slovolink@yandex.ru
  • Подписной индекс П4244
    (индекс каталога Почты России)
  • Карта сайта

Хлеб войны

Минувшее

Однажды, перебирая на чердаке родного дома старые, заброшенные вещи, я наткнулся на свёрнутый кусок облинялой красной тряпки, и хотел было бросить его в пакет с мусором, но вдруг что-то меня остановило, невольно заставило развернуть эту скомканную тряпицу. И когда её, пыльную, смятую развернул, то изумился, увидев на красном полотнище надпись, гласящую: «ХЛЕБ – ФРОНТУ!». И память моя тут же понеслась вскачь в военное детство, когда колхозные дела взвалили на свои плечи наши матери. И мы – пацаны, как могли, помогали им, и были в курсе всех событий, что происходило вокруг.

И вот, пришла жатва. Хлеб в тот год уродился на славу, крупные колосья к земле склонялись. Зерно, вот-вот, начнёт осыпаться, а с уборкой не успевали, не хватало рабочих рук, а из техники – только старый комбайн «Коммунар», да и тот барахлил. И собрал председатель-инвалид женщин села и, не скрывая своего волнения, сказал: «Что будем делать-то, бабоньки? Хлебушек-то пропадёт, если не уберём... Я слышал сегодня по своему детекторному приёмнику, что фашисты захватили все наши хлебные места. Теперь вся надежда на нас… Хмуря брови, он покосился на свою беспалую руку и сказал, что хлеб мы должны убрать, чтобы нам не стоило.

– Уберём! – загалдели бабы.

– Я знаю, – не подкачаете, – повеселел председатель.

– Лишь бы погода не подкачала, – хором ответили женщины.

В то раннее июльское утро, когда вовсю заливались соловьи, собрались от мала до велика возле колхозной конторы кто с косами, кто с серпом. Была в колхозе лобогрейка – и её пустили в дело. Председатель был рад, и снова сказал, что, хоть кровь из носа, а урожай убрать надо. Фронту нужен хлеб. Наши мужики там...

– Без хлебушка-то не навоюешься, – вразнобой заговорили женщины, представляя сейчас перед собой кто мужа, а кто сына или брата, идущих в бой. Хлебушек им нужен – это же сила родной земли. Только бы убрать удалось весь, не дав осыпаться, и до ненастья. А надо сказать, в ту пору зайди в любую избу, куска хлеба не сыскать было. Ели хлеб из картошки с разным корьём да лебедой пополам, или саргашки из гнилого картофеля, выковырнутого весной из талой земли. Невкусной была эта еда, но желудок просил пищи...

Лучи солнца простреливали утреннюю тишину. Шли гуськом, друг за другом. Я семенил за матерью. И вот перед нами стеною встала высокая рожь. Завжикали косы. Женщины – косари старались вовсю. Я стал собирать стебли и вязать их в снопы. Получалось у меня, конечно, плохо, путал лишь стебли, и мама говорила, чтоб я не мешал. Но разве можно было тогда кого-то из нас остановить от такого важного дела?! Солнечные лучи пронизывали спелую рожь и дробились в янтарных колосьях на бессчётное количество искринок, и своим калейдоскопом яркого цвета слепили глаза, и щекотали полуголое тело и босые ноги. Ощущение было такое, как будто солнце специально светит ярко и жарко, чтобы согреть нас своим утренним теплом, неся радость и жизнь. Вначале даже кружилась голова, в глазах прыгали «зайчики», но организм быстро привыкал и к солнцу, и к работе, сбрасывал с себя дремоту, освежался, и ты уже чувствовал в себе силу, и тебе было всё нипочём.

Работа спорилась, о еде как-то и не думалось, а вот, пить очень хотелось. Родник журчал неподалёку, и мы упивались чистейшей и холодной водой всласть. Со мной было пустое ведёрко, и я приносил воды и маме, которая, опрокинув ведёрко к пересохшим губам, делала несколько глотков, говорила:

– Хороша, да больно студёная, всю внутренность охлаждает.

Когда хлеб убрали и обмолотили, председатель снова собрал колхозников и объявил, что повезём зерно на элеватор. Стали собирать хлебный обоз. В нашем колхозе имени Молотова было пять телег – четырёхколёсных повозок, на которых перевозили любые грузы.

Утром, чуть стало светать, мама быстро встала, наспех поела, и наказала бабушке присматривать за нами, чтобы мы куда-нибудь не убежали, и вышла на улицу. Я всё видел и слышал, тут же поднялся, быстро оделся и, пулей выскочив на крыльцо, побежал за мамой. Догнал я её уже у конного двора, где запрягали лошадей.

– Мам, – возьми меня, – просил я.

– Нет, сынок, ты ещё мал, а дорога до Работок неблизкая. Едем на цельный день. Есть захочешь. Лучше погуляй дома.

– Возьми, мам. Я тебе помогу мешки таскать. Возьми...

