Сталинградец Юрий Бондарев

Когда бывает паршиво на душе — не пишется, не хватает дыхания, дома ничто не радует, внутри прочно сидит ощущение озноба, возникают мысли о том, что под ногами вот-вот поползет земля и станет совсем туго, — то выручает в таких случаях не лекарство, не стакан качественной водки, а хорошая книга.

Причём, вовсе не обязательно, чтобы на обложке стояло имя классика прошлых лет — скажем, Лескова и Бунина, есть немало наших современников, благодаря которым можно поправить душу. Бондарев, Нагибин, Михалков, Тендряков, Георгий Семенов, Астафьев, Лихоносов, Юлиан Семенов, Алексин, Казаков… Стилисты, мастера выстраивать сюжеты прозы так жестко и строго, подчиняя их законам правды и чистоты, что пока не прочитаешь книгу, от неё не оторвешься.

«Горячий снег» Юрия Васильевича Бондарева, к слову, относится к числу таких книг.

Мне довелось работать вместе с Бондаревым более пятнадцати лет, бывать в президиумах писательских съездов и в совместных поездках, сидеть за одним столом со стопкой в руках и оказываться на ковре у начальства, чтобы кого-то защитить, прикрыть, либо даже выручить из какой-нибудь беды.

Его романы хранят в себе жесткий отсвет войны, прыгающий, будто от взрывов, иногда делающийся похожим на кровь, иногда тающий до колдовской тонины, исчезающий совсем, а потом вдруг вспыхивающий резко, словно прожекторный луч, — все, что видел Бондарев на войне, он так же реалистично, с беспощадной точностью перенёс на страницы прозы… Другого такого писателя в России, по-моему, нет. Тем, собственно, проза Бондарева и ценна.

Служебные отношения у меня с Юрием Васильевичем складывались непросто. Когда из жизни ушел Сергей Сергеевич Орлов, рабочий секретарь Союза писателей России, пленум правления избрал на его место меня, так уж получилось, — работа эта потная, в нее надо было провалиться по макушку, мотаться по всей России от Калининграда до Чукотки, от Мурманска до Краснодара и Ставрополя, я был в ту пору самым молодым членом правления, поэтому председатель СП Сергей Михалков решил, что потянуть такой воз сможет только молодой и выставил на обсуждение собравшихся мою кандидатуру.

Работал я тогда заместителем главного редактора в «Октябре» — толстом литературном журнале и телегу там тянул приличную. У Юрия Васильевича, как я понял, были свои соображения по кандидатуре нового рабочего секретаря, но...

Предложение Михалкова было принято и прошло оно, насколько я помню, с одним только вопросом — из зала: являюсь ли я членом правления СП или нет, в общем, считай, прошло единогласно, без скрипа заржавленных деталей и шарканья башмаков тех, кто эту машину обслуживает.

Дальше началась работа. Полная напряжения, головной боли, недосыпа, мозговых мозолей. Иногда я приезжал на Комсомольский проспект, где располагалось заботливо отреставрированное здание Союза писателей (в прошлом в нем размещался штаб Первой конной армии, раньше, до революции, жил шеф полка, чьи казармы были расположены через улицу — великий князь КР, Константин Романов, прекрасный поэт, автор многих книг и по совместительству командир воинской части), а через два часа уже находился в аэропорту, ожидая посадки в самолёт, идущий в Красноярск или в Благовещенск… Такое случалось часто.

Здоровье надо было иметь лошадиное, очень скоро и бессонница появилась, и сердце начало побренькивать через раз, с перебоями, и за поддержкой пришлось обращаться к врачам.

После секретариатов часто собирались в председательском закутке, расположенном между стенами, с мягкими креслами, — в него выходили двери из двух кабинетов — Михалкова и Бондарева, там хозяйка секретариата Людмила Трофимовна Плужникова накрывала небольшой стол и все мы дружно пили чай. И не только чай.

На фронте Бондарев, судя по всему, курил и, наверное, курил много — артиллерист, прошедший Сталинград (у него, кстати, среди орденов были две медали «За отвагу», а эти самые популярные боевые медали не у всех прославленных маршалов имелись; со своими пушками Юрий Васильевич промесил землю половины Европы, видел и перенёс многое, побывал в таких молотилках, пройдя которые, остаться в живых было очень мудрёно), не мог не курить.

