О господах Смердяковых

Фёдор Михайлович Достоевский в своих произведениях описал много разных типов интеллигенции своего времени, не умирающих и доныне. Один из таких типов знаменитый антагонист Ф.М. припечатал в сердцах по­русски словом «говёная» интеллигенция. Ф.М. нашёл более литературное название — Смердяков. Скажете, что это не об интеллигенции. Да нет, лицо это — единокровный брат по дворянской линии главным персонажам романа. О них не скажешь, что они не три лица нашей русской интеллигенции XIX века. Конечно, Смердякову добавилось «низкой» крови, но, тем не менее, он «типичный меньшой брат интеллигенции из низов».

Уже к нашему милому времени именно четвёртое лицо приобрело вдруг не то чтобы особую яркость (куда уж — с литературным очарованием самого Павлика не сравнишься), но специфическую вездесущность, проницаемость. Оно мелькает здесь и там, вдруг неожиданно высовываясь в полном блеске, «когда его совсем не ждёшь». Теперь уже не приходится разбавлять благородную кровь «низкой» (хотя, пожалуй, мода на благородную кровь проходит, так сказать, за ненадобностью). Наоборот, иногда диву даёшься, как люди, много образованнее Павлика, принимают на себя миссию — не дать умереть смердяковщине.
Ф.М. указал родовой критерий смердяковщины: фразу «хорошо кабы нас тогда покорили эти самые французы». Нынешние господа Смердяковы (возможно, достаточно образованные, чтобы быть знакомыми со своим прототипом хотя бы из кино по телевизору) редко рискуют выразить напрямую заветную мысль в найденной Достоевским форме (впрочем, и это иногда случается).
Но сама мысль эта, с ужасом убеждаешься, иной раз выходит на уровень государственной политики, когда взглянешь на то, что делают господа Смердяковы с нашим образованием, театром и прочей культурой, медициной, наукой... Только вместо по­смердяковски изящного «хорошо кабы нас французы покорили» теперь звучит мысль, так сказать, более зрелая.
Возрождение смердяковщины началось в приснопамятную эпоху «возрождения демократии», причём удивительно (или не очень удивительно?) на «достаточно высоком интеллигентном уровне». Целые толпы новоявленных демократов при каждом удобном и неудобном (до неприличия) случае стали требовать от всей Европы и всего Запада (что там французы!), чтобы они нас, если уж не завоевали, то предали бы вечному позору на все времена. Нужно ли вспоминать имена?
Но всё же для примера такие господа, как Алексеева, Боннер, Ковалёв и проч., увидев необходимость защиты «художественной» выставки явно поганого пошиба, тут же катают письмо никак не ниже, чем комиссару ООН. А сегодняшние управители России публично расшаркиваются перед демократией и правами человека. Напомним, кстати, что в Советском Союзе неукоснительно, насколько позволяли силы, соблюдались провозглашенные права всех граждан на образование, труд, отдых и многие другие, защита которых ныне не колышет господ Смердяковых. Скажем, в связи с последней грузинской войной, когда Россия спасла два народа от резни, господин Сергей Ковалёв не постеснялся потребовать лишения России членства в основных международных организациях!? Понятно, что тут только театральная поза, ибо никому в голову не придёт всерьёз заняться обсуждением этого призыва. Но так и представляешь себе ожившего, постаревшего Смердякова, который стоит на паперти и громовым голосом, указывая разящим перстом на свою маму­нищенку, ползающую пьяненькой в грязи, призывает всех­всех­всех обратиться на это погрязшее в грехе исчадие и заклеймить его вечным проклятием, и сохранить в памяти потомства как ужасный и назидательный пример злокозненности дьявола.
Эта публика называла такое измывательство над своей страной благородным стремлением к правде. Немного отвлекшись, чтобы перевести дух и набрать воздуха посвежее, скажем словами Ф.М., что, правда — это не носовой платок в кармане, который легко вынуть в нужный момент и сунуть обратно. А специально для С. Кургиняна (надеюсь на его прощение, что поместил его имя в такой контекст, но ему не впервой), а также для сочинителей новейшего учебника истории, слова Карамзина:
«Историк должен ликовать и горевать со своим народом. Он не должен, руководимый пристрастием, искажать факты, преувеличивать счастье или умалять в своем изложении бедствия; он должен быть прежде всего правдив; но может, даже должен всё неприятное, всё позорное в истории своего народа передавать с грустью, а о том, что приносит честь, о победах, о цветущем состоянии говорить с радостью и энтузиазмом». (И.М. Карамзин. Предания веков. М.: «Правда». 1988, стр.28).
Иными словами, главное – это настрой, чувства к своей отчи... к своей стране. Тут и водораздел! С одной стороны лежит одно известное нам всем чувство, с другой... смердяковщина.
В русском языке для этого «другого» состояния души припасено грубоватое выражение, но скажем поинтеллигентнее: величайшая человеческая низость — разбирать публично, обсуждать и осуждать недостатки своей матери.