– Их мужику не поднять, а ты – мешки, в кажном – по центнеру.

– Как же ты понесёшь эти мешки, – не унимался я. – Ты – не мужик, мама. Возьми меня, возьми...

Мне тогда казалось, что я донесу мешок, и только позднее, когда уже подрос и стал носить тяжести, понял, что едва бы сдвинул мешок с зерном, затаренный под самую завязку, даже с места, он раздавил бы меня в лепёшку.

– И не проси, иди лучше домой...

– Верно мамка говорит, – сказал здешний конюх, помогавший женщинам запрягать подводы. – Оставайся со мной, верхом кататься научу.

Но я упрямо стоял на своём.

Вскоре хлебный обоз выстроился у конторы правления. Пять телег, запряжённых лошадьми и гружённые мешками с отборным зерном ржи. Председатель сбивчиво произнёс, спотыкаясь чуть ли не на каждом слове, видимо, волновался, речь о важности этого груза, потом, подошёл к моей маме, её подвода стояла первой в обозе, развернул красный лозунг с начертанными краской буквами «ХЛЕБ – ФРОНТУ!», привязал его к дуге, отдал какие-то документы, перекрестил путниц и сам перекрестился и сказал с придыханием: «С Богом!»

Женщины перекрестились и тронулись в нелёгкий путь. До Работок, на Волге, где находилось «Заготзерно», было от села километров тридцать разбитой ухабистой и тряской дороги. Ныне здесь проложено широкое асфальтированное шоссе, и доехать до Работок на машине можно быстро… А тогда выручал только гужевой транспорт.

День уже с утра обещал быть знойным. Солнышко набирало высоту, воздух становился теплее и суше, и на косогоре пах полынным угаром. Разомлевшее разнотравье било в ноздри.

Я метался, словно неприкаянный, по широкому косогору, как будто чего-то искал и не находил. На дороге, возле кладбищ, где росли берёзы, пухли ворошки шелушинок. Это осыпали серёжки берёзы – вызрели семена. Уже разгорался жар – цвет рябин. В зелёном хороводе они стали самыми заметными и влекли своей красотой.

За кладбищами лежало поле, которое разделяла на две половины просёлочная дорога, разносившая скрип тележных колёс, только что уехавших подвод с хлебом. Этот скрип бередил сердце. Они уехали, а меня не взяли… Над жатым полем кружила стая птиц. «Почему я не имею крыльев?» – подумалось вдруг. –
Были бы, взлетел и быстро догнал бы обоз. А может, догоню...». Я побежал полем, сокращая путь, надеясь догнать обоз. Стерня больно колола ноги, я спотыкался, падал и вновь вставал. Расстояние в три километра, как показалось, преодолел одним махом. Хлебный обоз я догнал на мосту через Сундовик возле селений Городищ и Папулово.

На меня смотрели с удивлением и что-то спрашивали. Но я не мог выговорить ни слова, только смотрел на маму и тяжело дышал.

– Ох, горюшко ты моё, что с тобой делать, – с болью произнесла она. Говорила, сиди дома, бабушке помогай. Она будет с ума сходить, куда подевался ты.

– Да возьми ты его, – проговорили её товарки.

– Пожалуй, придётся взять, –
глядя на меня, ответила мама. – А то думы одолеют, дошёл ли, дома ли? Спокойней на душе будет. Невелик груз, вес-то в нём цыплячий.

Поколебавшись, мать сказала: «Ладно, садись...».

И подводы с хлебом тронулись в путь. На ухабах телегу подбрасывало. Слышался тележный скрип, и этот скрип невольно навевал размышления. Но о чём бы ни думалось, мысли фокусировались в одну: быстрее бы доехать и доставить хлеб. Солнце уже пекло вовсю, и лошади от надоевшей кусачей мошкары махали хвостами, отгоняя её. А у тёти Раисы коняга заупрямилась и не с места. Молодая ещё была, не объезжена, брыкалась, норовя сбросить с себя хомут.

И тут, неожиданно, у одной телеги заднее колесо застряло в глубокой колее и ни с места. Сил вытолкнуть его вперёд у нас не хватило. Пришлось сбрасывать с телеги мешки. Только после этого, и то с трудом и сообща, телегу вытолкнули на ровное место. Снова погрузили мешки и поехали.

В желобах сделали короткую остановку, напились родниковой воды, которой славится это селение на пути к Работкам и Нижнему Новгороду. Правильное название села – Чернышиха, а Желоба – укоренилось из-за деревянных выдолбленных желобов, по которым и течёт очень вкусная родниковая вода. Ныне это святое место – одно из самых почитаемых.

После короткой остановки, поехали, но не успев проехать и ста метров, как у маминой лошади развязалась подпруга – широкий ремень седёлки, затягиваемый под брюхом лошади. И где случилось – на мосту через речушку-ручей. Стала затягивать, а лошадь махнула хвостом и задела глаз, мама невольно отступила назад и едва не упала в воду. Но это ещё полбеды, беда свалилась, когда, откуда ни возьмись, оказались возле нас чужие дядьки. Трое, злые, обросшие щетиной, и в помятой, одетой не по сезону, одежде. Один из них, высокого роста и с крючковатым носом, схватил за узду коня.

Поднялся крик. Женщины пытались вырвать конец узды из его рук. И тут я схватил за штанину верзилы, и сорвавшимся голосом выкрикнул:

– Отдай! Мы везём хлеб фронту!

Он, скривив рот, зло взглянул на меня, и пнул своим толстым ботинком в живот, и я свалился и корчился от боли. Все кричали, махали руками, и не знаю, чем бы эта встреча закончилась, если не показались бы какие-то люди, шли они, как сказали нам, к пристани на Волге, чтобы сесть на пароход и плыть до Казани. Разбойная троица, при виде их, тут же рванула в ближайший от дороги лесок.

А мы продолжили свой путь, и вскоре показались бревенчатые дома Работок, играющая на солнце, водная гладь Волги, увидел я её впервые, и поразился, какая она широкая, и пароходы...

– Вот и приехали, дитятко моё, – тихо сказала мама, глядя на меня. – Ты уж теперь никуда от лошади-то не уходи, потеряешься ещё. Мы сгружать сейчас будем.

У элеватора была огромная очередь. Ржали уставшие и голодные лошади, норовя выбраться из надоевших им оглоблей, и сбросить с себя, терзающую тело, сбрую. Вовсю пекло раскалённое солнце, кусали мухи...

Не знаю, сколько мы простояли в очереди, чтобы из мешков (по 70 килограммов в каждом) в общую кучу высыпать зерно, которое по специальному устройству поступало на баржи, стоявшие у берега Волги. Великая русская река тоже, как и люди, трудилась без устали и не знала покоя…

Обратно возвращались затемно. На небе играли звёзды, но было не до них. Очень тянуло ко сну, и я заснул прямо на громыхающей телеге. Видимо, была уже глубокая ночь, когда мы вернулись домой. Мать не стала будить меня, а перенесла на соломенный матрац в сенях. Проснувшись под утро, я захотел пить и вошёл в избу. Мама хлопотала уже у печки, помешивая кочергой резво горящую солому, и готовя какую–то пищу. Тут же стояла и бабушка.

– Что это ты вчера убежал, внучек? Я вся извелась, не зная на что и подумать. Куда делся, искала всё...

Мама, не выпуская из рук ухвата, тихо и без укора говорила, чтобы я больше так не поступал, не убегал из дома, не беспокоил их с бабушкой. Ничего не отвечая, я стоял, как истукан, и хлопал глазами.

Во дворе блеяли овцы. На улице хлопал кнутом пастух. Хозяйки выпускали свой скот со дворов, и пастух гнал его на луг возле реки. И тут к дому подошёл бригадир и встал под окнами:

– Нюрка! К складу пойдёшь, зерно сортировать.

– Слышу, не глухая, – ответила она, высовываясь из раскрытого окна.

– Как съездили? – спросил он, понижая тон голоса. – Вчера не дождался вас. Не случилось ли что?

– Намаялись, Иван Иванович.

И мама, выйдя к нему, рассказала всё, что произошло с нами вчера в дороге. Бригадир удивлялся и качал головой. Потом произнёс:

– Ну, ладно, к складу ноне пойдёшь, затоварите мешки, а завтра снова в путь. Выполним план по поставке зерна, тогда и отдохнём.

Бригадир ушёл. «Хлеб – фронту» возили весь август. Если сыпал дождь, то мешки укрывали брезентом. По мокрой раскисшей просёлочной дороге ехать было нелегко, но преодолевали любую непогоду. А когда проглядывало солнце, радовались. В колхозе сеяли озимые, косили отаву – отросшую траву после сенокоса. Дули Антоны – вихревеи. И бабушка говорила, что ежели ветер с вихрями – зиму жди снежную. Солили огурцы. В лесу нас ждала малина. А во второй Спас, 19 августа, разговлялись яблоками. В конце месяца были уже холодные утренники. Озимой сев заканчивался…

Хлеб для фронта возили и в сентябре. Не останавливали ни затяжные похолодания, ни обмочливые дожди. Кое-где зеленели луга с цветами, и сыпал дождём листопад. И с тревогой ждали, что скоро осень затрубит голосом ветра, пойдут ненастные дожди, и дорога станет непроезжей. Потому и спешил колхоз вывести хлеб заблаговременно. И вывезли до последнего зёрнышка, на семена только оставили.

А что оставалось нам? Поздней осенью выдали на трудодни понемногу отходов – почти одна мякина. И все были рады-радёшеньки, ведь, и в мякине, хотя и слабый, но всё же чувствовался хлебный дух. Он бодрил и вселял в тебя силы...

Вот таков был хлеб военных лет!

Николай ОФИТОВ

Комментарии:

Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий


Комментариев пока нет

Статьи по теме: