slovolink@yandex.ru
  • Подписной индекс П4244
    (индекс каталога Почты России)
  • Карта сайта

Мистическое Заозёрье Николая Клюева

К 140-летию поэта

Николай Клюев

Русский деревенский материк, ушедший под метафизические воды, остаётся в плеске песен Николая Алексеевича Клюева (1884—1937), как в недрах великолепного часослова братьев Лимбургов осталось куртуазное и бытовое средневековье…

Плеск окуня в очах отца… Чары «Заозёрья» раскрываются кругом бытия, свершаемого под духовной стражей Алексея: отца – такого, какой соединил в душе как будто дремучее могущество саровских лесов, сакральные тайны Месопотамии, мистические откровения Сиама, слюдяной блеск песен Норвегии…

Дуги космоса, причудливо изгибаясь, соединяются в узоры клюевской поэмы, и она, узорчато вытканная, играет всеми духовными ароматами русского языка, самовитого слова, вьющегося, уходящего в бесконечность…

Отец Алексей из Заозёрья —

Берестяный светлый поп,

Бородка — прожелть тетерья,

Волосы — житный сноп.

Весь он в росе кукушей

С окуньим плеском в глазах,

За пазухой бабьи души,

Ребячий лоскутный страх.

Дудя коровьи молебны

В зеленый Егорьев день,

Он в воз молочный и хлебный

Свивает сны деревень.

Клюев – сам дремучий, от хлыстовского пива, от русской Богородицы – союзен духом с тысячей ликов мировой культуры: в цветном блеске его стихов и поэм проглядывает то византийская мозаика, то витражи старинных соборов Европы…

…а «Заозёрье» живёт и дышит природной подлинностью:

Хорошо зимой в Заозерье:

Заутренний тонок звон,

Как будто лебяжьи перья

Падают на амвон.

А поп в пестрядиной ризе,

С берестяной бородой,

Плавает в дымке сизой,

Как сиг, как окунь речной.

А «Медный кит» плеснёт хвостом, сметая блины-солнца…

…блин, колобок – всё оттуда, от сияния звенящего диска, от арф его лучей.

Византия шатрами пышности раскрывается в поэтических речениях Клюева:

Объявится Арахлин-град,

Украшенный ясписом и сардисом,

Станет подорожник кипарисом,

И кукуший лен обернется в сад.

Братья, это наша крестьянская

 красная культура,

Где звукоангелы сопостники

людских пабедок

                      и просонок!

Карнаухий кот мудрей,

чем Лемура,

И мозг Эдиссона унавозил

в веках поросёнок.

Поэт мощно смешивал культуры, вторгаясь в пласты доисторических древностей, где Лемурия выступала символом мудрости, и вспахивая поля современности, раз непривычно написанный через два «с» Эдисон вдруг делился своим янтарно сияющим мозгом со строкой поэта.

…иные скорбные песни Клюева шли… от Сурикова, Кольцова: доля народная оставалась неизменной:

Безответным рабом

Я в могилу сойду,

Под сосновым крестом

Свою долю найду».

Эту песню певал

Мой страдалец-отец,

И по смерть завещал

Допевать мне конец.

…впрочем, лампа революции светила не ему: Клюев верил в свой, непременно должен всплыть, цветастый, великолепный рай-Китеж.

Слово скорби прорастает из самой жизни, и, насыщенное такими соками, что диву даёшься, продолжает сочить себя в мир: сколь бы избыточно-технологичен не был последний:

Болесть да засуха,

На скотину мор.

Горбясь, шьет старуха

Мертвецу убор.

Холст ледащ на ощупь,

Слепы нить, игла...

Как медвежья поступь,

Темень тяжела.

Другие – природные картины – отдают умилением, домашностью, и – шагни только дальше: растворятся таинственные леса, да вдруг? отдадут свои неимоверные тайны: постигай до глубин:

В просинь вод загляделися ивы,

Словно в зеркальцо девка–краса.

Убегают дороги извивы,

Перелесков, лесов пояса.

На деревне грачиные граи,

Бродит сон, волокнится дымок;

У плотины, где мшистые сваи,

Нижет скатную зернь солнопёк…

Кроме всего: поэзия Клюева: пёстро данный документ бытия деревни, отчёт о том, чего более нет.

Но космос его жив не только этим: но — волшебным настоем русской веры, огнями, которые видит поэт сквозь конкретику яви, и всем тем колоссальным, что заложено в русском счастье, горе, ниве, лесах…

*   *   *

Кристаллы стихов Клюева математически выверены и точно выращены; Хлебников, далёкий от деревенской темы, но – погружённый в русскую стихию, как в нечто провидческое, обещающее невиданное, пересекается… своеобразием своей словесной математики с блещущими византийскими каменьями поэтическими построениями Клюева…

Странно: тень входит в тень, Леший перекликается с Медным китом:

Горбатый леший и младая

Сидят, о мелочах болтая.

Она, дразня, пьёт сок берёзы,

А у овцы же блещут слёзы.

Ручей, играя пеной, пел,

И в чащу голубь полетел.

