Школа и нравственность

Школа и нравственность — две темы грандиозные сами по себе, а их связь – тема вдвойне сложная. Но именно эта связь является одним из самых главных вопросов нашей сегодняшней жизни. Мы хотим сказать о том, что нам представляется тут особенно важным, но сначала обсудим отдельно две составляющие нашей темы.
    Руки, выпускающие ввысь голубей, – такой рубрикой-символом газета «Слово» начинает серию публикаций под названием «Выборы-2012 как мобилизационный ресурс преобразований в сфере образования и культуры». Нашим читателям нет нужды объяснять, сколь огромную роль играют образование и культура в создаваемом сегодня будущем нашей страны. Ясна им и суть целенаправленного удара по этой сфере в виде её нескончаемого реформирования по далеко не лучшим западным лекалам.

  Обычно политическая повестка президентских выборов спускается сверху. Мы же намерены предложить нашим читателям и власти поставить вопросы культуры и образования в самый центр предвыборного диалога, ибо, кроме хлеба насущного, для нации нет цели более важной, чем сохранить преемственность нашей многовековой культуры и лучшие традиции отечественного образования. Как общество и власть относятся к учителю и музейному работнику, что должно нести людям телевидение, как сохраняется исторический облик наших городов, с каким наследием уходит в жизнь наше подрастающее поколение – обсуждение этих и многих других вопросов станет в ближайшие месяцы основным на наших страницах.
  Мы приглашаем к разговору всех заинтересованных.

  Современная школа всё ещё сохраняет многое от советской эпохи, но процесс разрушения в полном разгаре. Нарастает общее ощущение неуверенности и неудовлетворённости, теряются, расплываясь, цели преподавательской деятельности. Можно сказать – испортилась, перестала быть прозрачной атмосфера, в которой живёт преподавание.
  К декларированию странного представления, что школа в идеале должна доводить качество преподавания до стопроцентного уровня, выпускать каждого ученика с отметками не ниже четвёрок, а университеты только высококлассных специалистов и т.п., добавляется всё растущее бюрократическое стремление к высокоточным оценкам, критериям в баллах, выражающихся десятичными числами до второго десятичного знака. Эти цифры используются как для уточнения заработной платы учителя, так и для расчётов о финансовой поддержке школы.
  Разумеется, эта бюрократическая активность с неизбежностью ведёт к фальсификациям, натяжкам, очевидным для всех участников, и в результате общественная атмосфера портится в каждом… (если позволено будет употребить вышедшее из употребления слово) коллективе, т.е. ведёт к наушничеству, слухам, склокам.
  Но самое главное, это ставит учителя в фальшивое положение, лишает его естественных прав центральной фигуры преподавательского процесса: от него требуют «высокого качества», определяемого соответствием Бог знает кем придуманным критериям, он вынужден заискивать перед директором, перед надзирателями из разных комиссий, а с другой стороны, перед учениками с их родителями, которые дружно требуют высокого качества в форме высоких отметок. Того же требует и начальство, не только директор, но и огромное количество проверяющих. Они проводят «срезы» с формальными требованиями ведения документации (невыносимыми по размерам), удовлетворения чисто формальным критериям, не дай Бог не туда поставил отметку, в случае медалей проверяется за все годы аккуратность постановки отметок, становится привычным недопустимое унизительное недоверие к учителю.
  Декларируется право ученика, безусловно преждевременное — выбирать школу, учителя, предмет, без всякой оглядки на возможности ребёнка, что делает это право фиктивным, но вполне реально искажает педагогический процесс. Дети легко наглеют, прекращают занятия, заявляют впрямую по любому поводу «вы пожалеете», требуют положительных оценок, родители требуют дополнительных занятий и т.п.
  Учитель — это одновременно воспитатель как классный руководитель (о воспитывающем значении урока уж не приходится говорить) и ещё администратор (без секретаря), обязанный пропустить через себя ворох придуманных бумажных отчётов. Например, занимаясь с больным ребёнком на дому, он должен каждую четверть беспокоиться о медицинской справке (а от этих занятий зависит нагрузка и оплата). Но особенно возмутительным выглядит обязательное регулярное составление «портфолио» (набор документов) на каждого ученика, подтверждающего его успехи и неуспехи, на кабинет, с детальным описанием его оснащения, и на себя самого для представлений к аттестациям. Последний «портфолио» включает справки о прохождении курсов по специальности в количестве 220 часов («без отрыва от производства», напомним: учитель, воспитатель, администратор) – это примерно два часа каждый день, если пройти их в течение одного года. По многим специальностям такие занятия становятся платными, причём школа не всегда берет расходы на себя и платить приходится учителю, что дополнительно вызывает раздражение. (В Москве пока такие занятия оплачиваются из бюджета города.) Для аттестации на 1-ю категорию принудительно требуются публикации, без учёта склонностей преподавателя.
  Эти портфолио являются пищей для деятельности слишком многочисленных проверяющих и контролирующих инстанций и комиссий. При их количественном составе возможно было бы охватить реальной помощью всех учителей, вникая в их непосредственные нужды и оценивая реальный уровень постановки дела. Но это требует от чиновников реальной затраты умственной энергии, непосильной для бюрократического интеллекта. В итоге предпочтение отдаётся формализованным оценкам «по показателям» и вычислению баллов. Учителя, что неудивительно, находятся поэтому в постоянной тревоге от предвкушения всё более мрачного развития событий в условиях недоверия к ним. Для учеников же изощрённый контроль по показателям воплотился в длинные нудные, непосильные по времени ЕГЭ-проверки, когда даётся 18—25 задач (хотя и достаточно примитивных).
  Бюрократическому управлению образованием в принципе недоступно понимание того, что чем больше недоверие к учителю, чем больше формализовано отношение к нему, тем менее возможность учителю быть творческой личностью, быть личностью для учеников, быть Учителем.
  Бюрократизация, к большому сожалению, коснулась и традиционных олимпиад. Их творческий потенциал снижается стандартизацией: большим количеством (14 для 4 класса) «типовых» задач. Эта «егэзация» олимпиад игнорирует большой, более чем полувековой уникальный российский опыт вовлечения особо способных школьников с подготовкой к творческой работе в определённых областях науки, в первую очередь в математике.
  Мы не касаемся здесь вопроса о платном образовании, поскольку ещё не вполне ясно развитие событий, но то, что общая тенденция состоит в сокращении ассигнований на школьное образование, видно из введения так называемого подушевого финансирования, когда школа или, соответственно, район получает деньги в зависимости от числа школьников. Эта «реформа» была иезуитски приурочена к периоду провала рождаемости, вызвавшего сокращение числа школ и классов. В то же время рождаемость начала увеличиваться, теперь не хватает мест, но храповик финансирования не имеет «обратного хода».
  Сокращение финансовой ответственности государства перед школой связывается и с очевидной политикой разрушения веками отработанного фундаментального образования.
  Это касается не только школьных программ и часов, выделяемых на фундаментальные предметы, но также организации вузовской подготовки преподавателей. Видимо, в качестве первого шага реформаторства в этом направлении из названия ведущих педагогических институтов (университетов) изымается слово «педагогический». Педагогические вузы переименовываются в вузы зачастую с загадочным наименованием, не отражающим ни место, где это делается, ни профиль учебного заведения. Получается, что социально гуманитарный вуз готовит таможенников, товароведов. С этим отношением к педагогическому образованию связано странное представление, что педагогические вузы не нужны потому, что преподавать может всякий, более или менее знающий предмет человек без специальной подготовки. Параллельно понижаются ставки вузовских преподавателей таких фундаментальных дисциплин, как математика, литература, биология; о физике уже не приходится говорить. Затем происходит сокращение числа часов для фундаментальных дисциплин, наполовину сокращают такой предмет, как «элементарная математика» (в результате чего учителя математики совершенно отучатся решать сколько-нибудь сложные математические задачи – важнейший элемент преподавания математики).
  Постоянное недофинансирование и малое внимание к развитию высшего профессионального образования привели к тому, что столичная Московская область, в которой своё правительство имеется вот уже двадцать лет, сильно уступает по количеству вузов и их материальной базе стране с таким же числом жителей, а именно, Папуа-Новая Гвинея, которая лишь примерно десять лет назад получила независимость. Все кампусы лишь одного (из восемнадцати) университетов Папуа — Новая Гвинея занимают площадь в двадцать раз больше, чем все вузы (их четыре) Московской области. За оборудование же и оснащение последних просто стыдно.
  Идёт непрерывная пропаганда «модных» и якобы в будущем очень денежных специальностей. В результате всё меньшее число студентов идёт на бюджетные специальности, предпочитая профессии товароведа, автослесаря, таможенника, муниципального и государственного управленца… (это в одном из ведущих в прошлом педагогических вузов!). Это всё платные специальности, и набор на них не ограничен.
  На фоне денежных приоритетов развивается принципиальная недоброжелательность к бесплатному образованию, она особенно проявляется в деятельности многочисленных комиссий.
  В результате в системе образования царят бюрократическая формализация, опирающаяся на формальные критерии оценки, которые позволяли бы бюрократам контролировать образовательный процесс, не вникая в суть дела, и общее стремление максимально освободить государство от затрат на общественное образование, по максимуму переложить их «на плечи трудящихся». К сожалению, за этим видится ещё более глубокая тенденция разделить население на два класса – богатых с «обслуживающим персоналом», которые сами способны позаботиться об образовании своих чад, и бедных, для которых требуется лишь образовательный минимум.
