Сергей Баруздин. Слово перед казнью

В благословенные годы брежневского правления русский народ, пожалуй, впервые в своей многострадальной истории испытал удивительное состояние душевного покоя. Это было незабываемое время социального равновесия в обществе, когда одряхлевшая власть не хотела никаких перемен, когда водка и колбаса стоили копейки, когда девушки отдавались только по любви, когда писателям платили большие гонорары, а евреям не давали воровать, и они очень страдали, за что народ относился к ним с глубоким сочувствием. 

Это были славные годы, которые вошли в историю как «годы расцвета застоя». Того самого «застоя», о котором мы, люди нынешней трагической эпохи, наполненной войнами, бесчисленными перестройками и социальным противостоянием, мечтаем как о манне небесной. Это была благодатная пора и для Союза писателей СССР, в котором всё дышало спокойствием, где никто не выпрыгивал из штанов, доказывая своё превосходство, а на литературном горизонте не было писателей масштаба Достоевского или Толстого, что обеспечивало советским литераторам комфортную и спокойную творческую жизнь, лишённую конкуренции, зависти и чувства собственной творческой неполноценности.
Главным куратором Союза писателей СССР в годы расцвета застоя являлся заведующий отделом культуры ЦК КПСС Василий Филимонович Шауро. Это был высокий, подтянутый, с военной выправкой и каменным лицом седовласый человек, в облике которого читалась такая монументальность, что в среде писателей он получил прозвище «бетонный постамент», на котором держалось духовное и идейное единство советских писателей. На заседаниях Секретариата писательского союза он сидел абсолютно неподвижно, никак не реагируя на происходящее, лишь изредка бросая короткие анестезирующие взгляды на выступающих.
По давно сложившейся традиции каждый год в Москве в торжественной обстановке проходил творческий отчёт писательского союза одной из республик страны. Это была своеобразная демонстрация дружбы национальных литератур Советского Союза. Акция носила скорее политический, чем литературный характер. На этот писательский форум съезжалась вся литературная элита Москвы.
В сентябре 1973 года состоялся творческий отчёт Союза писателей Украины. Глава украинской делегации Василь Козаченко – вальяжный, высоколобый, уверенный в себе человек глубокомысленно рассуждал об историческом значении партийного руководства для судеб современной литературы. Именно благодаря этому руководству, утверждал оратор, и достигла небывалых высот нынешняя украинская литература – национальная по форме и социалистическая по содержанию.
Всё шло по накатанному сценарию, и ничто не предвещало каких­то поломок или случайностей в хорошо отлаженном механизме идеологической машины. Но птичка неожиданности любит вылетать именно в ту минуту и в том месте, где ёё никто не ждёт.
Когда дифирамбы во славу украинской литературы достигли своего апогея, неожиданно для всех попросил слова главный редактор журнала «Дружба народов» Сергей Баруздин. Это была нестандартная личность. За ним тянулся длинный шлейф скрытой апологетики русофильства, с которым партия боролась на протяжении всей своей истории. Сам он на эту тему никогда не выступал, опасаясь неминуемых санкций со стороны партийных органов, но характер отдельных публикаций в его журнале давал повод усомниться в чистоте его партийной правоверности.
Баруздин резко выделялся на фоне сытых самодовольных чиновников от литературы. Во­первых, он демонстративно пренебрегал правилами этикета, сложившимися в Секретариате писательского союза и строго запрещавшими появляться в этом «священном» месте в нетрезвом виде. Каждое утро с постоянством солнца, встающего над землей несмотря ни на какие политические превратности, он возникал в нижнем «демократическом» буфете ЦДЛ и принимал утреннюю лечебную дозу – бокал армянского коньяка.
Когда Георгий Марков принял руководство писательским союзом, он вызвал Баруздина в свой кабинет и в категорической форме предложил ему покончить с этой «дурной привычкой». На что Баруздин в мягкой интеллигентной манере ответил новому шефу, что коньяк прописан ему лечащим врачом как средство, способное спасти его от неминуемого инфаркта, что подтверждено имеющимся у него официальным медицинским документом. Бросать сие лекарство на завершающем этапе своей жизни, пояснил Баруздин, равносильно самоубийству.
Марков понял, что главного редактора журнала «Дружба народов» голыми руками не возьмёшь, но и отступать ему было нельзя без риска потерять свой авторитет. Он потребовал представить лечебную справку, будучи уверен в том, что никакой здравомыслящий врач такую справку дать не может. Но, как человек непьющий, он, видимо, недооценил главную черту характера русского человека – его неистребимую душевную способность помочь пьющему человеку всегда и в любой ситуации.
На следующий день Баруздин, как ни в чём не бывало, появился в кабинете шефа и положил ему на стол справку из наркологического диспансера Таганского района города Москвы, где было сказано, что предъявитель сего находится на учёте данного благородного учреждения с 1947 года, когда партийная элита начала священную борьбу с инакомыслящими. С той поры ему прописан ежедневный приём пятидесяти граммов алкоголя как панацея от инфаркта, который уже тогда опасно дышал писателю в затылок. Нарушение этой лечебной процедуры, говорилось в справке, грозит больному летальным исходом. Грубо говоря, в случае отказа от привычной алкогольной дозы и резкого перехода на трезвый образ жизни ему гарантирован преждевременный уход в загробный мир. На справке стояла гербовая печать лечебницы и подпись главного врача.
