Мастер вдохновенных строк

«Тёмные аллеи» хорошо освещены: словесная масляная живопись Бунина, кажется, достигает пределов. Память работает интенсивно, отливы воспоминаний окрашиваются янтарными тенями и перламутровыми оттенками: оттенков у Бунина столько, что радуга покажется скупой.

Библейская, от царя Соломона, текущая соком эротика, сгущающаяся в конкретных образах, с надрывом, трагическая, великолепно-виноградная, пшеницей прорастающая в персонажей… Трагизм излома присущ многим повествованиям, которые, будучи краткими, кажутся иногда чрезмерными: столько сердце не вместит… «Генрих», «Галя Ганская»… Очень дворянская литература — лишённая спеси, но наполненная достоинством: пробы червонного золота.
Метафизического, конечно, хотя золотой цвет часто присутствует у Бунина, различно переливаясь, перекликаясь с небесной бездной – которая тоже – не столько синяя, сколько золотая. Кратко закипающий «Кавказ», пышные финальные фразы, бездна отчаяния, предшествующая самоубийству. Восточные мотивы необыкновенно яркие, и, хотя больше об Иудее, думается, что Бунину был близок мир суфиев – тайна знания, погружающего всё глубже и глубже: к самому ядру жизни.

Бунин познавал его через детальные, настолько ни на кого не похожие, описания мира, через эротику, смерть, которая не может отменить счастья, испытанного на земле.
Пряный аромат бунинских стихов! Оттенки мёда, пронизанного светом: роскошного мёда, только что изъятого из сот, чуть отливающего зеленью; луга, полные разнообразным цветением; но и – ароматы сушёных трав, пучками подвешенные в магическом салоне: и сам-то Бунин маг, жрец слова, могущественный мистагог!
О счастье мы всегда
лишь вспоминаем.
А счастье всюду.
Может быть, оно —
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно.
В бездонном небе лёгким белым краем
Встаёт, сияет облако. Давно
Слежу за ним…
Мы мало видим, знаем,
А счастье только знающим дано.
Бунин чувствовал реальность, как своеобразный сейсмограф, улавливая малейшие её цветовые, смысловые колебания. И природа его – одушевлённая, так пышно развернувшая свои вековые письмена: о! они всюду – не замечали, сколь кора дерева похожа на надписи на праязыке? Бунину более подходит осень, ибо элегичность её точнее соответствует густоте бунинских строк:
Осень. Чащи леса.
Мох сухих болот.
Озеро белёсо.
Бледен небосвод.
Отцвели кувшинки,
И шафран отцвёл.
Выбиты тропинки,
Лес и пуст, и гол.
Но сила пустого и голого леса велика, как пророчество. Велики и стихи Бунина – даже небольшие по объёму: велики насыщенностью своей, особую речевой интонацией, густотой слов.
Конец девятнадцатого века – впрочем, начало двадцатого было похоже: ничто не предвещало тотального раскордаша; а уж из деревни тем паче невозможно было увидеть грозящего, огневого, заревого… Бунинская проза строится на предельном сгущение: мало кому так удавалось; и хоть колорит деревни преимущество сер и чёрен, Бунин и тут находит многоцветье: когда не внешнее, тогда внутреннее: в душах героев.
Всё вокруг мелькает – деревья, люди на конях, и еле-еле видна дорожка впереди; всё вокруг срывается антоновскими яблоками смысла: тугими, литыми… Собаки гавкают, всё мчится, нет никакой остановки; можно ввалиться к соседу помещику, остаться у него на несколько дней. «Антоновский яблоки» дают терпкие панорамы жизни, утраченной давно; жизни –
такой важной для Бунина, столь наполнявшей его в юношеские годы…
Избыточность цвета у Бунина: словно цвет созидает формы мира, являясь основным строительным материалом Творца; словно лучи разнообразных оттенков пронизывают всё, включая души людские. Мир материален: но через внешнее к внутреннему идёт движение мыслей писателей, и Бунин, и Куприн достаточно расскажут о разнообразном, людском, наполнят длинные галереи человеческими типажами, и…кого тут только не будет. Офицеры, священники, циркачи, нищие, странники, богатые, бедные, мужики, пьяницы, атлеты… Будут и животные: и белый пудель снова вызовет слёзную реакцию: хоть у кого-то, а Чанг заставит сострадать – и ему, и капитану…
Столбовой дворянин мог только и увидеть – взъярившуюся муть, разрывающую пространство, уничтожающую жизнь вообще – и в частности усадебную, столь драгоценную Бунину, творящему «Окаянные дни». Особый был аромат усадебной жизни: неспешный, достойный, пронизанный сословностью… Он был – и он исчез. Всё исчезло. Россия провалилась в проран: такой вывод из «Окаянных дней». Дневник, залитый болью. Дневники часто представляли большую литературу: и ни злость, ни мрачность тона не отменяют высот бунинской стилистики, его великолепного языка, играющего самоцветами, не тускнеющими от времени.
Аппетит Бунина ко всем деталям мира, и бессчётным его подробностям очень велик: словно страх пропустить хоть что-то заставляет писателя вновь и вновь вглядываться, вслушиваться, вчувствоваться, переводить в слова.
В рассказе «Учитель словесности» Юрий Нагибин – сквозь волшебную призму собственного мастерства – показывает детство Бунина: через фрагмент оного так колоритно: что веришь – изображение верно. Фамилия ученика – Бунин – появляется только в финале, хотя читатель догадывается, о ком речь сначала… Сочный рассказ, колоритный, исполненный… отчасти в бунинской манере; интересно, ретроспективно показывающий вызревание одного из самых необычайных литературных даров русской словесности.

(Печатается в сокращении).
Александр БАЛТИН