  Видимо, именно с этой тенденцией нужно связать настойчивое продвижение религиозного образования в школу (финансирование которого, надо полагать, не будет ограничиваться).
  Здесь мы подходим ко второй нашей теме. Можно ли считать наше государство в основе своей нравственным? Здесь мы сделаем маленькую остановку и заметим, что давно пора два классических «русских вопроса», не будем их напоминать, заменить на два других, первый из которых задал еще в XIX веке Козьма Прутков: «Где начало того конца, которым оканчивается (такое хорошее) начало?». Ко второму вопросу мы обратимся в конце, а сейчас скажем, что ответ на вопрос Козьмы Пруткова следует искать именно в вопросе о нравственности.
 

  Что такое нравственность? Что такое нравственность человека? Мы должны уметь отвечать себе на этот вопрос, если хотим обсуждать тему «школа и нравственность», если хотим понять, чем должна быть школа.
  Однако ещё Достоевский сетовал, что стоит начать говорить о таких вещах, то выходит как будто по прописям. И всё же попробуем.
  Можно, вероятно, считать, что нравственность состоит в «правильном» отношении человека к своему окружению. В чём состоит правильность, обсудим чуть позже, а сначала заметим, что «окружение» имеет, так сказать, переменный радиус – отношение к самому себе, включающему различение того, что «я не могу делать» и «что я должен делать», отношение к семье, ближним, своей Родине, до отношения к человеческому в целом и всему сущему. Две точки являются, на наш взгляд, определяющими – это отношение к себе и к своему Отечеству.
  Первое составляет то, что Пушкин назвал «самостоянием человека». В основе развития в человеке самостояния лежат две психические активности. Во-первых, торможение инстинктов биологического наследства, во-вторых, стремление к развитию в себе подлинно человеческого, приобщение к высшему. Малый процент генома, как теперь известно, отличает нас от шимпанзе и даже от свиньи. Но именно этот процент снабжает нас способностью приобщаться к человеческому, даёт возможность умственного и нравственного развития. Но эта «человеческая часть» генома действует не через биологию, не через заданную программу, а через психику, через погружение в человеческое общество. «Без культурной прививки вырастает дичок», – говорил Макаренко. В нынешнее время постепенно осознаются «универсальные человеческие ценности», которые должен впитать в себя человек, чтобы стать достойным этого имени. Но понятие о человечности было выработано и выстрадано всей человеческой историей. Человек должен быть личностью, чтобы быть человеком, но этого мало – он должен быть ещё и нравственным, чтобы в полной мере чувствовать себя причастным человеческому миру.
  Это чувство человеческого зарождается (должно зарождаться) у человека в семье. Построение семьи должно было бы быть особой заботой «управляющих структур». В Советском Союзе было понятие «охрана семьи», о котором мы давно ничего не слышим. Вместо этого появилось понятие «ювенальной юстиции», допускающей бесцеремонное вторжение в одну из самых деликатных основ построения человеческого общества, направленное на формализацию семейных отношений, на их грубую коммерциализацию, в сущности, на разрушение их человечной основы.
  Но чтобы осознать и понять чувство причастности к человеческому миру, чтобы сознательно руководствоваться им в своей жизни в обществе, человеку предстоит усвоить правила нравственного поведения. Эти правила формулировались лучшими умами человечества и всеми религиями. Во все века были представления о благородстве человека, о совершенном муже, о рыцарском поведении, о джентльменстве и т.д. В основном это касалось верхних слоёв общества, но постепенно эти представления распространялись и «вниз». «Внизу», разумеется, также устанавливались свои правила общежития, которые формулировались религиозными притчами и заповедями, отражались в пословицах и поговорках, этих сокровищницах народной мудрости (вроде «не плюй в колодец,…», «не имей сто рублей,…», «не учи учёного,…» и проч.), распространявшихся «вверх». Конечно, основную роль в развитии и в формулировании нравственных «правил жизни» в истории человечества играла религия (включая сюда и такие системы морали, как буддизм, языческие культы и проч.). Если в представлении о благородстве акцент ставился на взаимоотношениях членов общества, то в религиозной нравственности основой считается духовный мир личности. В европейской культуре вершиной нравственного развития считалось учение Христа. Но нравственные правила, не отличимые от идей христианства, формулировались и в других культурах. Например, Конфуций за 500 лет до Христа говорил: «Чего я не желаю, чтобы делали мне, того я не желаю делать другим». Или: «Если при выборе места мы не будем селиться там, где царит любовь, то откуда можем мы набраться ума?».