Марков внимательно посмотрел на Баруздина, надеясь увидеть на его лице признаки явного лжесвидетельства. Но тот спокойно выдержал взгляд шефа и сказал:
— Если у вас есть сомнения, я могу вам дать телефон данного лечебного учреждения.
Марков прекрасно понимал, что наверняка данную справку дал главному редактору журнала кто­то из близких друзей Баруздина, его верных спутников по алкогольной зависимости. Это была своеобразная проверка «на вшивость» нового шефа писательского союза. Расчёт был абсолютно точный. Если он всерьёз займётся проверкой этой фальшивки, злые писательские языки тотчас разнесут по всему свету, что Марков не приемлет алкоголя и начинает борьбу за трезвый образ жизни в писательском союзе. А поскольку среди русских писателей, по мнению главного врача поликлиники Литфонда, каждый второй является скрытым пьяницей, то судьба нового шефа была обречена на гибель. Так Баруздин выиграл свой первый бой с существующей системой и получил гражданское право на законную утреннюю дозу армянского коньяка в нижнем буфете ЦДЛ.
Было ещё одно обстоятельство, которое резко отличало Баруздина от сытых, упитанных и довольных жизнью «литературных генералов». Он был феноменально худ. Он страдал от язвы желудка, которая высушила тело старого писателя до кондиции библейского пустынника. Глядя на него, мне всегда казалось, что этот человек ради спасения своей души отдал лучшие годы жизни истязанию своей грешной плоти «в горячих песках аравийской земли». Длинный, как жердь, с высоким лбом мыслителя и весьма непрезентабельной, куцей бородёнкой, которая хорошо гармонировала с дистрофическим абрисом его фигуры, Баруздин казался мне человеком, постоянно страдающим от чувства голода. Когда я встречал его на каких­то совещаниях, я непременно спрашивал его:
— Сергей Алексеевич, а не покормить ли мне вас, пока ваше худое тело не утратило интереса к жизни?
Он улыбался в ответ и предлагал заменить еду рюмкой доброго коньяка.
В день обсуждения украинского отчёта он не изменил своей традиции и после бокала армянского коньяка почувствовал себя очень бодрым и духовно состоявшимся. Взяв слово для выступления, он привычно задрал свою бородёнку кверху, поскольку не хотел видеть скопище этих неоткровенных и лгущих личностей, прекрасно понимавших, что никакое партийное руководство не способно обогатить настоящую литературу.
Для меня осталось тайной, почему он вдруг решился прервать своё многолетнее молчание и задать почтенному собранию сакраментальный вопрос, который никогда ещё не звучал в этой аудитории и который был равен литературной смерти писателя? То ли он сознательно решил принести себя в жертву ради того, чтобы прервать завесу партийного молчания по самому чувствительному для партии «русскому национальному вопросу», то ли сыграла свою благородную роль двойная доза армянского коньяка, которая освободила его от синдрома страха? История об этом умалчивает.
— Я вот о чём подумал, слушая выступления наших уважаемых украинских коллег, — начал свой предсмертный монолог главный редактор ведущего литературного журнала. — Мы постоянно говорим о национальном своеобразии грузинской, татарской, удмуртской, украинской, таджикской и всех других национальных литератур нашей страны. Но я не помню случая, чтобы на заседаниях Секретариата Союза писателей СССР хотя бы раз прозвучала тема национального своеобразия русской литературы.
Он сделал паузу, наслаждаясь гробовой тишиной, повисшей в конференц­зале старинного особняка, принадлежащего некогда князю Голицыну.
— Разве у нашей русской литературы нет своей специфики, неповторимой национальной окраски, своих художественных особенностей, отличающих её от всех литератур остального мира? — с пафосом вопрошал оратор. — Почему мы тщательно обходим эту тему? Может быть, она таит в себе какие­то скрытые опасности для нынешнего процесса развития нашей советской многонациональной литературы? Или в нашей литературе ничего не изменилось со времён неистового Виссариона Белинского, который был последним, кто во главу оценки любого произведения ставил анализ национальных особенностей русской литературы? Я бы хотел услышать мнение своих коллег по этому вопросу.
Оратор сел, не опуская вниз своей куцей бороденки, что позволяло ему не замечать изумлённых и испуганных лиц своих коллег. Зал замер. Все поняли: запахло жареным. Тема, которую затронул Баруздин, была полностью закрыта для нашей литературы. Дело в том, что партийная элита, следуя заветам Ленина и Троцкого, на протяжении всей своей истории всячески боролась с проявлениями русского самосознания, русского духа, которые тотчас объявлялись «русским национализмом», поскольку могли легко воплотиться в «бессмысленный и беспощадный русский бунт», которого панически боялись вожди пролетарской революции. Компартия страшилась самого слова «русский», заменив его безликим термином «советский». Это было хитрое изобретение еврейских политологов, которые опасались консолидации национальных сил и возрастания роли русского народа, что могло спровоцировать интерес русских писателей к своим национальным корням и к истокам своей национальной идентичности.
Георгий Марков никак не ожидал такого удара со стороны вполне лояльного к власти главного редактора популярного литературного журнала. Он явно растерялся. «Бетонный постамент» грозно глянул в сторону первого секретаря писательского союза, требуя немедленного отпора интригану, переступившему партийное «табу».
Марков посмотрел с надеждой в зал, призывая на помощь своих единомышленников. Но единомышленники молчали, поскольку тема, поднятая Баруздиным, была слишком опасна и непредсказуема.
И тут на помощь, как всегда, пришёл любимец писательской публики поэт Михаил Луконин, который не боялся запретных тем и всегда говорил то, что думал, так как его авторитет писателя­фронтовика обеспечивал ему право говорить больше, чем все остальные. Он сразу осознал провальность выступления Баруздина, которое могло иметь для него самые печальные последствия. Луконин решил вывести своего друга из­под секиры партийного наказания.
— Товарищи дорогие, — начал он, и это тёплое неофициальное обращение сразу же понизило порог суровости партийной атмосферы, всегда царившей на подобных совещаниях. – Я полагаю, что вопрос, поднятый уважаемым Сергеем Алексеевичем, не имеет решения на данном этапе исторического развития нашего общества. Возьмём, к примеру, московскую писательскую организацию, которая, как известно, на тридцать процентов состоит из евреев. Все они пишут на русском языке. Спрашивается, как можно требовать от евреев соблюдения русских национальных особенностей в литературе, если у них своя неповторимая история, своя культура, свой взгляд на мир, наконец, своё самосознание? Нонсенс. Мы же не требуем от башкирских писателей соблюдения русских национальных особенностей при изображении современной башкирской действительности.
Луконин с обворожительной улыбкой посмотрел на высокое собрание, радуясь тому, что ему удалось перевести стрелки с повинной головы Баруздина на голову бедных евреев. Свою речь он завершил неожиданным пассажем:
— Давайте брать пример с армянских писателей. Я только что вернулся с пленума Союза писателей Армении. Все писатели этой прекрасной республики, выступая с трибуны пленума, искреннее говорили о своей глубокой любви к коммунистической партии, которая мудро руководит развитием армянской литературы. После завершения пленума все его участники дружно направились в армянскую церковь и помолились за процветание и здоровье нашего советского Политбюро. Разве это не пример творческого, не ханжеского отношения к национальным особенностям в условиях нашего многонационального государства?
Зал разразился хохотом. Все облегчённо вздохнули. Скандальная тема была закрыта.
На другой день в мой кабинет помощника первого секретаря потянулись люди самых разных литературных ориентаций с одинаковым вопросом: «Вызывали ли Баруздина в ЦК КПСС для объяснений и когда его уволят с поста главного редактора журнала «Дружба народов?». Писатели просто обожают подобные сплетни.
Пользуясь теплотой наших отношений, я не раз спрашивал Баруздина о реакции высшей партийной инстанции на его скандальное выступление. Но он лишь загадочно улыбался. Изредка встречаясь с виновником скандала в писательском клубе за рюмкой коньяка, я продолжал распинать его своими допросами.
— Сергей Алексеевич, вы же знаете, что я веду летопись жизни нашего писательского союза. Потомки не простят мне, если я не узнаю, какова реакция партийных органов на ваш сенсационный выпад. Ну, что вам стоит сказать правду? Ну, не может такого быть, чтобы вас не вызывали для «сердечной» беседы на партийную голгофу. Вы заварили такую кашу, что вам не выбраться из ситуации без партийного выговора. Если вы говорите, что никаких санкций не было, то что, по вашему мнению, может стоять за этим загадочным молчанием ЦК КПСС?
В ответ на мои вопросы Баруздин лишь лукаво усмехался в свою куцую бородёнку, но продолжал отмалчиваться. Лишь однажды он поделился со мной своими догадками на этот счёт. Он сказал, что ему известно из достоверных источников, будто его выступление на заседании секретариата обсуждалось на уровне «серого кардинала» ЦК КПСС — Михаила Суслова. Одна половина партийных боссов считала, что нужно дать бой «этим зарвавшимся русофилам» и показать им «своё место на шестке литературного курятника». Другие полагали, что не нужно будить спящих собак и раздувать этот опасный вопрос, который может стать той искрой, что взорвёт пороховой погреб писательского недовольства. Баруздин сказал, что, по его информации, Суслов в облегчённой форме доложил Брежневу об этой истории и что генсек, не любивший конфликтов, дал указание спустить скандал на тормозах.
Я понял, что первый прорыв на «заминированном» поле «русского национального вопроса» стал историческим фактом. Это был первый звонок колокольчика, который прозвенел над будущей могилой правящей партии.

Юрий ЛОПУСОВ