Дорога к Леонову

Лишь слову жизнь дана.

Иван Бунин.

Мое знакомство с творчеством Леонида Максимовича Леонова (1899—1994) произошло в первый год войны. Тогда на экран вышли короткометражные фильмы «Пир в Жирмунке» и «Трое в воронке» по рассказам Леонова («Боевой киносборник» № 6, 1941). Не буду пересказывать, скажу лишь одно: за четыре года войны из просмотренных десятков короткометражек больше всего запомнились именно две леоновские ленты. Факт примечательный. Я и сейчас, спустя восемьдесят с лишком лет, в подробностях могу рассказать сюжет того и другого фильма.

Позже, после гибели отца под Москвой в памятную суровую осень 1941 года, я и сам встал в строй: в 1943-м был зачислен воспитанником Ташкентского суворовского военного училища.

И здесь произошла вторая встреча с Леоновым. К нам в училище привезли художественный фильм «Нашествие». Показывали фильм, как и водилось в те годы, не непрерывно, а частями. Пока киномеханик снимет одну часть, положит её в железную коробку, поставит следующую часть, проходит пара минут. В тот раз я что-то не припомню разговоров в зале. Мы сидели и напряженно ждали, что будет дальше. Удивительное дело: после фильма, обмениваясь впечатлениями и на свой лад проигрывая отдельные эпизоды, мы чаще всего вспоминали игру и реплики не председателя райисполкома Колесникова и не врача Таланова, а монологи антигероя Фаюнина в исполнении артиста Ванина:

«Где пешком, где опрометью — светлый день грядет. Уже скоро, шапки снявши у святых ворот Спасских, войдём мы с вами в самый Архангельский собор. И падём на плиты, и восплачем, изгнанники рая…»

Но самое поразительное в том, что теперь, по прошествии стольких десятилетий, когда мы переживаем не самые легкие времена, герои Леонова снова востребованы историей. <…> С кем на этот раз будет Фаюнин, предсказать трудно, реплики его не потеряли своего глубинного смысла:

«Россия — это, брат, такой пирог, что чем боле его ешь, тем боле остается!»

Как Адамово яблочко, кого только ни вводил во грех этот русский пирог.

В начале 1960-х годов, демобилизовавшись из армии и будучи студентом-вечерником истфака МГУ, я, как активист создаваемого нами Общества охраны памятников истории и культуры, пришел к Леониду Максимовичу Леонову, чтобы подписать ходатайство в защиту наших национальных святынь. В Москве шло бойкое корчевание, выражаясь тогдашним лексиконом, «рассадников опиума для народа». Не избежали этой участи ни Кремль, ни Белый город, ни Зарядье. В древнейшей части Китай-города, где, кстати, родился Леонид Максимович, сносили церкви, дома, монастыри. Не уцелело и родовое гнездо Леоновых — постоялый двор и лавка деда (с отцовской стороны), описанные в «Барсуках». Именно в Зарядье мальчиком Леонов читал деду Киево-Печерский патерик и едва ли не выучил его наизусть, потому как чтение повторялось сызнова и неоднократно…

Леонид Максимович, подписав челобитную, принесенную мною, сделал окрашенное горьким сарказмом добавление. Дескать, при наших-то просторах стоит ли строить даже похвального назначения коммунальные агрегаты непременно, скажем, на месте Василия Блаженного или храма Христа Спасителя. И еще запомнились слова Леонова: в нынешнее время «мало бывает хозсмекалки, а желателен целый радар в голове дальностью минимум лет на двадцать». Мысли об охране наших национальных святынь писатель суммировал в очерке «Раздумья у старого камня», написанном специально для газеты «Правда». По злой иронии, «Раздумья» были опубликованы с опоздание как «минимум лет на двадцать».

Провожая меня до дверей, Леонид Максимович сказал:

— Извините, я сейчас в работе. Вот вам мои телефоны — домой и на дачу. Будет время, звоните, заходите.