Курить он бросил, наверное, уже после войны — домашние попросили, тем более, у него родились две дочки, и жена Валентина Никитична следила за этим строго, а вот привычка, некие навыки курильщика остались, они прочно вживились в кровь, в организм. Юрий Васильевич всегда носил с собою сигареты — пачку хороших сигарет и во время любого разговора, тем более, застольного, обязательно вынимал сигареты из кармана и клал на стол.

Доставал из пачки сигарету, аккуратно, очень тщательно мял её, будто собирался прикурить, но не прикуривал, а держал в пальцах, иногда подносил к лицу, втягивал в себя вкусный табачный дух, прислушивался к нему, потом снова мял сигарету.

И так до тех пор, пока из неё не начинала сыпаться ослабшая махра. Тогда Бондарев сминал сигарету, опускал её в пепельницу и из пачки доставал новую.

Случалось, что иногда, если общение затягивалось, он «выкуривал» полпачки, ни разу при этом не чиркнув спичкой, не щелкнув зажигалкой, чтобы поджечь сигарету; видно было, что он выполнял обещание, даденное близкому человеку — больше не курить, и слово своё держал. Поскольку всем известно, что самое трудное в жизни — это выполнить обещание «не курить» (как и обещание «не пить»), многие обещали это сделать, клялись, но потом срывались и нарушали клятву — не хватало силы воли. А воле Бондарева можно было позавидовать.

Бондарев всегда был очень точен в определениях, в оценках, в словах, в характеристиках — во всём, словом, к нему всегда прислушивались, он всегда был интересен — люди стремились к нему, к общению с ним.

Помню, приехали мы довольно большой командой на праздник, посвящённый 170-летию со дня рождения Лермонтова. Было это в самой середине октября, погода стояла почти летняя, деревья празднично светились в прозрачном воздухе, над городом парили орлы… Остановились в старой гостинице «Машук», купающейся в зелени, в цветах, в послекурортной тиши, поскольку сезон уже закончился и народ потихоньку разъезжался. Но тем не менее площадь у памятника Лермонтову, когда там собрались люди, была полным полна — не протолкнуться.

Выступали поэты, прозаики предпочитали молчать — в литературном соревновании у памятников проза всегда предпочитает уступать место поэзии, это стало законом.

Лермонтов считается одной из самых загадочных, притягивающих к себе фигур в российской истории (и в культуре российской), многие литераторы, в том числе и маститые, — например, Ираклий Андронников, — признавались, что о Лермонтове им хочется писать, тянет писать, и в тяге этой словно бы было заключено что-то колдовское.

Бондарев тоже говорил об этом. Лермонтов был талантлив во всем. Его картины, тщательно изученные художниками, — хорошими художниками, — глубоко профессиональны, вызывают не только уважение, но и восхищение. Понятно одно: если бы он работал на этом поприще, то стал бы Репиным или Суриковым; если бы занялся исполнительско-композиторской деятельностью — сделался бы Мусоргским или Рахманиновым, был бы великим исполнителем, великим композитором, если бы ступил на философскую стезю — победил бы своих соперников-философов буквально во всём…

Лермонтов вобрал в себя гены многих поколений своей фамилии, — собственно, как и всякий другой гений. Гений вбирает в себя всё, абсолютно всё, что роду его было выделено на небесах.

Николай Доризо выступил на этом митинге эмоционально, сорвал шквал аплодисментов и, раскланявшись, как и положено, во все стороны площади, всем слушателям, отступил назад, к сосредоточенной группе писателей, которую можно было назвать президиумом митинга, — среди них были по-настоящему великие поэты и прозаики, — но потом неожиданно вернулся к микрофону и не без ноток волнения в голосе произнёс:

— Вон сколько народа собрала литература, — хотел что-то добавить, но Бондарев взял у него микрофон и поправил:

— Людей собрала печаль.

Очень точное наблюдение: более печальной фигуры, чем Лермонтов, в русской литературе, пожалуй, не найти… Люди в России всегда тянулись к печали. Печаль совершала на них очистительное воздействие, так было во все времена нашей истории; печаль гораздо ближе к русскому человеку, чем радость и если бы Лермонтов оставил после себя только радостную прозу и поэзию, вряд ли бы на пятигорской площади толпилось столько народа.

Юрий Васильевич Бондарев являл из себя человека-открытие, умел приподнимать над явлениями, а иногда и над обычными бытовыми предметами завесу таинственности и непознанное становилось познанным, а простые вещи, очень даже простые, часто вызывали у человека открытое удивление, а то и восторг.

Ну кто, например, знает, что деревья растут ночью — не днём, а ночью? О наблюдении этом многие читатели узнали от Бондарева. В «Мгновениях» он написал, что ему с детства ведомо: «деревья чувствуют прикосновения человеческих рук, поглаживания пальцами по коре», это можно понять «по листьям, отвечающим шелковистым шелестом и теплом…» Он написал о деревьях, как о людях, о существах, стоящих, живущих рядом с нами на этом свете.

С другой стороны, невольно подумалось, что так написать может только человек, прошедший фронт, знающий войну не поверхностно, видевший её не из штаба какого-нибудь крупного командира, а из наспех вырытого окопа, где стоит стреляющее по подползающим немецким танкам орудие — стреляющее упрямо, без перерывов, с дымящимся от перегрева стальным стволом.

У самого Бондарева, артиллерийского офицера, дней, проведенных в боях, в острых стычках, когда он не знал, позволит ему судьба остаться в живых или нет, были сотни, а если учитывать мнение кадровиков, пекущихся о командирах и их стаже пребывания на фронте, засчитывающих всякий фронтовой год за три, то таких дней были тысячи.

Его книги о войне, особенно «Горячий снег», «Батальоны просят огня», «Последние залпы» пронзительны, рождают чувство щемления, тоски, вины перед теми, кто прошел фронт, видел не только смерть, но и кое-что пострашнее смерти, перенес трудности, калечащие бойца хуже мины, на которую тот наступил ногой в поле, перемещаясь с одной позиции на другую, но до победы так и не дожил.

Таких было много, миллионы и миллионы человек, все они — солдаты нынешнего Бессмертного полка.

Не менее содержательны, остры и так же эмоциональны, с болью воздействуют на читающего человека его «Мгновения», созданные в самые разные годы, в том числе и в пору «вселенского трепака», как Бондарев назвал ельцинскую эпоху… Очень удивленное, чистое ощущение рождается в душе, когда их читаешь; новеллы эти, написанные «по поводу» или «под настроение», как это часто бывает у литераторов, на самые разные темы — начиная с вечных, о жизни и смерти, о любви и ненависти, кончая восхищением осенью и её красками… Есть у Бондарева и новеллы, которые рождают и другое: справедливое возмущение действиями предателей из пятой колонны, либо брезгливость, которая возникла, к примеру, у миллионов пользователей Интернета после публичного выступления человека, переименовавшего старинный русский Сбербанк в простенький Сбер — на западный манер и стремящегося теперь превратить этот самый Сбер в большую контору, набитую мусором…

Но цель, которую обозначил этот человек в своем публичном выступлении, другая, она вызывает невольную оторопь: превратить Россию в общество, где бы властвовала маленькая кучка патрициев, а её обслуживало бы большое море смердов… Одни были бы люди, другие — нелюди. Сбер — это цель побочная.

Как говорил один литератор средней руки: «Нет слов, душат слезы».

У Бондарева есть немало страниц восхищения Шолоховым, но и им самим можно восхищаться точно так же, как он восхищается Шолоховым: можно и нужно. Бондарев — блестящий прозаик. Именно Юрию Бондареву принадлежит философское определение: «Литература – язык истории». К слову, он называл Шолохова «первым пером литературы ХХ века», — причем, имея в виду не только Россию; когда же Шолохова не стало, место первого пера по праву занял Бондарев.

Факт этот был признан, даже более — буквально узаконен всеми писателями — его современниками, и не только русскими. Когда пришло время «худых коров», у Бондарева подоспел юбилей — семидесятилетие и ельцинская администрация решила осчастливить юбиляра орденом. Не самым крупным из орденского списка нового времени, но и не самым последним в драгоценном ряду.

Бондарев от ордена отказался.

Кто-то в администрации на Старой площади заскрипел зубами, погрозил в окно кулаком, прошипел на всякий случай пару ругательств, тем и обошлось. Больше новая власть орденов Бондареву не предлагала. Она вообще старалась обходить стороной патриотически настроенных деятелей культуры, замечала и одаривала орденами тех, кто к власти был лоялен.

Есть у Бондарева новелла, — называется «Судьба», сюжет её прост, и ситуация описана простая, но потрясает она так, что мороз ошпаривает кожу.

Солдата-сталинградца, находившегося во время бомбежки в траншее, накрыло взрывом, засыпало комьями земли, какими-то железками, обрубками веток, размятыми деревяшками, обломками кирпичей и кусками бетона, прочим хламом, но главное было не это, главное — солдат был жив. С вывернутым наизнанку нутром, отбитым сердцем, ничего не ощущающий, оглушенный донельзя, наполовину ослепший, он с трудом откопал из завала самого себя, откопал автомат и вытащился на бруствер, там уселся под пулями на землю этаким гудящим пнём, — ему казалось, что автоматная очередь какого-нибудь Ганса с Северного Рейна станет для него спасительной и он без всяких хлопот отойдет в мир иной. Этого ему хотелось очень…

Но не тут-то было — ни одна пуля не коснулась его, все — мимо. Хотя в него стреляли чуть ли не в упор, совсем рядом землю утюжили танки, суетились серые фигурки немцев, стремившихся спихнуть наших в Волгу, беспрерывно стрекочущих из своих «шмайссеров». Часть нашей обороны была уже прорвана. Воздух был густо исчеркан дымными трассами пуль.

Позади траншеи горел дом, дым плотным чёрным стогом полз над землёй. «И как в бреду, тогда я подумал, что вот сейчас хочу, чтобы одна из трасс вонзилась мне в грудь или в голову — и навсегда исчезла бы боль в каждом мускуле, в глазах, исчезла бы смертельная усталость, накопившаяся за дни бешеных боёв в этом разрушенном городе – сразу все кончилось бы, исчезло навсегда и легкая пустота понесла бы меня в безмятежный покой…»

Но тут в затуманенном сознании контуженного солдата возникла мысль — у него же есть автомат и два диска, до отказа набитых патронами, а перед ним «меж запыленных туловищ танков» мечутся, прыгают из стороны в сторону немцы.

Солдат открыл огонь, но патронов хватило ненадолго и в сознании возникло хоть и затуманенное, но все-таки довольно четко пропечатанное, будто надпись на плакате «Это всё!» Конец! Он попробовал сменить диск, сделать что-то ещё, чтобы оживить автомат, но тот упрямо молчал. «Это всё!» — у солдата не осталось ни одного патрона.

Он сел на бруствер и снова подставил себя пулям. Несколько секунд сидел неподвижно, с неясной надеждой ожидая, что его поразит чей-нибудь выстрел. Но пули свистели совсем рядом, близко, над головой, у висков, но солдата не задевали. Неожиданно кто-то потянул его сзади, он дернулся, сопротивляясь, но его потянули сильнее. Он завалился набок.

Его, ухватив за край испачканной землей гимнастерки, буквально стаскивала с бруствера в траншею собака. Морда её была сплошь в земле, в пепле, а умоляющие глаза были мокры от слёз… И солдат подчинился собаке.

Она потащила его к горящему дому, в черную скирду дыма, человек доверился ей, её плачущим глазам, пополз следом за собакой.

За горящим домом оказался другой, разрушенный, с сырым подвалом, в котором совсем недавно прятались от артиллерийского огня люди — от них осталась слежавшаяся, с кислым запахом солома. Собака спасла человека — в очередной раз…

Там, в подвале, контуженный, оглушенный человек отлежался, отдышался и вновь встал в строй. Благополучно прошёл войну, был много раз награждён, домой вернулся майором и долгие годы потом задавался вопросом: не Всевышний ли послал в земной ад ангела, обратившегося в собаку, чтобы спасти человека, а?

Я так понял: Бондарев написал эту новеллу о себе самом или о ком-то из очень близких ему людей, об однополчанине, с которым вдоволь наглотался и земли, и пороховой копоти, и боли с онемением и глухотой, много раз бывал в смертельных передрягах, из которых выбраться не было дано, но Бог был милостив и люди оставались живы… Молился человек, поглядывал в небо, хватался за автомат, не подпуская к своим орудиям немцев, на себе вытаскивал из грязи пушки, спасал вместе с ними подчиненных солдат, хрипел, умирал, но оставался жив…

Кто ему помогал уцелеть?

Многие из нас к концу жизни приходят к Богу и ругают себя за прошлое неверие… А ведь без веры человек не может жить, он даже не может быть человеком, вот ведь как: без веры он не «кто-то», а «что-то».

Юрий Бондарев относился к редкой породе людей, совершенно лишённых лукавства, никогда не отворачивался от того, кто просил помощи. Когда к власти в девяностые годы пришла кучка людей, которой звездно-полосатая повязка была дороже родной матери и горластые ребята, на всякий случай вооруженные битами, монтажными прутьями (а под рубахами были спрятаны револьверы и даже короткоствольные десантные автоматы, более того — в ближайших кустах можно было обнаружить и пулемет, и ротный миномет, за углом соседнего дома — бронетранспортер), пришли на Комсомольский проспект с требованием, чтобы сотрудники аппарата Союза писателей немедленно выметались из «шефского дома», Бондарев лишь покачал головой и произнёс с усмешкой:

— Не дождетесь!

Когда понадобилось возвести баррикаду, чтобы не пустить молодчиков в здание, — любых, с какими бы бумажками-указивками они ни пришли, — Бондарев принимал участие в возведении её и если бы дело дошло до оружия, то попросил бы и оружие, это можно было сделать даже через ДОСААФ (в прошлом ДОСАРМ – Добровольное общество содействия армии, эта аббревиатура всё объяснит современному человеку), готов был сам взялся за винтовку, поскольку на дом нацелились люди, ненавидевшие нашу Родину — ту, которую он защищал, которой был предан и мучился и плакал, когда ей было плохо.

Здание, в конце концов, отстояли, хотя в Союзе писателей уже подумывали, как разместить баррикады внутри, разных подозрительных людей в темное время суток в дом уже не пускали, дежурили по ночам и осаду выдержали.

У Союза писателей была и своя хозяйственная организация, имевшая и поликлинику, и несколько первоклассных домов творчества, и книжную лавку, и собственное отделение в Седьмой градской больнице, и пошивочное ателье, и ремонтно-строительное подразделение, и свои дачные поселки, — так называемый Литературный фонд, в прошлом очень славный и нужный, но когда Бондарев отошёл от руководства Союзом писателей, ЛФ начал потихоньку рассыпаться.

В Литфонд пришли люди, для которых собственные карманы были ближе и дороже, чем карманы общественные, которые существовали раньше для всех и все ими пользовались. Исключений не было.

Дело дошло до того, что командовать Литфондом приехал один деятель из далекого якутского улуса, считавший себя выдающимся поэтом, хотя с грехом пополам умел склеивать слова в строчки; в Якутии он наследил так, что там решили возбудить уголовное дело, обещавшее стать громким, пришлось ему бегом покидать родной улус. «Добрые люди» помогли перебраться в Москву. Я полагаю – помогли не «задаром».

В Москве он уселся в литфондовское кресло, продал богатый дом творчества в Подмосковной Швейцарии — в Малеевке, на вырученные деньги купил две VIP-квартиры (одну квартиру взял себе, вторую за мизерную цену отдал «нужному человечку» — одному из руководителей Росрегистра, тот, в свою очередь, не остался в долгу, что и было отмечено ревизором Счётной палаты в соответствующем акте), за домом творчества пришла очередь продажи остального имущества.

Очень скоро «короли духа», каковыми всегда считали себя интеллектуалы от литературы, обнаружили, что стали нищими, — и зады у них оказались голыми, и всё остальное…

Придёт время и тема эта будет подробно исследована в сатирической прозе и, думаю, не только в ней. В конце концов, имущество, пущенное в распыл и угодившее в неписательские руки, государство заберёт себе (как когда-то в тридцатые годы, при Сталине, — тогда именно государство вручило всё это литераторам) и создаст что-то вроде Литфонда, — новый Литфонд, скажем так, который и станет распоряжаться хозяйством. Но пока ничего этого нет, пока очень немногие погрели на нём руки и набили себе кошельки. И всё благодаря «гостю» из далекой Якутии. А ведь все имена всплывут обязательно – имена и фамилии даже самых, самых, самых…

Если в какую-то, очень скользкую сделку неожиданно вмешивались представители власти, — неважно, какой ветви, первой, второй или третьей, — то почти во всех случаях вопрос решался в пользу удачливого уроженца северных окраин, действовавшего по правилу «золотой ручки». А позолоченная властная ладонь… после мзды она уже была готова милостиво гладить любого нарушителя закона по голове, оправдывать его действия, госпожа же Фемида, обязанная во всем разбираться по справедливости, поворачивалась к истцам, пробовавшим решить вопрос по совести, задом. Извините, конечно… И ситуация эта повторялась раз за разом.

Так что все попытки призвать на помощь закон заканчивались ничем, превращались в пустой звук, у которого даже эха не было.

История эта ждёт мастера с острым пером, народ, ей-Богу, должен знать всё, что происходило и происходит в конюшнях, приписанных к литературным войскам…

Когда Россия и прежде всего Москва, содрогнулись под тяжестью коронавируса — болезни, которую многие эксперты считают рукотворной (а не выношенной в стаде летучих мышей), Юрия Васильевича Бондарева не стало. Произошло это в конце марта двадцатого года (столичные остряки лексикографическое выражение «год двадцать-двадцать» произносили с дрожью в голосе, многим было страшно), а в начале апреля Бондарева похоронили на Троекуровском кладбище.

Из-за этой холеры-коронавируса похоронили скромно, очень скромно, старикам вообще было запрещено приезжать на кладбище, — сиди и поминай товарища своего дома под фикусом, дорогой старикан, можешь даже чарку выпить, но на кладбище — ни-ни, носа не кажи… Пожалуйста!

Так и опустили в могилу героя войны и труда, офицера Великой Отечественной войны, классика советской литературы без особых почестей, хотя ружейный салют должен был прозвучать, как минимум. Но к горечи нашей всеобщей не прозвучал.

Практически в те же дни не стало другого писателя — юмориста, коренного одессита Михаила Жванецкого. Впрочем, хоронила его не Одесса, а Москва. Он был хорошо известен по телевизионным передачам с названием, которое не всегда оказывалось понятно человеку, живущему в России — «Дежурный по стране».

Во всяком случае, было в этом что-то хвастливое, хотя сам Жванецкий хвастуном никогда не считался, и вообще был человеком талантливым.

Как-то, ещё в советскую пору, Жванецкий пришёл в Союз писателей с заявлением, в котором просил включить его в туристическую группу, выезжающую в Европу. Дело не застопорилось, его включили в тургруппу, он побывал в Европе и в знак благодарности предложил выступить на Комсомольском проспекте, в конференц-зале Союза писателей. Сатирик тогда только-только набирал силу.

Выступал он полтора часа. Поскольку среди слушателей были и критики, то они, мало кого щадившие в литературном мире, задели и Жванецкого:

— Много повторов… Повторяет самого себя.

Наверное, до Михал Михалыча это дошло и дальнейшего общения с ним уже не было, всё прервалось. Мне, честно говоря, было жаль этого, да и сам Жванецкий очень скоро обрёл популярность завидную, ему сделалось не до нас.

И вот по Москве прокатилась печальная новость — Жванецкого не стало. Возраст. Болезни. Коронавирус. Всё вместе, словом.

Хоронили Жванецкого на одном из самых престижных столичных кладбищ, где уже вообще никого не хоронят. Впрочем, для талантливого человека должны существовать исключения, в этом ничего плохого нет.

У родственников Михал Михалыча были серьёзные связи в верхах, — и в российских, и в московских, — а также, пардон, хорошие деньги в карманах. Всё остальное — это уже вопрос техники, то самое, о чём говорят: «Ловкость рук и никакого мошенства».

Похороны были широкими, прибыл даже взвод из кремлевского полка с оружием и на могиле произвёл три почётных залпа, будто прощались с Героем Советского Союза: Михал Михалыч, мол, достоин.

Всё понятно – достоин… Но почему, спрашивается, этого не был достоин сталинградец Юрий Бондарев, почему на его могиле не прозвучали почётные залпы? Ответа на этот вопрос, заданный в Интернете, не последовало.

Из Орска – родного города Юрия Васильевича прибыла целая делегация, земляки просили передать прах классика советской и русской литературы им для захоронения, но семья, Валентина Никитична, жена Бондарева, на это не согласилась. Ведь в Орск не всегда можно будет съездить на могилу, и помянуть не всегда удастся – далеко.

Хотя в Орске и почетный кремлёвский взвод нашелся бы, и памятник возвели бы очень скоро, и улицу назвали бы именем Бондарева, и библиотеку, но всё-таки любовь домашних оказалась сильнее всего, и это понятно – Юрий Васильевич был очень дорог семье, детям и жене, и эта любовь перекрыла всё…

Я очень хорошо понимаю всё это.

Валерий ПОВОЛЯЕВ