  Религиозные правила морали относились всегда (во всяком случае заповеди Ветхого Завета и Нагорной проповеди Нового Завета) к взаимоотношениям человека с его ближней средой, с ближними. В основном, они были нужны «для народа». Отношения человека из народа с обществом в целом регламентировалось законами, нравственность которых не была предметом обсуждения, и религия тут была нужна лишь для благословления решений, принимаемых не по её заветам. С развитием общества справедливость (и значит нравственность) общественных отношений, особенно положения низов, стала осознаваться сначала в виде дополнения к религии, а затем как самостоятельное учение. Это учение в широком понимании называется социализмом.
 

  Религии формулировали свои правила в виде коротких и понятных заповедей. Поскольку, как мы знаем из математики, аксиомы не доказываются, их справедливость и происхождение относилось к потусторонней силе — к Богу.
  Христианская религия свела (в некотором смысле) нравственные постулаты к одному – любви. Прежде всего – любви к ближнему. (Можно было бы заметить, что в качестве мерила берётся все-таки любовь к себе – «люби ближнего, как себя», но относительно себя нравственных вопросов поначалу не возникает, возникают они, когда приходится иметь дело с ближним.)
  В XVIII веке с Французской революцией возникла альтернатива. В основу морали легло отрицание законности приниженного положения тех, кто трудится («когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда дворянином?»). Место «принципа любви» заняла триада «свобода, равенство, братство». Конечно, история социализма много старше (см. эссе И.Р. Шафаревича), но осознаваться социализм как социализм, а не просто как вид… бандитизма, начал с Французской революции, включая эпоху, предшествующую 1789 году.
  Из упомянутой триады первые два её члена принимаются лишь со столь большими оговорками, что вряд ли их можно противопоставить морали Христа. Говоря о свободе, приходится упоминать о «свободе от совести», о «всё позволено» или, по-русски, «что хочу, то и ворочу», «моему нраву не препятствуй» и прочее. Напомним к слову, что по свидетельству Энгельса, Маркс рассматривал это требование социализма всего лишь как отражение буржуазного требования свободы рынка.
  Принцип равенства требует добавлений о «равенстве возможностей», о «естественном неравенстве способностей», о неравных потребностях и т. д.
  Но слово «братство» вполне выдерживает сопоставление с христианской «любовью». Оно, так сказать, более определённо. Даже если мы оставим за скобкой половую любовь и не будем обсуждать теории, сводящие к последней остальное содержание этого понятия, если не вообще всю мораль, – призыв «любить ближнего» представляется слишком далёким от реальности, когда вспомнишь... о ближнем. Да и сама любовь имеет столько форм, даже просто материнская, что разглядывая её ближе, начинаешь понимать, что да, это важнейшая сторона человеческой жизни, но никак не основа морали.
  Что же касается «братства», это чувство не только яснее, понятнее и, так сказать, активнее любви, оно в большей степени имеет социальный, объединяющий потенциал. Не говоря уж о запорожском братстве, можно заметить, что принцип братства не чужд и религии (монашеские ордена назывались братствами). Вспоминается и Гоголь – не только Тарасом Бульбой, вспоминается сцена обиженного Башмачкина и то, как после его жалобных слов почувствовал один из обидчиков в нём своего брата.
  В Советском Союзе «братство» дополнялось до триады «друг, товарищ и брат», но слово «друг», как и «любовь», слишком личное, а «товарищ», наоборот, более формально (и имеет в основе «товар»…).
  Словом, при надлежащем толковании слов можно считать, что в руководящем принципе человеческих отношений религию и социализм можно согласовать.
  Но главное расхождение в другом. Религия сделала акцент на «ближних отношениях», социализм взял за основу отношения в обществе, отношение к «низам» общества. Для религии (вероятно, не только христианской) все общественные отношения от Бога. Не в том даже дело, что нужно сначала исправить нравственность личную в отношении с ближним, а потом само собой будут исправляться и общественные несправедливости. Нет, сами эти отношения, раз уж Бог их установил, должны приниматься как должные.