С тех пор таких встреч у нас было, боюсь ошибиться, но где-то около тысячи. Иногда каждый день в течение недели. Благо жили мы друг от друга недалеко. Всякий раз после встречи с Леонидом Максимовичем, придя домой, я по свежей памяти записывал содержание нашей беседы. Часто работа продолжалась до поздней ночи. Поскольку с момента разговора проходило всего несколько часов, то подробности удавалось восстановить довольно точно.

Во время бесед я ни разу не пользовался магнитофоном. Мои записи — это часть того, о чем мы говорили и, естественно, сугубо в моей интерпретации. Леонов — человек глубокий, и уловить его непростую, многослойную мысль бывало нелегко. Оригинальность Леонова своеобразна. Иногда для сокращения времени и для того, чтобы образно выделить суть, он выдавал формулы. Например: «Гениальное явление в искусстве — это число (понятие) иррациональное, это корень квадратный из минус единицы (√-1)».

Я понимаю: в наше лихое время редкий издатель захочет рискнуть, чтобы его покупатель непременно пытался «извлечь корень». Потому авторы других «формул» сейчас в ходу.

Между тем Максим Горький в своих письмах сравнивал Леонова с Шаляпиным и был убежден, что Леонов «талантлив на всю жизнь и — для больших дел»; что он один из тех, кто продолжает «дело классической русской литературы — дело Пушкина, Грибоедова, Тургенева, Достоевского и Льва Толстого». Факт остается фактом. Трижды был представлен Леонид Максимович Леонов в качестве кандидата на Нобелевскую премию, и ни разу не прошел даже первого тура. Я понимаю, наши авторитеты у них не в чести. Тогда могли бы при отборе кандидатов прислушаться к мнению, скажем, знаменитого немецкого критика Вальтера Йенса. Не раз он заявлял, что «Вор» Леонида Леонова — один из лучших романов ХХ века. Что и говорить, Нобелевский комитет мог бы «извлечь корень», но решил проблему топорно — под корень. О причинах этого догадаться нетрудно. Чехов и Толстой тоже не сподобились премии. Многих же обласканных вниманием лауреатов не то что бы напрочь забыли, а просто мало кто в мире знал и знать не хочет. Что это, как не дискриминация русской литературы?

Учёный-генетик Н.К. Кольцов, исследовавший до шестого колена крестьянские корни семьи Петровых — Леоновых (матери — отца), писал в «Русском евгеническом журнале» (выпуск 3–4) в 1926 году: «Для евгениста эта родословная представляется не менее богатой с генотипической точки зрения, чем помещичьи дворянские семьи, давшие крупных талантов. И нам отнюдь не приходится удивляться тому, что в последних поколениях она дает нам такого талантливого, своеобразного молодого писателя, как Л.М. Леонов… Родословная Петровых — Леоновых напоминает родословные всех крупных талантов, не исключая А. С. Пушкина и Л. Н. Толстого…»

Природа щедро наградила Леонова. Как сказал сам Леонид Максимович, он был изначально предрасположен к изобразительному искусству.

На профессиональном уровне Леонов занимался художественной резьбой по дереву (две работы, подаренные Горькому, можно видеть в мемориальном музее писателя в бывшем доме Рябушинского). В юности Леонид Леонов не без успеха писал этюды маслом, занимался графикой. Рукописи его ранних произведений украшены артистически исполненными зарисовками на полях. Лишь незадачливый случай помешал ему осуществить заветную мечту и поступить в художественный вуз. Поскольку гимназию он окончил с серебряной медалью (четверка по математике), прошел фронт и был специально откомандирован из Красной армии для целевого, как тогда говорили, поступления в Высшие художественно-технические мастерские (ВХУТЕМАС), то ему, имея рекомендацию от какого-нибудь известного художника, надо было пройти лишь собеседование. Во ВХУТЕМАС он пришел с рекомендательным письмом ученика В.В. Матэ, золотого медалиста Академии художеств графика В.Д. Фалилеева. И надо же так случиться, что в то время отношения В.А. Фаворского и П.Я. Павлинова, беседовавших с Леоновым, мягко говоря, были натянутыми с его рекомендателем. Эти известные мэтры искусства не сочли возможным прислушаться к мнению своего коллеги, и Леонову, с его слов, в оскорбительной форме было отказано.

Не повезло ему и в Московском университете. На собеседовании он разошелся во мнении о творчестве Ф.М. Достоевского с профессором А.Д. Удальцовым. В студенты Леонова не приняли, и он с горя подался в писатели, — так с присущим ему юмором, Леонид Максимович поведал мне однажды. К чести Удальцова, когда через пару лет в Германии перевели произведения Леонова и громко было прописано: де, в России народился новый Достоевский, — профессор повинился перед бывшим абитуриентом, сказав, что нечистый попутал.

Предрасположенность к искусству осталась у Леонова на всю жизнь. После юношеского увлечения живописью он в 1920-е годы пережил весьма бурную «фотолюбовь» (словцо Леонида Максимовича). Не просто черно-белые снимки, а талантливую фотографику Леонова охотно печатали в газетах, журналах, книгах. Он работал в студии и на пленэре, неординарно компоновал, применял новаторские способы проявки и печати. По времени это совпадает с началом работы над романом «Вор» и с годами дружбы с Сергеем Есениным, когда они вместе посетили Ермаковский ночлежный дом, бывали в мастерской скульптора Сергея Коненкова и у других художников. Фотоархивы Леонова ещё не изучены, и я не удивлюсь, если среди ненапечатанных негативов будут обнаружены не только наши святыни — монастыри и церкви, куда он любил паломничать с камерой в руках, но и портреты близких по духу людей: Бориса Шергина, Вадима Фалилеева, Ильи Остроухова, Сергея Герасимова, Михаила Булгакова…

С Михаилом Булгаковым супруги Леоновы близко сошлись в Коктебеле, когда в 1925 году вместе отдыхали у Макса Волошина. Первая жена Волошина, Маргарита Васильевна, была из рода Сабашниковах, и Макс принимал их по-родственному. В тот год у него «укомплектовалась» на редкость веселая, гораздая на выдумки компания. Два завзятых театрала — Булгаков и Леонов — были душою общества. Скетчам, один остроумней другого, не было конца. Булгаков работал в то время над «Собачьим сердцем», а Леоновы беззаботно наслаждались жизнью. Купались, загорали, пили молодое вино и часами бродили вдоль моря. Вечерами собирались за столом, и каждый читал что-нибудь свое. У Булгакова сохранилась запись: мол, молодой Леонов так лихо, так талантливо пишет рассказы, что тягаться с ним просто не под силу. Мне показывали любительскую фотографию, на которой запечатлена вся компания — Булгаков, Леонов, Волошин, профессор Габрический. Напечатан снимок из рук вон плохо, но режиссура кадра выдает руку опытного фотохудожника.

…Заранее договорившись, мы как-то пошли гулять с Леонидом Максимовичем по Тверскому бульвару: от Никитских ворот — того места, где первоначально стоял памятник Пушкину, вроде бы расстояние совсем небольшое, а сколько воспоминаний.

Поговорив о превратностях судьбы, мы остановились. Леонид Максимович показал вправо:

— Здесь, на углу, раньше аптека была, а еще дальше, во дворе (за «Макдональдсом»), в старом доме, была моя последняя встреча с Сергеем Есениным.

Невесёлая была встреча. Леонов пришёл, а у Есенина только что отшумела компания. Он выпроводил всех, остался с Леоновым один. Ничего ты, дескать, Леня, не знаешь, — и толкнул того на диван. Леонов с размаху сел и раздавил гитару. Есенин схватил сломанную гитару и в исступлении стал бить ею о пол, пока в руках не остался один гриф. Отыгрался во всех смыслах. Что он хотел сказать своим: «Ничего ты, Леня, не знаешь…» — Леонид Максимович так до конца и не смог разгадать. Есенин уехал в Питер, а вскоре за тем, в 1925-м же, Леонов опубликовал некролог «Умер поэт».

С уверенностью могу сказать, что самым любимым музеем Леонова с детства, когда мать первый раз привела их с братом Борисом, и до старости была Третьяковская галерея.

В Третьяковской галерее Леонов бывал несчетное количество раз, экспозицию знал так, что нужный зал мог найти с закрытыми глазами. Как-то в одном из залов галереи Леонов заприметил солдата. Тот остановился и долго стоял, внимательно рассматривая пейзаж со стогом скошенного сена в предрассветном тумане. Для того чтобы лучше рассмотреть лицо незнакомого человека, Леонид Максимович зашел незаметно сбоку. Солдат стоял перед картиной как зачарованный и думал о чем-то своем, сокровенном. И вдруг его лицо осветилось еле заметной улыбкой. Человек, глядя на близкий и родной для него русский пейзаж, вспомнил, наверное, дом, и душа его просветлела.

— Вот это и есть решение формулы искусства, — сказал Леонов. — Произведение искусства обязательно должно высекать искру сопереживания.

Говоря о русском искусстве, Леонов отметил, что из всех жанров живописи вровень с мировыми художниками прежде всего может встать русский портрет, где есть достижения, равные Веласкесу и Рембрандту, и русский пейзаж. Среди любимых работ Леонид Максимович называл произведения Федотова, Левитана, Айвазовского, Шишкина (только не «Трех медведей», а «Корабельную рощу» и др.).

Высшим проявлением духовной жизни русских людей, был убеждён Леонов, является икона. В иконе выражена не только душа народа, но и его судьба, и, может быть, даже будущее.

— Чем нас привлекло в последнее время древнее русское искусство? —
спрашивал Леонид Максимович. И сам же отвечал: — Да, пожалуй, тем, что в нём есть боль русской души. Потому оно и не оставляет равнодушным никого.

Леонов мыслил в искусстве широко, рассматривая изобразительное искусство, музыку, литературу, кино, театр в единстве и во взаимосвязи.

Часто вечерами, включив приемник, мы слушали музыку. Когда исполнялись народные песни, Леонид Максимович стройно подпевал. Я сделал ему комплимент.

— У вас, оказывается, и слух, и голос.

— В консерватории пел, — улыбнулся он.

Я рассмеялся, а Леонов пояснил:

— В начале войны, в 1914 году, в консерватории давали благотворительные концерты в честь раненых воинов. Я пел в сводном Московском гимназическом хоре.

— И какой у вас голос был?

— Второй бас.

— По нотам пели?

— Нет, нот я так и не выучил, поленился. Пел и играл на слух.

— И какой же инструмент больше всего любили?

— Мандолину.

Из классиков у Леонова на первом месте стояли Бах и Чайковский. Часами мог их слушать. Из современных композиторов выделял Свиридова и не воспринимал Прокофьева. Среди эстрадных певцов отмечал проникновение пение Жанной Бичевской русских народных песен…

На фото: Леонид Леонов (слава) и Владимир Десятников, автор книги о нём.

Приехали мы, помню, с женой Галей к Леонову в Переделкино. Он работал в это время в саду. Оттер руку от влажной земли. Поздоровались. Рука у него мужицкая, сильная, годная к любой работе.

Пошли по саду. Все, что там росло и цвело, было посажено и выхожено руками Леонида Максимовича: и ели, и сосны, и берёзы, и кустарники, и, гордость хозяина и Татьяны Михайловны, цветы редкостного разнообразия сортов и названий. Хотя у Леонова и не было диплома биолога, но я-то уверен, что автор «Русского леса» заслужил его. Дотошность его, доскональность в постижении темы поразительны. В годы войны после публикации повести «Взятие Великошумска» маршал бронетанковых войск Рыбалко, командиры танковых корпусов и дивизий, прослушав в авторском исполнении повесть, готовы были присвоить писателю Леонову звание инженер-майора бронетанковых войск.

Мы неспешно осматривали сад. Показывая то или иное растение, Леонид Максимович непременно поминал и своих благодетелей. Этот можжевельник подарили-де сотрудники Московского ботанического сада, яблоню привез Владимир Солоухин, а кедр — Владимир Чивилихин.

На просторной террасе рядом с рабочим кабинетом у Леонида Максимовича содержались теплолюбивые растения из разных стран. Показывая японскую карликовую сосну, Леонов рассказал, не знаю уж, от кого слышанный им, исторический факт. Во время пребывания в Стране восходящего солнца в 1891 году наследник престола будущий царь Николай II получил в подарок поразившую его карликовую сосну возрастом в триста лет. Она была в изящном керамическом горшочке размером в два мужицких кулака. Получив подарок, Николай Александрович передал его в руки сопровождавших его. Но на этом история не кончилась. По недосмотру или по какой другой причине горшочек тот разбился. Не предавая дело огласке, виновные вышли-таки из затруднения. Они купили точно такой же горшочек и пересадили в него сосну. Все бы ничего, но тот горшочек был самую малость, может быть, и всего-то на пару миллиметров, пошире. Раритет доставили в столицу, в личные апартаменты цесаревича. И что же?

Через полгода от корня сосны выпер вот такой сук, — и Леонид Максимович энергично обнажил руку по локоть.

Что и говорить, Леонов знал и любил работу с растениями, как редкостный профессионал. Притом он был одарён на всякую ручную работу. Поддоны, стеклянные колпаки, специальное освещение и утепление — всё это было сделано им самим с учётом нашего континентального климата и непредсказуемости коммунальных служб.

На террасе находилась компактная слесарная и электромастерская. Леонов точил по дереву и металлу на токарном станке, думаю, не хуже, чем царь Петр Великий. Кроме того, у него были технические изобретения, в частности, для проведения работ по спектральному анализу, за которые он мог при желании получить авторские свидетельства.

Как и всякий самородок, Леонов, не получив высшего образования, до всего доходил сам. К чести дореволюционной русской гимназии, она давала достаточного размера и крепости фундамент, на котором можно было (вовсе не на песке!) строить свой дом знаний. Леонов не только хорошо знал, но и на всю жизнь полюбил латынь. Знание латыни позволяло Леонову читать на основных европейских языках, в том числе и художественную литературу. В свое время его постоянным сотоварищем в повторении латинских экзерциций был праправнук А.Н. Радищева. Соревнуясь, они могли обойти весь леоновский сад в Переделкине, называя латинское название каждого растения.

В Японии с Леонидом Максимовичем произошел такой случай. Как почетному гостю, автору всемирно известного «Русского леса» показывали национальный дендрарий. Всё шло хорошо. Коллекция дендрария и сама постановка дела заслуживали высоких похвал. И вдруг Леонов увидел цветок, за которым он давно охотился. Наконец-то появилась возможность внимательно разглядеть эту диковинку и, может быть, даже заполучить экземпляр для разведения в своем саду. Однако Леонид Максимович с недоумением заметил, что в табличке с латинской надписью цветок назван неправильно. Гость деликатно сказал об этом хозяевам. Те не стали спорить и тут же приказали принести энциклопедию. В ней цветок был назван так же, как на табличке. Осмотр дендрария продолжался, и гость выказывал редкостное знание предмета. Тогда директор, чтобы уже вовсе снять всякие вопросы, приказал заглянуть ещё в одну, самую что ни на есть авторитетную, энциклопедию. Каково же было недоумение и конфуз, когда там оказалось, что цветок назван именно так, как и говорил Леонид Максимович. Инцидент был исчерпан, и в память об японском дендрарии леоновская коллекция пополнилась редкой заморской диковиной.

— Будь моя воля, — твердо сказал Леонов, — я бы прямо с сегодняшнего дня ввёл обязательное изучение классических древних языков.

Тяга к знаниям, стремление докопаться до сути, в том числе всего запредельного («всё правдоподобно о неизвестном», — как сказано в вихровском докладе из «Русского леса»), было отличительной чертой Леонова. На выход человека в космос он откликнулся восторженным приветствием Юрию Гагарину. Леонов мыслил планетарно, и убедительное свидетельство тому — его романы «Русский лес» и «Пирамида»».

Произведениям Леонова, переведенным с русского, в ряде зарубежных стран выставлялись высшие баллы, автор их был избран в члены национальных академий. Но, как водится, не бывает пророк без чести, разве только в Отечестве своем и у сродников и в доме своем (Мк. 6, 4). Лишь на семьдесят четвертом году жизни Л.М. Леонов был избран в Академию наук СССР.

…Уже, что называется на закате, когда хмурым зимним днем мы находились в его кабинете, Леонов хриплым голосом (болело горло) продекламировал:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые…

— Нет, — решительно сказал Леонид Максимович, — не блажен!

Понять Леонова можно. Слишком много для одной жизни было минут роковых. На его глазах разворачивался свиток событий начавшегося века. Мальчиком в 1904 году он слышал взрыв каляевской бомбы в Кремле, брошенной под карету московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, был очевидцем боев в Москве первой и второй русских революций, а потом и сам стал участником Гражданской войны. Будучи редактором газеты 15-й Инзенской дивизии, перед смертельным штурмом врангелевских укреплений на Перекопе он выпустил газету с горластым лозунгом на первой полосе:

Белых песенка спета,

Бьём барона прямо в лоб.

Красное знамя Советов

Понесём за Перекоп.

И понесли… По трупам шли до Джанкоя. В Симферополе остановились. Соседом леоновской редакции была газета батьки Махно. Кого только не довелось повидать, и кто только не приманивал Леонова и что ему только не сулили, а он так и остался сам по себе — беспартийным. Его потом долгие годы именовали попутчиком. Но на самом деле он всегда был коренником, в одной упряжке со своим народом, а вот они-то и есть разных мастей попутчики, которых давным-давно и след простыл. Но остались архивные материалы — облыжная критика и даже прямые доносы разгневанных и часто завистливых собратьев по перу, возмущенных якобы, великодержавным шовинизмом беспартийного писателя (на самом деле очень тактичного и деликатного в этом вопросе).

Следователем по особо важным делам человечества числил себя Л.М. Леонов. Не прокурором, а именно следователем. И это соответствует истине. Роман «Русский лес» выводит нас на проблему экологического выживания с такой убедительностью и художественной силой, что во всей мировой литературе мало кто на равных потягается с Леоновым. Ну, а что касается «Пирамиды», то штурм её космической вершины, как я понимаю, будет осуществлён лишь в следующем веке. Однако прежде явно начнут зашкаливать людские пороки...

Тяжело скорбел душой Леонов последние годы. Когда во всём мире злобно улюлюкали по поводу развала великой державы, он смиренно покаялся: «Мы не для одних себя хотели счастья, и не наша вина, а наша беда, что у нас ничего не получилось». Впрочем, как православный человек, Леонид Максимович, до последнего своего вздоха чаял чуда. Верил в пророчество преподобного Серафима Саровского, что Господь помилует Россию и путём страдания приведёт её к великой славе.

Давать Леонову эпитеты дело никчёмное и, главное, несовместное с его воззрениями. Время поставит всё на свои места.  «Ни хытру, ни лукаву суда не минути», —
как в «Слове о полку Игореве» сказано.

Шесть раз заносился топор над головой Леонова. Но не суждено ему было умереть на Лубянке, в лагере, тюрьме. Щитом, оградившим писателя, как он сам считал, были предельной значимости слова Горького, сказанные о нём Сталину в 1931 году в присутствии самого Леонова. Что это были за слова, Леонид Максимович так и не сказал: дескать, неудобно даже произносить. Сталин в тот раз только ус крутил и три четверти минуты смотрел на Леонова испытующим, тяжелым взглядом. Леонов выдержал этот взгляд, не спрятался «за ширму», как говорили в окружении вождя. Сталин, кивнув головой, лаконично ответил Горькому: «Понимаю».

Леонид Максимович рассказывал как-то, что Берия на заседании Политбюро не раз поднимал вопрос по поводу подписанных им ордеров на арест Леонова. Но Сталин был непреклонен и не уступил.

Я, конечно, догадываюсь, какие охранительные слова о Леонове сказал Сталину Горький. Они обедали в тот день восьмером: Горький, Сталин, Леонов, Ворошилов, полярный летчик Чухновский, сын Горького Максим и его жена. Спустя пять лет Горький умер, но слова его о Леонове крепко запомнил Сталин. И сказанная Сталину фраза, думаю, была предельно лаконична: такие писатели, как Леонов, рождаются в России раз в сто лет.

Знаю, что многие давно уже пришли к этому. А тот, кто сомневается, пусть прочтет всего лишь одну книгу Леонова. Любую.

Май 2024 г.

Владимир ДЕСЯТНИКОВ