Одержимый живописью

Писать о художнике трудно. Может ли быть более тривиальное начало рассказа или беседы о представителе, пожалуй, самой визуальной профессии на земле? Даже блестяще написанный тургеневский пейзаж вызовет в каждом из нас ассоциации с собственными воспоминаниями о восходе солнца, лучи которого так причудливо окрашивают просыпающуюся природу. Но цвет словом не опишешь — это надо видеть собственными глазами.

 Посему встреча с художником, с его произведениями должна проходить непосредственно на выставке или в мастерской. А сегодняшний гость нашего еженедельника – участник многочисленных вернисажей, как отечественных, так и зарубежных. Так что лучше о нём узнать в живом разговоре, понять его человеческие и творческие позиции, чтобы как можно более объёмно вылепить словесный потрет известного в стране мастера живописи и монументального искусства Александра Мичри.
 
  — Дорогой Александр Ильич. Вот сижу перед тобой и делаю вид, что тебя не знаю, но очень хочу с тобой познакомиться. Возьму один из каталогов, богатое оформление которых уже настраивает на пафосное их прочтение, и выберу из них хоть несколько строк о тебе: «С 1957 года участник крупнейших художественных экспозиций, ставших значительными явлениями развития отечественной культуры. Он от природы наделён самобытным талантом видения в повседневном, обыденном удивительной красоты и поэзии окружающего мира. Будучи монументалистом по образованию, Мичри в своей станковой живописи предстаёт тихим романтиком, чьё творчество выделяется особым отношением к жизни, в котором счастливо отразились искренняя увлечённость натурой, верность реалистическим традициям и незаурядность образного мышления...» Ну и так далее.
  Вот, Саша, каким высоким слогом ты вошёл в моё воображение. Теперь я спокойно начинаю озираться по сторонам в твоём изысканно артистическом интерьере, отдавая должное уюту и сердечности, что – понимаю! – во многом достигнуто благодаря твоей очаровательной супруге Наталье Савельевой. Спасибо, что даёшь мне возможность познакомиться с тобой не через обтекаемость слога равнодушного искусствоведа, строки которого «продекламировал» минуту назад.
  Картины на стенах твоих великолепны и так различны по почерку своему.
  — Потому что это полотна моих друзей, в разное время даривших мне их.
  — А твои холсты где?
  — Здесь ни одного. Все в мастерской. Им место там. Они дышат одним воздухом с автором, правда, постепенно вытесняя меня с собственной творческой площади.
  — Где же ты находишь место для живой модели?
  — К её услугам почти не прибегаю. Я получил настолько серьёзную и глубокую профессиональную школу, что это подарило мне свободу, независимость от натуры. По воображению в любом ракурсе анатомически нарисую руку, ногу. Представлю себе распределение светотени на лице якобы позирующего мне человека...
  — Саша, ты вырос в среде художников, и поэтому будущий путь свой в искусстве тебе не составляло труда найти?
  — Когда все эти дороги, ведущие к искусству, уже почти пройдены, можно сказать: не составляло труда. Но ведь надо было родиться в талантливом окружении. Надо было «заполучить» от природы, от Господа Бога талантливую маму, столько мне давшую в профессиональных навыках. Она многому меня научила, но всё же отвела во Дворец пионеров, понимая, что среда сверстников даст больше, чем её самые ценные указания.
  — В этом возрасте очень важно мнение одногодок о том, что ты творишь. Причём высказывания ребят намного действенней, чем авторитетность учителя. Пусть даже и очень известного художника.
  — Я был губкой. Всё впитывал в себя, прислушивался к каждому слову, обращённому в мою сторону. От кого бы оно ни исходило – от педагога или заносчивого мальчишки, естественно, законченного «гения».
  — И когда пришло первое признание?
  — С кончиной Сталина. Я написал сухой кистью его большой портрет, который тут же был повешен в нашем зале. Портрет репродуцировали в журнале, и могу даже показать снимок интерьера, где он висел над головами скорбящих в трауре людей.
  — Твои самые ранние воспоминания как советского мальчика.
  — Когда мне было три года, мама повела меня на похороны Крупской: «Ты должен попрощаться с великой женой великого человека». До Красной площади было совсем недалеко, так как жили мы на улице 25 Октября, окна выходили на главную площадь страны. Но в 1939 году семья переезжает в Баку. Здесь мама как старший научный сотрудник получает назначение для работы в архивах НКВД.