  Из многих примеров выберем нейтральный для нас – пример, приведённый Джеком Лондоном в его романе «Железная пята», о котором ещё речь впереди:
  «В 1835 году Всеамериканский собор пресвитерианской церкви постановил: «Рабство признано как Ветхим, так и Новым Заветом и, следовательно, не противоречит воле Всевышнего». «Право господина располагать временем своих рабов освящено творцом всего сущего, ибо он волен любое своё творение передать в собственность, кому пожелает». Его преподобие И.Д. Саймон, доктор богословия и профессор Рандолф-Мэконского методистского колледжа в Виргинии, писал: «Текстами священного писания непререкаемо утверждается право рабовладения со всеми вытекающими из него последствиями. Право купли и продажи рабов установлено с полной ясностью. Обратимся ли мы к еврейскому закону, дарованному самим господом Богом, или же к общепринятым воззрениям и обычаям всех времен и народов, или же к предписаниям Нового Завета и его нравственному учению – повсюду находим мы доказательства того, что в рабовладении нет ничего безнравственного. Поскольку первые рабы, привезённые в Америку из Африки, были законно проданы в рабство, в рабстве должны оставаться и их потомки. Всё это убеждает нас в том, что рабовладение в Америке освящено законом». (Выделено нами.)
  (Рискуем ошибиться, но, кажется, в России не было сколько-нибудь заметных церковных протестов против крепостного права… Впрочем, сама церковь (монастыри) имела крепостных.)
  Социализм победил в России. Победил ненадолго, на 70 с небольшим лет (хотя насыщенных событиями крупнейшего масштаба). Ему пришлось потерпеть поражение — к сожалению или к счастью, об этом потом. Для нас сейчас важно то, что хотя его победа и поражение проходили в политической и экономической областях, само это событие перевернуло представления о нравственности и, в сущности, было революцией в нравственной сфере. Последний суд должен быть нравственным судом.
  При сравнении прихода победившего социализма с приходом в историю христианства приходит в голову в первую очередь, что и то и другое было кровавым. Но первые христиане были со стороны мучеников, а социализм был в большей степени со стороны мучителей, и если в первые годы речь шла о братоубийственной войне, то затем лилась кровь бессмысленно и без счёта. На это можно возразить, что первые социалисты в России также были среди преследуемых (по поводу их героизации и мученического ореола можно отослать к статье С.Н. Булгакова из «Вех», который, разумеется, не забыл оговориться о противоположности «гордыни интеллигентского героизма и христианского подвижничества»), а победившее христианство не замедлило превратиться из мучеников в мучителей столь же бессмысленно и столь же безнравственно. Другие масштабы, временные и количественные, но суть та же.
  Отвлечёмся на минуту на важный вопрос о «ненасилии» (к которому мы ещё вернемся). Позиция Ленина была позицией политика – в Гражданскую войну он исходил из макиавеллианского принципа: если политик приведён ситуацией к необходимости насилия (смертных казней, террора), то он должен действовать решительно и в полной мере, не допуская, чтобы ситуация затянулась до бесконечности. Но едва кончилась Гражданская война, он написал «Детскую болезнь левизны» (с горьким пророчеством, что если не опомниться, то придётся говорить о том, как революционная фраза погубила дело революции).
  Толстой тщетно пытался объяснить царю и революционерам, что насилие только само себя питает и не имеет границы своему разрастанию. (При этом он не считал бы несправедливым и акт терроризма против царя-преступника.) Говоря о непротивлении злу, он, с другой стороны, объяснял, что речь идёт об обычной жизни, о ежедневных людских взаимоотношениях, а не о защите «от разбойника». И всё же он умел взяться за палку, когда надо было защитить знакомых дам от негодяя.
  Известный и очень популярный теперь философ Ильин, отвечая Толстому, доказывал в свойственной ему аксиоматической манере, что насилие несомненно противоречит христианской морали, однако расстреливать революционеров всё-таки нужно, если иначе нельзя, но согрешивший таким образом офицер должен обязательно пойти потом в церковь и покаяться. (Соответственный ход мысли для Ленина Ильин, видимо, исключал из-за того, что социалистической моралью не предусматривалось покаяние. Этот недостаток, впрочем, был с лихвой исправлен в дальнейшем.)
  Вспомним ещё, как Солженицын упрекал «святую» тень Николая II, что тот не пошёл на вооруженное подавление «бунта» в 1917 году и как «верхи» демократической интеллигенции приветствовали бессмысленное и подлое убийство 93-го года.
  Вот как об известном их письме Ельцину писал Зиновьев (его слова взяты нами из книги Джульетто Кьеза «Прощай, Россия!»): «Это письмо не имело прецедентов по подлости, жестокости и цинизму», к тому же «не было продиктовано насильно, оно являлось выражением доброй воли его авторов, то есть их подлинной природы. Подписавшие письмо называют восставших убийцами (хотя именно те и были убиты!), фашистами (хотя настоящими фашистами были как раз их убийцы!) и так далее. Они благодарят Бога за то, что армия и органы правопорядка покарали повстанцев. (Дж. Кьеза здесь добавляет, что не столько армия, сколько группы наёмников в форме и в гражданском, нанятые в последний момент.) Они призывали президента запретить все коммунистические и националистические партии, закрыть все оппозиционные газеты и признать нелегитимными Съезд народных депутатов и Верховный Совет…».
  Словом, насилие противоречит человеческой нравственности, но бывает необходимым и неизбежным, когда «жизнь заставляет».
  Важнее сейчас отметить, что глубокая религиозность, с одной стороны, и «преданность делу социализма», с другой, в одинаковой степени давали людям душевные силы для того, чтобы переносить самые сильные мучения, если речь шла о том, что душа человека приняла в себя как святое. Достоевский писал о русском солдате, давшем туркам содрать с себя кожу, но не принявшем магометанства. Говорят, что истинно верующие были и в немецком плену среди наиболее стойких (мы уж не упоминаем о других примерах). Но и всем известные примеры поведения атеистически воспитанных людей в Отечественную войну нисколько не легендарны, а вполне документальны. И их было немало.
  Поэтому вполне ложно утверждение, что «если Бога нет, то всё дозволено». Дело не в том, что Бога нет, а в том, что если ничего нет у человека «за душой», то единственный критерий допустимости поступка – «мне за это ничего не будет», т.е. безнаказанность. В этом (и только в этом) случае будет прав Макиавелли: «Люди всегда дурны, пока их не принудит к добру необходимость». Вопрос в том, как образуется «что-то за душой». Об этом и речь.
  Возвращаясь к психологической основе нравственности, мы должны ещё раз сказать, что в основе культуры человеческой личности лежат две психические активности, определённые упомянутой выше малой частью генома (отличающего человека от шимпанзе): торможение инстинктов биологического наследства и стремление к развитию в себе человеческого, приобщение к высшему. Последнее означает принятие критериев, имеющих абсолютное значение для личности: вот этого я не смогу сделать ни при каких условиях, вот это я должен сделать, что бы мне ни мешало не ради сбережения своей шкуры, а в качестве служения высшему. Но это стремление должно быть укреплено воспитанием.
  В одном случае это стремление осознаётся как воля высших сил, воля Бога, «который всё видит», к которому можно обратиться в молитве. Жалуясь или укрепляясь, воля эта, страх Божий (того, что будет после смерти), сливается со страхом власти, образуя законопослушную личность. На самом деле создаётся «сверх-Я», управляющее поведением, тормозящее «биологическое наследие» и дающее возможность различать плохое и хорошее в форме греховного и богоугодного. В результате человек чувствует себя человеком и готов в воскресенье надеть свой чистый костюм и пойти в церковь, как бы реально приобщаясь к высшему.
  Но привлечение божественной воли совсем не обязательно, чтобы построить в душе человека «высшую силу», способную удержать его от неподобающих поступков. Это построение может быть достигнуто и атеистическим воспитанием.
  Здесь уместно будет рассказать об исследовании религиозного бредового экстаза любви к Богу, проведённым Жане при наблюдении на протяжении 20 лет невротической пациентки.
  В своём исследовании невротических состояний Жане обратился к глубинным свойствам психики, которые играют заметную роль, но остаются скрытыми в обычной жизни, открываясь лишь таким наблюдателям, как (эпилептик) Достоевский. Такие экстатические состояния проявляются в особых болезненных условиях, возможно, они сродни наркотическим, при этом они сопровождаются безусловным переживанием истинности (знакомым и творческим личностям). В то же время известно (например, об этом писал Джемс), что когда субъекту удавалось записать потрясшую его мысль, которая мелькнула у него в состоянии такого полусна, при дневном свете она оказывалась полной ерундой. (В одном случае было записано: «В воздухе сильно пахнет керосином».) Но Жане отметил, что лишь в случае религиозного экстаза любви к Богу, к Христу достигалось столь полное подчинение, так сказать растворение личности, отождествление себя с предметом этого чувства, доходящее до появления стигматов, оцепенения в позе распятия и проч. При этом экстаз сопровождался ощущением неподдающегося описанию счастья и наслаждения, имеющего прямо сексуальный характер. (Всё это излагалось достаточно интеллигентной, очень религиозной пациенткой в форме писем к врачу, причём без чувства стеснения.) То, что крайняя форма экстремального экстатического бреда имела именно религиозное выражение, Жане объясняет абсолютным уходом от реальности, который требует для своего воплощения ирреальной силы.
  Таким образом, за христианской любовью, в первую очередь любовью к Богу, стоит не просто моральный призыв. Это путь для выхода глубинных психических переживаний, и потому полемика тут имеет такой ожесточённый и часто бессмысленный облик.