Здесь только стадо пронеслось

Свистящих шумно диких уток,

И ветвью рог качает лось,

Печален, сумрачен и чуток.

Дебрь русская, а — будто выросшая из византийской, и краски, что расплескивает вокруг Медный кит, всемирны, как грядущая речь Хлебникова: «Объявится Арахлин-град…»

Из реальности – оба: странным зрением обладающие – поэта; и дервиш Хлебников и крестьянский пророк Клюев словно соединены устремлением в… футуристическое зарево…

Только Клюев мнит его связанным с деревней, перешедшей неведомым образом во всплывающий Китеж, а Хлебников видит в линиях мысли, организующее пространство так, чтобы им мудро смог управлять поэт.

Председатель земного шара.

Клюев бы отказался.

«Гибель Атлантиды» Хлебникова от роскоши русских глубин, и сама она – будто русская, осиянная тайной бескрайней нашей земли:

«Мы боги», — мрачно жрец сказал

И на далекие чертоги

Рукою сонно указал.

«Холодным скрежетом пилы

Распались трупы на суставы,

И мною взнузданы орлы

Взять в клювы звездные уставы.

Давно зверь,

сильный над косулей,

Стал без власти божеством.

Давно не бьем о землю лбом,

Увидя рощу или улей.

У Клюева «Заозёрье», как Атлантида: таинственная земля, где жизнь вьётся под доглядом попа Алексея: с окуньим плеском в глазах.

Атлантида ушла под воду.

Китеж должен

всплыть из-под воды…

Кажется, в заоблачности, собеседуют Клюев и Хлебников, пользуясь небесным языком, и выстраивая такие диалоги, что и Платон бы не отказался поучаствовать.

*   *   *

Русский космизм! не определить его единой словесной формулой, ощутимой субстанцией пропитывал поэтическую ткань Клюева:

Горние звезды как росы.

Кто там в небесном лугу

Точит лазурные косы,

Гнет за дугою дугу?

Месяц, как лилия, нежен,

Тонок, как профиль лица.

Мир неоглядно безбрежен.

Высь глубока без конца.

Тут лилейная нежность душевного соприкосновения с тайной тайн, с формами бытия…может быть не представимого масштаба: с ощущениями, что, раскрываясь цветами, изменяют вдруг жизнь…

Клюев – отчасти космический скиталец, как В. Хлебников был вечным дервишем-математиком поэзии русской…

Космос нежен: так ощущает Клюев, и стихи его, касающиеся главой космических феноменов, отливают радугой счастья.

…космос абсолютно счастлив.

Глубина схимы измеряемая глубина зимы, — волшебно-благодатной, сложно определимой простым языком – только в системе поэтического парения:

Пушистые горностаевые зимы,

И осени глубокие, как схима.

На полатях трезво уловимы

Звезд гармошки

и полёт серафима.

Мерцают небесные разводы: льётся огонь космизма… Из изб: древесных, что логично, дремучих, из глубей расейской Атлантиды всплывает нечто: что и полнится сиянием космизма: всем сердцем ощущаемым читающим…

*   *   *

Магическое и таинственное видит за пределом действительности: бесформенной, хоть деревенской, хоть городской; Клюев, словно предполагал изначальность духовного полюса, определяющего явь, даже такую крепкую и конкретную: «Отец Алексей из Заозёрья — / Берестяный светлый поп…»

Заозерье – атлантидный вариант берестяной гармонии, звучащей не менее своеобразно, чем струны средиземных напевов; Заозерье – песня скифского берестяного Сирина, или волшебного Гамаюна правды правд; деревенская правда Клюева, однако, не могла состояться: технологичность действительности была предопределена.

Картины, рисуемые Клюевым, настолько пестры, что восточные ковры расцветают как будто, с суфийскими тайнами объединяя глубоко спрятанную в лесах деревню:

Дудя коровьи молебны

В зеленый Егорьев день,

Он в воз молочный и хлебный

Свивает сны деревень.

А Егорий Поморских писем

Мчится в киноварь, в звон и жуть,

Чтобы к стаду волкам и рысям

Замела метелица путь…

Самоцветно играют словесные камни. …с окуньим плеском в глазах правит отец Алексей жизнь в деревне: правит так, чтобы сама она становилась красиво возносящейся молитвой, преодолевающей сопротивление пространство.

Русский Христос глядит в глубь деревни: как восприемлют взгляд его живущие, начиняющие собой пространство?

Рассыпаются перья жар-птицы: даже зимой коли пролетит, такие узоры сияют!

Христос воскресе из мёртвых,

Смертию смерть поправ!..

И у елей в лапах простёртых

Венки из белых купав.

В зеленчатом сарафане

Слушает звон сосна.

Скоро в лужицу на поляне

Обмокнет лапоток весна.

Сияют перлы клюевских слов: пусть действительность пошла дальше совсем не так, разорив деревню, низвергнув таинственность её; продолжают сиять самородные, драгоценные слова мистического Заозёрья.

Александр БАЛТИН

Комментарии:

Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий


Комментариев пока нет

Статьи по теме: