Безмерность гения

Заглавие первой книги Достоевского, как часто бывает, стало и определением автора: «Певец бедных людей». Позднее, расширяя новым заглавием и опять до него сужая, часто называли «защитником униженных и оскорблённых». Название первой повести «Бедные люди» не только воззвало к памяти карамзинской «Бедной Лизы» — повесть рассказала о том, как бедные люди любить умеют.

Критика и потом ещё долго толковала о русских бедных людях («маленький человек») 40-х годов XIX века — и это было естественно, нужно и справедливо и для русской литературы, и для русской жизни. Но изначальная особенность дарования Достоевского — страшная сила беспредельного проникновения в душу человека — проявлялась уже здесь, уже здесь совершалось и его главное открытие — беспредельности и безмерности этой души: слетали покровы, снимались рогатки, взламывались все защитные линии человеческой психики. Критика ещё только начинала свои бесконечные и совсем не безосновательные разговоры о бедном чиновнике, но стоял у Достоевского за образом бедных людей уже образ всего бедного человечества. Сегодня-то это ясно. «...Я завёл процесс со всею нашей литературою», — признался Достоевский брату уже при самом начале своего писательства.

Но вступал в тяжбу с русской литературой Достоевский как её продолжение. Уже вся она до Достоевского готовилась сказать то, что сказала его устами. Личность — вечная её тема, именно в ней эта личность находила постоянного защитника и предстателя. И вот Достоевский принял дело в свои руки. Но он совсем не торопился выступить только в привычной гуманной роли защитника и тем попасть в, казалось бы, столь достойную и бесспорную гуманистическую традицию. Он заново начал выяснять обстоятельства дела и в «Двойнике» первый раз их представил — не становясь здесь адвокатом, но и не превращаясь в прокурора. Пока он скорее прошёл, так сказать, свидетелем по делу.

И засвидетельствовал: нецельность человеческой личности, уже достаточно осознанная и многократно представленная в литературе как двойственность, перешла в двойничество. Кризис личности Нового времени, заявлявший себя уже в двойственности её, в двойничестве получил завершение. Двойственность ещё означала две стороны характера, осознающего себя как единое, хотя и противоречивое явление. В двойничестве двойственность доходила до предела, за которым начиналось уничтожение характера, по сути — уничтожение человека.

Болезнь оказывалась столь глубокой, что получала уже и свою внутреннюю историю, развивалась по своим внутренним законам и поэтому воспринималась часто наконец и самим Достоевским как некое имманентное явление. Это могло представать и как «извечная» раздвоенность доброго и злого начала, а в религиозном осознании — как борьба Бога с дьяволом за душу человека.

До поры до времени перед Достоевским-художником не стояла проблема новой личности, «восстановление погибшего человека», если воспользоваться его собственным словом. Здесь он уже действительно вступал в противоречие с русской литературой и отступал от прошлой традиции, к которой ему ещё предстояло обратиться.

Поражающая сила проникновения в человеческую душу как изначальная особенность Достоевского скоро получила возможность многократного, страшного усиления и необычайную сосредоточенность. Опыт Достоевского-художника обрёл опору в таком опыте Достоевского-человека, которого, кажется, не знает мировая история искусства ни за одним из своих создателей. Никто из гильотинированных, расстрелянных, повешенных поэтов, художников и писателей уже ничего не смог рассказать человечеству о своём последнем испытании. Князь Мышкин встретил такого человека, который рассказал: «...эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживёт столько жизней, что ещё сейчас нечего и думать о последнем мгновении... Что, если бы не умирать. Что, если бы воротить жизнь — какая бесконечность... Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил».

Жизнь была возвращена. И всю жизнь свою Достоевский-писатель так представлял каждую минуту, что она, каждая, обращалась и обратилась в целый век. Сегодня эта безмерность времени Достоевского, эта бесконечность его ясна, как никогда раньше: в малом —
великое, в конкретном русском —
общерусское, в общерусском — общемировое.

Больному человечеству писатель ставил диагнозы всечеловеческого, мирового масштаба. Но выявлял он их на русской почве. И не случайно. Западный мир недаром почти немедленно стал жадно внимать Достоевскому и в то же время как раз в связи с Достоевским не прочь был потолковать о загадочности и неблагообразии «русской души». «Народ наш, — писал Достоевский, — с беспощадной силой выставляет на вид свои недостатки и пред целым светом готов толковать о своих язвах, беспощадно бичевать самого себя... во имя негодующей любви к правде, истине... Сила самоосуждения прежде всего — сила; она указывает на то, что в обществе есть ещё силы».

«Достоевский — народный писатель» — звучит необычно, ибо словом «народный» для нас ещё от XIX века определяется писатель, либо народом широко освоенный, народом читаемый и почитаемый, либо (часто это вещи связанные) представивший широкий разлив народной жизни. Ни того, ни другого без больших натяжек не скажешь о Достоевском и сейчас. Но Достоевский — наш доподлинно народный писатель: принципу народности как основному мировоззренческому принципу он, приняв однажды, не изменял никогда, постоянно держа его в уме. И в сердце.

Более того, он единственный в своём роде народный писатель. Достоевский-художник и здесь обрёл такую опору в опыте Достоевского-человека, которого, кажется, не знает даже история нашего искусства ни за одним из наших великих писателей.

Одиночками были заточены в Сибири Радищев и Чернышевский. «Своим» обществом отправились на каторгу декабристы. Достоевский был на каторге с «народом». Он узнал народ не в совместной, пусть страшной, борьбе на ратном поле, не в созидательном, пусть тяжком, труде на поле сельском — там, на каторге, укрепилась его вера в русский народ. Более того, она родилась там. Она прошла через всё, и поколебать её уже не могли ничто и никто.

Только укрепившись на народной «почве», если воспользоваться словом самого писателя, для него принципиальным и многозначным, стало возможно говорить о новом и для него, и для всей русской литературы возрождении личности, о новом возрождающемся гуманизме.

Достоевский писал о больном мире, и болезням мира, им обнаруженным, он искал лекарств в соответствии с диагнозом. Достоевский искал позитивные начала, идеальные определения, положительных героев. Но и здесь его мерой была, если можно так сказать, безмерность.

Достоевский не просил веры. Но жаждал её, стремился к ней, искал её. Искал разрешений. И находил их. Причём находил в сферах высоких и метафизических, может быть, потому, что находил их и в сферах земных и реальных. Вера в массу подкреплялась реальной верой в русский народ. Вера в личность опять-таки получала для Достоевского подтверждение в факте реальном, бывшем, явленном — в Пушкине. Там, в этом бывшем, он готов был видеть будущую возможность разрешений личного, национального, всемирного.

В 1880 году в знаменитой своей речи о пророческом значении Пушкина он только подтвердил то, что сформулировал ещё в 1863 году: «Ведь это пророк и провозвестник». Ещё тогда, в начале 1860-х годов, Достоевский писал: «С общечеловеческим элементом, к которому так жадно склонен русский народ, он, мы уверены, наиболее познакомится через Пушкина».

Подчас мы склонны то, что Достоевский назвал «всемирной отзывчивостью» Пушкина, понимать, как только протеизм, как чудную способность перевоплощения. А Достоевский говорит не просто об умении ощутить и передать своеобразие других наций, а о всемирной отзывчивости как способности воплотить идеальные начала их: «...эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим... воплотить в себе с такой силой гений чужого... народа, дух его, всю затаённую глубину этого духа и всю тоску его призвания...»

Достоевский безмерен. Сегодня, наконец отвергая скорые приговоры, безусловные характеристики и категоричные суждения, мы уже понимаем возможность того, что мы можем ещё и не понимать этой безмерности. Но сегодня мы уже понимаем, что нужна нам именно безмерность Достоевского и что мы можем и должны мужественно её принять, укреплённые тем, что безмерности зла, им обнаруженного, он противопоставил безмерность добра и света.

Николай СКАТОВ,

президент Международного Пушкинского Фонда «Классика»,

член-корреспондент РАН