Ведь когда случилось неслыханное разграбление страны, то это не только не вызвало беспокойства или осуждения у интеллигенции смердяковского пошиба, а напротив, сопровождалось восхищением молодыми гениями экономики (Гайдаром, Чубайсом, Березовским...). Попутно избыток демократического возбуждения употреблялся на то, чтобы раздувать пожар Чечни и «чуть затаившиеся» другие пожары.
Заметим ещё раз, что смердяковские мечтания продаться «невинной чистоте» Европы за чечевичную похлёбку, как отмечено выше, выросли до уровня государственной политики, и тут мы почтительно передаём слово тому же Кургиняну и иже с ним.
Ныне всплыла другая тема, другая вариация родового критерия – за давностью лет для многих господ Смердяковых стала неразличимой идеологическая противоположность двух сторон в Великой Войне. Начало было положено германовским романом, тут же вознесённым на необыкновенную высоту (с некоторым скрипом признавалось, что с ним всё же могут сравниться иные, но только уж самые великие). Роман не будем тут разбирать, он заслуживает отдельного разбора, и не в этом контексте. Но с него началась новая свистопляска, и с большей или меньшей осторожностью началось прощупывание отождествления «двух тоталитаризмов». «Что у Смердякова трезвого на уме, то у... Гозмана на языке», с которого сорвался новый «оригинальный» вариант смердяковского кредо: «СМЕРШ» — это то же самое, «mutatis mutandis», что и войска СС. (Такая простенькая логика – от провозглашенного тождества общего к тождеству частей – попробуйте продолжить!)
Отпор этой «новости» был дан достаточно солидный в нескольких серьёзных публикациях (см., например, «Слово», № 20). Гозман ошибся в том, что взялся врать на конкретную тему, которую в состоянии профессионально понимать ещё живые люди.
Можно надеяться, что до этих господ дойдёт, что бросаться с визгом на слона, даже престарелого, и смешно, и, пожалуй, опасно. Всё­таки это престарелый слон, а не мёртвый лев.
Но Лицо Смердякова то и дело высовывается со страниц и с телеэкрана. Вот был канал «Совершенно секретно», да исчез. Затеяли там, к примеру, чтение общественных лекций, на которых особенно сияли такие господа хорошие, как Быков (кажется, поэт), госпожа Собчак (младшая) и проч. И в числе прочих госпожа... закрывшаяся от мира фамилией (кажется, собственной), которую язык не подвигается произнести в таком окружении, великой нашей фамилией, поэтому назовём её просто «госпожа Смердякова». Она вспоминала ужасные свои детские годы, когда ей один раз (впрочем, может, и больше) пришлось спасаться от крыс на столе. «Вот так мы жили в это советское время!» прибавила госпожа Смердякова со значительной театральностью на лице, и когда ведущий с сочувствием спросил, может ли она чем­нибудь вообще гордиться в стране, в которой родилась, та, как и следовало ожидать от госпожи Смердяковой, слегка подумав, «с горечью» произнесла: «Нет, нечем!».
Задумаемся и мы на минуту — речь идёт о стране, лишившейся почти в одночасье двадцати миллионов здоровых мужиков! А сколько ещё было ставших калеками, и всё это ради спасения мира! Не для красного словца говорю, а в буквальном смысле слова — спасения мира своей кровью, жизнями. О стране, после этого в десять лет восстановившей, женским сердцем и женскими руками, прежний уровень со звёздными проектами! А при этом надо было ещё помнить и о заклятых друзьях по союзничеству, готовившихся буквально уничтожить Союз — Россию! Почему­то больше всего из лекции запомнилось о крысах и подумалось... о кораблях.
Неделей позже по другому каналу был юбилей композитора, фамилию которого нет надобности напоминать. И этот композитор тоже вспоминал о своём тяжёлом военном детстве, кстати, и с крысами в молдавской мазанке (я бы мог добавить про крыс и в моём московском дворике). Но вспомнил он о них так, к слову, а главное воспоминание было о том, как он босиком пошёл из своей мазанки в Москву, дошёл и... стал замечательным композитором (слово «замечательный» я добавил от нас с вами).
Можно было б на этом («сомнение высказав всё») и закончить, но всё же, чтобы обозначить масштаб, до которого вырастало это Лицо Смердякова, нельзя не вспомнить о великом физике, с огромным вкладом в спасение нашей страны — Союза — от упомянутых заклятых друзей по союзничеству. Подзуживаемый при его нервной натуре окружавшими его блохами, он не постеснялся заявить, что не возражал бы, если бы результат его усилий был бы использован для «уничтожения этого чудища» — нашего с вами Союза! Не будем забывать и про это! Не будем касаться сложной личности Солженицына, которому под конец, кажется, стало­таки совестно за кое­какие свои слова. Но вспомним на прощание о словах другого вовремя спохватившегося отца новой демократии: «Целили в коммунизм, а попали в Россию». Над словами иногда надо думать, они не всегда воробьиного полёта. Не следует ли отсюда, что у коммунизма и России есть что­то общее, что (не здесь бы, но всё же) назовём святым (и потому неуничтожаемым).