  Принятие высшего осознаётся человеком в словесной форме, в форме заповедей, роль которых не в непосредственном управлении его поведением, а в утверждении и оживлении критериев различения «что такое хорошо и что такое плохо». Конечно, заповеди служат только сигналами, призванными вызывать из бессознательного сложную систему оценки своего или чужого поступка. Само поведение определяется далеко не только заповедями. Но ими определяется (пробуждается?) оценка, т.е. то, что называется совестью. И человеку нужно пройти период приобщения к культуре, чтобы приобрести саму эту систему. «Без культурной прививки вырастает дичок». Эту прививку даёт первоначально семья, а затем она должна быть укреплена обществом. Роль укрепления берёт на себя религия, но её может выполнить и школа, правильно организованный детский и молодёжный коллектив (такие как колония Макаренко и многие другие примеры).
  Социализм вначале не ставил задач перевоспитания личности. Его задачи, как сказано, лежали в политической и экономической областях, не в нравственной сфере. Но стихийно он был подведён к этой сфере – в первую очередь через «борьбу за права трудящихся». Когда социализм стал реальностью, когда задача борьбы за права сместилась в сторону самого построения социализма, стали реальностью и стали осознаваться вопросы нравственных норм. Указанная борьба стала источником этих норм.
  Впрочем, эти вопросы с необходимостью возникали и осознавались в теоретических спорах о социализме в XIX веке. Достоевский сформулировал своё неприятие социализма в краткой форме: «нельзя жить по формуле». Герцен, видимо отвечая ему, ссылался на то, что человек не перестанет жить обычной жизнью, не перестанет трудиться, строить семью и проч. Возражение довольно слабое, как мы можем видеть по нашей истории…
  Но сложно отрицать, что вопросы нравственного поведения были одной из основных составляющих духовной жизни нашей страны все 70 лет построения социализма. И проследить за эволюцией понимания этих вопросов было бы очень благодарной задачей для настоящего историка социализма. (Полезно посмотреть http://www.pravaya.ru/ks/17819.) Если вначале в горячечном бреду гражданской войны впереди стояло уничтожение (убийство) врага, то постепенно на первый план вышло воспитание личности, направленной не на убийство, а на построение лучшей жизни – нельзя не упомянуть здесь таких чутких участников этой эволюции, как Гайдар (настоящий), Макаренко и впереди всех Маяковский.
  Для скептиков напомним слова одного из героев Гайдара: «Можно ли жить с таким раздвоением…?». С другой стороны, напомним о заводе по производству фотоаппаратов в колонии Макаренко (кстати, идею ему дал еврей-хозяйственник, поразивший этого идеалиста мыслью, что «мальчикам ведь жить надо будет реальной жизнью») и вместе с этим гордый ответ Макаренко, когда его завод хотели перевести на хозрасчёт: «Мы делаем личности, а не фотоаппараты».
  Всё же нужно признать, что акцент на общественной стороне вопросов нравственности скрадывал, так сказать, личную сторону. Человек начинает становиться нравственным человеком в семье. Социализм начал с отрицания семьи. (Напомним тут о пародийном стишке Достоевского, который был воспринят «революционными» современниками его «на полном серьёзе».) Но в конце защита семьи стала одной из основ устройства социалистического государства. Можно, конечно, посмеяться лишний раз над жалобами обманутых жён в партийные организации, но вот «ювенальной юстиции» в этом государстве места бы не нашлось… Выбирайте, что лучше.
  Конечно, вершиной и в известном смысле переломным моментом в нравственной эволюции нашего общества была война.
  Нравственная эволюция нашей жизни после войны требует не менее глубокого анализа и глубокого ответа на вопрос Козьмы Пруткова. С одной стороны, нравственное загнивание власти – может быть, наиболее очевидное явление этой эволюции, с другой стороны, появление удивительно человечной культуры в разнообразных формах – песен, как укладывающихся в установленные рамки, и всё же принадлежащих высотам искусства, так и песен бардов, кинофильмов, которые несли в себе заряд доброты, с почти необозримой плеядой великолепных актёров, прозы «деревенщиков»… И при этом даже «подпольное» творчество в большей мере исходило из морали «настоящего» социализма. (Представьте себе Высоцкого в эпоху
90-х или… теперь.)
  И, с третьей стороны, загнивание фрондирующей интеллигенции (превращение её в морального урода по модели Смердякова, считающего свою страну географическим понятием без собственного лица).
  И к этому окончательное и запоздалое осознание необходимости формулировать заповеди «новой нравственности», которые приняли форму «Морального кодекса строителей коммунизма», отчасти напоминающего христианские заповеди. Ф.М. Бурлацкий участвовал в его написании и так рассказывает об этом (см. в Википедии статью о «Моральном кодексе»): «Я сказал, что нужно исходить не только из коммунистических постулатов, но и также из заповедей Моисея, Христа, тогда всё действительно «ляжет» на общественное сознание. Это был сознательный акт включения в коммунистическую идеологию религиозных элементов. Буквально часа за полтора мы сочинили такой текст, который в Президиуме ЦК прошёл на «ура»».