  Папа был полковником этой грозной организации. Помню его плохо. Он постоянно командировочно разъездал. А в 1941 году, еще до начала войны, был расстрелян.
  — Твой родной город?
  — Баку. Здесь в 1934 году родился. Но прожили мы здесь недолго. Вскоре оказались в Москве, а затем переехали в Дагестан, куда мама, теперь уже в должности заместителя директора крупного завода, конечно засекреченного, была командирована. До такого высокого административного положения она дошла, пройдя трудовую лестницу этого почтового ящика под номером один. И здесь прошли наши военные годы. Я их провёл в цехах маминого предприятия, приобрев все профессии – токаря, слесаря, сварщика, литейщика, испытателя...
  Незабываемы месяцы, проведенные в лётном кружке Авиаклуба, в котором я совершил 29 прыжков  с парашютом. Но — по глупости раннего возраста! — был отчислен за то, что несколько раз во время прыжков умышленно затягивал больше нормы время свободного падения.
  А это могло закончиться весьма печально!
  — И всё это пригодилось для будущего живописца?
  — Нет, до будущего живописца я ещё был призван в армию. Служил в штабе Северных войск. Застал даже наших светил — Рокоссовского и Жукова.
  — Незабываемого масштаба личности!
  — Свой восторг этими выдающимися военачальниками я выразил предметно, материально. Написал за одну(!) ночь девятиметровые холсты – их фигуры во весь рост.
  — И кто созерцал твои полотна?
  — Они были вывешены на фронтоне нашего военного штаба в польском городе Лигнице.
  — Наклонности художника сказывались на твоей службе?
  — Работал картографом, разрабатывал карты местности. Когда часть, в которой я служил, передислоцировалась на территорию ГДР, я увлёкся копированием шедевров Дрезденки. Мой командир, умилённый созерцанием моих мадонн, мирно прижившихся в солдатской казарме, попросил чтобы я сделал для него копию «брехунов» – лучшее, что он видел в изобразительном искусстве, но почему-то в Дрезденскую галерею не попавших. Может кто «свиснул»? Ведь всякое бывало в годы лихолетья Второй мировой и особенно после её окончания.
  — И кто же оказался героями его душевных грёз?
  — После многочисленных расспросов я установил, что это перовские «Охотники на привале». Картину ему написал в размер оригинала, который до армии успел своими глазами увидеть.
  — Написал по памяти? Прости, пошутил.
  — Да нет, с репродукции. Причём маленькой, приходилось многое домысливать.
  — И как «заказчик» воспринял русского передвижника в твоём солдатском исполнении?
  — Был потрясён! Повесил над своей кроватью и, по-моему, ни одной ночи после этого не уснул, став четвёртым собеседником охотников на привале. Уверен — привёз картину на Родину и под влиянием главного «брехуна» картины, рассказывал дома, что это трофейный экспонат, побывавший в логове у фрицев и через столько лет возвращённый на Родину.
  — Ну а когда всё же вместо карабина в руках твоих оказалась только кисть живописца?
  — Когда? В 1955 году я стал строгановцем на факультете проектирования внутреннего и наружного вида здания. С трепетом даже сейчас произношу имена корифеев, с которыми меня столкнула студенческая судьба в те годы, — Дейнека, оба Герасимова – Сергей и Александр, Белашова, Маленкова...
  Надо сказать, что к тому времени у меня накопилась большая живописная практика. Ведь из галерей Дрезденки я не выходил всё свободное часы от службы. Особенно увлёкся однажды натюрмортом знаменитого Снайдерса. Сослуживицы музея, наблюдая за живописцем в гимнастёрке и кирзовых сапогах, объяснили себе, как плохи дела со снабжением в Вооруженных силах СССР за рубежом, и поэтому вынесли мне еду, что только из-за скудости солдатского пайка я срисовываю с полотна вкуснейшую снедь.
  Так что практика у солдата с этюдником накопилась!
  — За период армейской полосы?
  — Нет, до и после службы в армии. Оттого, пожалуй, и следовало танцевать «от печки» в нашей беседе. Родной брат мамы, мой дядя, увы, давно уже скончавшийся, Степан Дудник – замечательный отечественный колорист. Сколько же он сделал в моём становлении! Как всё же важно иметь такого масштаба наставника на своём пути. Мне повезло и помнить его буду всегда!