  На деле 10 заповедей Моисея имеют характер запретов, а не побуждения к праведной жизни. Нагорная проповедь, с другой стороны указывает, как надо поступать (примирись с братом; вырви глаз, если он соблазняет; любите врагов…), чтобы быть совершенным. Она объявляет блаженными кротких, жаждущих правды («нищих духом»), чистых сердцем …, т.е. моральной основой человека должны быть искренность чувства и стремление к истине. Это, пожалуй, несколько больше, чем «честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность…» 7-го пункта «Кодекса».
  Но отчётливо вырисовываются нравственные принципы, отдаляющие социализм от религии. Главным образом, как сказано, в морали социализма больший акцент делается на общественной нравственности, служении «общему делу», «жизни для других», «за всё в ответе» и т.д. Нельзя сказать, чтобы эти принципы были чужды религии. Но тут они приобретают вид «служения Богу», «ответственности перед Богом» и нужно добавление о «царстве Божием внутри нас», чтобы эта ответственность стала ответственностью перед своей личностью, своим «самостоянием» (которое для религии граничит с «гордыней»).
  Но атеизм имеет не только отрицательное, а и принципиальное положительное содержание: атеизм требует опоры в научном мышлении. Это не сводится лишь к достаточно адекватным представлениям о мире, замене сотворения мира за неделю Большим Взрывом, это требует особой интеллектуальной честности, честности мысли, честности перед своим разумом. И это требует по максимуму возможного заменять веру опытом и логикой. Фома неверующий был в душе учёным-атеистом.
  Религия из последних сил борется с дарвинизмом. Но хотя дарвинизм и изменился, даже преобразовался очень сильно, он никогда уже не признает сотворения всех видов в один день, человека из глины и женщины из человеческого ребра. Не будем останавливаться на таинстве появления на свет Иисуса Христа, последний догмат о котором был высказан уже в середине XIX века.
  А «коготок увяз – всей птичке пропасть». Либо вера во всевидящего и всемогущего Бога, либо научное мышление. Отказ от научного мышления для личности может быть даже полезен – по её психологическому состоянию. Но для современного общества в целом это погружение в Средневековье. Православная (вообще религиозная) этика учит человеческим взаимоотношениям, основанным на любви, доброте или (на атеистическом языке) братстве, так сказать единокровии всех людей. Но отделить её от её основы – слепой веры в Бога со всем, что с этим связано – невозможно. Поэтому переход от религии к атеизму неизбежен для развивающегося мира.
  Напомним слова Евангелия: «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть.» (Матф. 6:24).
  Если и согласиться с тем, что религия выпестовала нравственное чувство человека, то ученик в состоянии и должен превзойти учителя. Остановиться на религиозном воспитании современного молодого человека невозможно фактически и нельзя по существу. Это, например, означало бы для него (если только он не сделал служение Богу своей жизненной целью) освобождение в критические минуты, требующие нравственных решений, от собственной совести, передав моральную оценку ситуации, своего «дела» в руки Бога.
  В современной жизни столько ситуаций, далёких от религиозных забот, которые требуют экстренного принятия морально значимых решений! В современной жизни приходится делать выборы между решениями, противоречащими друг другу, каждое из которых по-своему требует моральной ответственности. Нужно ли все силы отдать своей большой семье или важному делу, где никто тебя не заменит? Надо ли помогать немощному чужому или своим детям (на похожие примеры указывал Толстой.) Сколько молодых людей лишились в 90-е возможности заняться делом, важным для страны, к которому стремилась их душа, так как надо было заботиться о прокормлении и воспитании ребёнка.
  Однако одно дело — принять абсолютный атеизм как принцип социализма. Другое дело – заставлять всех следовать этому принципу. Дело даже не в том, что «личность Христа дорога народу» (как убеждал Достоевский социалистов своего времени). Дело в том, что «переход» от Бога к социалистическому идеалу требует научного осознания, требует культуры, требует интеллигентности. Замена веры научным мышлением, упования на Бога «самостоянием человека» требует глубокого преобразования культуры общества. Не зря, как мы теперь видим, Энгельс предупреждал, что не следует победившим социалистам заниматься преследованием религии. Это может только затянуть естественный процесс её отмирания. Важнее углублять и расширять научную основу своего мировоззрения. На первом месте стоит образование народа.
  Но религия — это антагонист социализма в нравственной области, в жизненных делах она служит лишь дополнением к главному антагонисту социализма.
 

 Владимир ЛЕКСИН,  Алексей ЧЕРНАВСКИЙ

(Продолжение следует.)