  — А как денежно тебе жилось в Строгановке?
  — Стипендиально, что было невмоготу. Подрабатывал. И где? В китайском посольстве. И с кем? С группой китайских художников росписи делал. А закончили мы эти росписи в том же составе, но уже в гостинице «Пекин» — в центральном вестибюле и банкетном зале с самыми приятными воспоминаниями о последнем.
  — Вуз позади. Как дальше сложилась твоя линия творчества?
  — Меня безумно тянула экзотика Средней Азии. Я попросился в Туркмению. Тем более там требовались специалисты моего профиля. На меня обрушился град предложений. Много общественных зданий попало под мою кисть!
  — Ты стал самостоятельным художником. И о дяде своём забыл, вероятно?
  — Нет, никогда. Каждую минуту, проведённую в его мастерской, помню как сейчас. Он человек необыкновенно изломанной зигзагообразной судьбы, из которой часть лет провёл за тюремной решёткой. На строительстве Беломорканала, куда его эшелонировали соответствующим указом, на него обратил внимание находившийся с показательным (для мировой общественности!) визитом Алексей Максимович Горький. Заметил и сделал всё, чтобы его освободили из заключения. Но писатель не забыл о нём после освобождения, создав все условия, чтобы мой дядя по-настоящему мог заниматься творчеством.
  — Это и есть истинная интеллигентность отношений между людьми!
  — Верно. Но обидно, когда понятие «интеллигентный человек» не всегда сродни натуре художника.
  — Как это понимать?
  — Впрямую. К примеру, выставка. Её вернисаж. Праздник, открытие новых имён, проверка имён состоявшихся. К событию такому никогда не остаёшься равнодушным. И как ведёт себя большинство художников, пришедших на свой праздник, на праздник коллег по искусству? Небритые, небрежно одетые – богеме всё дозволено?
  Нет!
  Сожалею, но это прежде всего неуважение к самому себе.
  — В каком цветастом дорогом халате писал свои полотна Карл Брюллов, когда мольберт его стоял на роскошном персидском ковре. Мастерская – храм искусства, в котором надо быть всегда подтянутым...
  — ...И не распущенным! А в каком изысканном костюме и всегда при пикантной бабочке на белоснежной отутюженной рубашке творил свои аристократические портреты Валентин Серов!
  — Но это примеры вчерашние. А сегодняшние?
  — Для меня лучший пример, многократно мной наблюдаемый, — творческое состояние Зураба Константиновича Церетели, никогда его не покидающее. В костюме, при галстуке, он филигранно берёт краску на кисть и подносит к холсту, пожалуй, ни разу, ни одного пятнышка не поставив на свой подтянутый внешний вид.
  Во всём этом культура личности, культура творчества!
  — Ты ведь побывал во многих ателье художников?
  — И каких! У Дейнеки, Пименова, Нисского, Лактионова, Бирштейна, Асламазян... Каждая мастерская – своё неповторимое государство.
  — Отдельная независимая планета со своим периодом обращения вокруг Солнца.
  Планета по имени Личность.
  — Если завершить тему моего дяди, художника Дудника, не могу не сказать, что он, несмотря на свою неординарную одарённость, был счастлив. Он не встретил женщину, которая по-настоящему смогла бы разделить с ним трудную повседневность художника. Жаль, ведь он действительно был планетой Личности!
  — Напрашивается соответствующий вопрос...
  — ... О моей семье? Одним словом скажу – я счастлив, у меня всё хорошо. Потому действительно могу думать только о творчестве.
  — Но твоя география не окончилась Туркменией?
  — Люблю путешествовать. Объехал Среднюю Азию, Казахстан, Узбекистан, всю Россию – от севера до востока.
  — Портрет, натюрморт, пейзаж – чему отдаёшь предпочтение?
  — Портрету, натюрморту, пейзажу – всё люблю. И всё мне близко. Потому что в портрете – человек. С его раздумьями, грёзами, надеждами. В натюрморте, в точном переводе звучащем непристойно драматически – мёртвая натура, я тоже вижу человека, его земные страсти, привязанности к тому или иному предмету, за которым также читается характеристика живой души. Ну а любой пейзаж, написанный живописцем, — разве не слышишь в нём удары сердца, взирающего на эту сказку природы?
  — Но вузовское образование, полученное тобой, не совсем «чисто» живописное. Оно несло и прикладной, технологический профиль твоего вхождения в сферу искусства?
  — По этому поводу вспомню забавную страничку своей жизни. Старшим поколениям помниться, в какой торжественной, порой слишком помпезной, идеологизированной обстановке проходили субботники — праздники коммунистического труда.
  — Но для большинства наших людей это действительно превращалось в праздник общения, день единения вокруг светлых идеалов, в которые искренне верили миллионы.
  — Верно. А как профессии художника могла участвовать в этом трудовом ритме страны?
  — Я, например, один из субботников провёл во впечатляющих по перспективам цехах автомобильного завода имени Ленинского комсомола, выпускавшего «Москвич». Рисовал светлых, весёлых молодых людей, одетых в униформы. Девушки были повязаны в красные косыночки. И как всем казалось, что коммунизм нас ждёт буквально за воротами проходной.
  — Ну вот на такой волне незадолго до очередного праздника бескорыстного и безвозмездного труда я предложил идею изваять паровоз в натуральную величину и во время пика торжеств пустить его по Красной площади.
  — Напомнить членам Политбюро о первом коммунистическом субботнике и первом паровозе, отремонтированном 12 апреля 1919 года в депо Москва-Сортировочная? Классно задумано!
  Только идея эта почти неосуществима на практике. Паровоз в натуральную величину! Его ходовые качества? Рельсы?.. Нет, это немыслимо! Впечатляюще, конечно, но ради нескольких минут буффонады — «машины времени» почти по Герберту Уэллсу — стоило затрачивать такие усилия?
  — Стоило! И я это осуществил. Труд непомерный по сложности. Разумеется, в связке с другими сподвижниками и энтузиастами. Добавлю, что паровоз и прицеп к нему я спроектировал больше натуральной величины, чтобы членам Политбюро лучше виделось всё происходящее с трибуны.
  — Но на чьих-то крепких плечах тебе всё же надо было стоять для осуществления такого не уступающего Кулибину замысла?
  — Да. Это были плечи главного художника Москвы, основателя и главного редактора журнала «Декоративное искусство СССР» Михаила Ладура. Меня с ним связывали большая дружба и взаимопонимание.
  — Мне повезло однажды встретить этого замечательного человека. Моя знакомая девушка-скрипачка, студентка Гнесинки, была дальней родственницей Ладура, и решила мне помочь с поступлением в Суриковский институт. Я тогда был учеником Киевской художественной школы. В один из моих приездов в Москву она заставила меня одеться с иголочки, организовать культурную причёску на голове и не забыть при этом об умном выражении лица. Затем чуть ли не насильно втолкнула меня в двери одного из самых солидных официальных зданий рядом с Моссоветом на улице Горького, где располагалась редакция единственного в стране декоративного журнала.
  Мы поднялись на верхний этаж, вошли в кабинет Ладура – и «смотрины» состоялись. Не меня, конечно, а моих работ. «Оставшиеся два года до поступления в вуз, — сказал мэтр, — надо готовиться. А данные для этого у вас есть. Настраивайте себя всегда на победу!».
  — Что же дальше?
  — Встреча эта оказалась первой и последней. Я не решился ехать в столицу.  Поступил в Киевский художественный институт, ныне Украинская академия художеств. Слишком был высок риск призыва в армию, и я не мог оставить мать одну.
  Потом, когда профессиональную учёбу свою продолжил в московском вузе, Михаил Филиппович ушёл из жизни...
  — Ладур был прекрасным поэтом, острым на слово, великолепным собеседником. Когда я предложил ему воссоздать паровозное детище, пыхтящее на всех парах между Мавзолеем и зданием ГУМа, он согласился моментально.
  — И началась работа?
  — Кипучая, могучая, всепобедная! Прежде всего паровоз должен был передвигаться. Я предложил военный тягач, перевозивший стратегические ракеты. Тягач задекорировали в «металлические» одежды паровоза и выкрасили под фактуру подлинности. С «Мосфильма» пригласили бутафоров по дыму. Из магнитофона, вмонтированного в будку машиниста, раздавались настоящие гудки. Эффект разителен. Тем более что Михаил Ладур – известный организатор многих праздничных шествий и спортивных парадов на главной площади страны — и здесь был верен себе, когда пустил чуть ли не тысячную массовку. У трудящихся на груди красовались красные банты – символ субботника, пелись патриотические песни. А над всем этим многоголосьем звучал обобщающий монументальный призыв диктора всех времён, легенды нашего радиоэфира Юрия Борисовича Левитана.
  — Ошеломляющее действо!
  — Настолько ошеломляющее, что вскоре нас попросили его повторить. В тот субботний вечер все мы были приглашены на правительственный обед...
  — Эпизодов официальных-неофициальных в твоей жизни не счесть…
  — Меня пригласили однажды на Воробьевы горы, где в особняке Хрущева я должен был реставрировать малахитовые колонны с отбитыми со всех сторон кусками и трещинами. Поставив небольшие леса, я взбирался на них и часами занимался восстановлением колонн. Нина Петровна, супруга Хрущева, часто заглядывала в зал и спрашивала, не хочу ли я попить или поесть. Она была доброй внимательной женщиной. Раза три появился и Никита Сергеевич, молча посматривая на мои труды. А однажды даже заставил меня спуститься и отобедать: «Работа работой, а о желудке забывать нельзя». Как сейчас помню все, чем меня угостил первый человек страны, — суп с салом, каша гречневая с котлетами и компот из сухофруктов. Охрана тактично отошла в сторону, и я провел с главой государства совместные минуты партийно-бытовой трапезы.
  — А каково происхождение малахитовых неприятностей? Почему колонны были повреждены, словно их молотком побили?
  — Из-за нелепой привычки Хрущева всё проверять «на крепость» бросанием стаканов в стенку или, как в данном случае, колонну. Это мне рассказывала сама Нина Петровна, которая ничем мужа не могла остановить от подобной «проверки». Сядет он в кресло напротив колонны, выпьет фужер вина или стопочку более крепкого наполнения, задумается о чем-то своем, а затем устроит стеклянный тир – и ничего с ним не поделаешь: чем бы ни тешился, а все-таки государственный человек!
  — Это было вчера. А какими творчествами сегодня наполнены твои будни? Да что за вопрос я задаю! Снова открою каталог последней выставки, где ты экспонировался и прочту следующее: «Александр Мичри – народный художник Российской Федерации, член-корреспондент Российской академии художеств, вице-президент Творческого союза художников России, основатель и бессменный руководитель, генеральный директор Творческого центра «Овен», осуществляющего выставочные проекты, а также оказывающего благотворительную помощь старейшим и молодым художникам, дипломант и серебряный медалист Российской академии художеств, кавалер Золотой медали имени Михаила Ломоносова за выдающийся вклад в развитие науки и образования...
  — Красиво, с выражением прочёл. Но информация подобная всегда фрагментарна. И всё же самой главной наградой для всех нас остаётся жизнь.
  Благодарю Всевышнего, что по-прежнему творю и в принципе ещё здоров, несмотря на внушительно набирающий «баллы» счётчик таких быстротекущих лет.
  — Встреча наша приближается к концу. Ответь на провокационный вопрос: искусство — это волшебство?
  — Отвечу почти эзопово. Случаем из практики. Надо было к очередному торжеству написать огромного размера полотно. Но инженерно для исполнения замысла всё было щадяще продумано. Подготовлены щиты площадью примерно в полтора квадратных метра каждый. На них фрагментом нужно было нарисовать кусочек изображения, разбитого на клетки портрета. Я писал большую бровь. Потом на следующем щите –ноздрю, верхнюю часть губы и пробивающийся пушок негустых усов.
  Как только работа над фрагментом заканчивалась, монтажники поднимали его вверх и аккуратно стыковали с другими, намертво свинчивая их болтами. Не успели они убрать леса, ещё не закрепив последнюю шайбу, как вдруг на всех нас тепло и доброжелательно взглянул Владимир Ильич.
  Ленин был доволен нами. А мы им. Возникло ощущение, что для всех рождение вождя было полной неожиданностью. И, пожалуй, в первую очередь для него самого.
  Но это пример из очень, как сегодня кажется молодым, далёкого времени. Изменилось отношение и к вождю, и к прежним нашим идеалам. Вечным остаётся только волшебство искусства.
  Конечно, искусство всегда было и останется наиволшебнейшей страничкой нашего бытия!
  — И в этом вечность человеческой духовности. Человека, который никогда не оставит искусство в покое. Будет жить в нём, искать, экспериментировать.
  До тех пор, пока будет существовать наша матушка Земля.