Зимний поворот Солнца

Солженицын прощается с Твардовским
Этот день – 21 декабря 1971 года — не заладился с самого утра. Было холодно и зябко. Низкие свинцовые тучи придавили землю, и люди невольно сгибались под прессом невидимого гнёта.<…> Природа как бы разделяла скорбь людей, пришедших на похороны выдающегося русского поэта Александра Твардовского.
Панихида по усопшему была назначена, как обычно, на одиннадцать часов утра в Центральном доме литераторов. Гроб с телом поэта стоял на сцене огромного зрительного зала в печальном разноцветье ритуальных венков.<…> После завершения официальной панихиды был разрешён доступ к телу покойного простым людям. Очередь желающих проститься с поэтом была огромной. Среди поэтов фронтового поколения Александр Твардовский в народе был самым почитаемым. Люди, пришедшие на похороны, не скрывали слёз.

Когда я подошёл к гробу, мне показалось, что в минуту траурного прощания окружённый плотным кольцом погребальных венков Александр Твардовский не выглядел смиренным и побеждённым, несмотря на всяческие унижения и хулу, на которые не скупилась партийная элита в последние годы жизни поэта...
В канун похорон в секретариате Союза писателей СССР решался вопрос: как воспрепятствовать появлению в зале диссидента Александра Солженицына, которому год назад была присуждена Нобелевская премия и  которого связывала с покойным давняя дружба. Своим выступлением он мог спровоцировать грандиозный скандал в присутствии высокого партийного начальства. Главный вход в ЦДЛ — со стороны улицы Герцена — надежно перекрывали крепкие ребята в штатском, которые в совершенстве владели искусством отсекать нежелательных персон на мероприятиях с участием партийной верхушки. Другой вход — со стороны улицы Воровского — на время панихиды был закрыт. Незащищённым оставался узкий служебный переход, который соединял здание Союза писателей СССР с Центральным домом литераторов, вплотную примыкавшим к писательскому департаменту...
Солженицын прекрасно знал об этом переходе, поскольку много раз бывал в писательском департаменте, пытаясь пробить публикацию своей рукописи «Раковый корпус». Поэтому и здесь были приняты меры предосторожности. При входе в здание Союза писателей со стороны улицы Воровского (нынешней Поварской) поставили двух литературных консультантов, а стеречь переход, ведущий из здания Союза писателей в ЦДЛ, определили меня и Клима Семихова, заместителя секретаря писательского союза по кадровым вопросам. Это был полковник КГБ, кстати, добрый малый, чьё пристрастие к алкоголю смягчало тёмную ауру его профессиональной принадлежности.
Вопреки нашим ожиданиям Солженицын появился у входа в правление писательского союза не один, а в сопровождении большой группы японских журналистов, увешенных съёмочной аппаратурой. Диссидент, видимо, боялся провокаций со стороны КГБ и решил обезопасить себя с помощью западной прессы. Японские журналисты очень грамотно оттеснили явно растерявшихся консультантов, стоящих у входа в здание, и по мраморной лестнице устремились к переходу, где в нервном ожидании застыли два придурка — я и «боец невидимого фронта».
Солженицын оценивающе посмотрел на нас и, видимо, решив, что моя рожа менее агрессивна, обратился ко мне:
— Я — Александр Исаевич Солженицын. Я хотел бы пройти в ЦДЛ для участия в панихиде.
— У вас есть пропуск? — вежливо спросил я, делая вид, что не знаю, с кем имею дело. — Это служебный ход. Он предназначен только для сотрудников аппарата Союза писателей. Зайдите в ЦДЛ со стороны улицы Герцена, там вход свободный.
Солженицын как-то сник, взгляд его стал тусклым.
— Меня не пускает охрана, — сказал он устало, глядя мимо меня.
Позднее я узнал, что его действительно не пустили в здание ЦДЛ, так как съёмка траурного прощания была запрещена.
— Я ничем не могу вам помочь, — сказал я. — Порядок есть порядок. Надеюсь, вы это понимаете?
— О, да-а-а! — воскликнул Солженицын, и в его голосе я почувствовал море сарказма. — Что такое по-р-р-ря-док, я очень хорошо знаю. Но кроме порядка, насколько я понимаю, существуют и другие понятия. Например, такое, как последняя воля умершего. У вас здесь, в Союзе писателей СССР, чтут последнюю волю покойного? Перед самой смертью Александр Трифонович просил меня прийти на его панихиду. Если вы не верите мне, можете позвонить супруге покойного — Марии Илларионовне. Сейчас она находится в комнате для членов президиума. Я только что связывался с ней.
…Я посмотрел на Клима Семихова, надеясь на его поддержку. Но тот демонстративно отвернулся, как бы отмежёвываясь от происходящего и предоставляя мне  высокое право самому решить свою судьбу. Телефон внутренний связи стоял рядом, на зашарпанной тумбочке.
Судьба в который раз ставила меня перед выбором. <…> Согласись я на предложение Солженицына позвонить супруге покойного, я ставил бы свою судьбу в прямую зависимость от исхода ситуации. Если Мария Илларионовна скажет «да», я был обязан пропустить диссидента на панихиду, и мои шансы на дальнейшее пребывание в Союзе писателей становились весьма призрачными. Тем более что рядом стоял полковник КГБ, который внимательно следил за моими действиями, и я краем глаза уловил язвительную усмешку, скользившую по его губам. Однако мне страстно хотелось знать, что возьмёт верх в этой драматической ситуации: святая воля умершего или рабская психология женщины, испытывающей гигантское давление обстоятельств.
Я решил положиться на волю Всевышнего…
— Шапиро на проводе, — услышал я голос заместителя директора ЦДЛ, маленького вездесущего человечка, который следил за порядком в писательском клубе и отличался великим рвением в борьбе за моральную чистоту «инженеров человеческих душ»…
— Михаил Минаевич, это говорит Лопусов. Попросите, пожалуйста, к телефону Марию Илларионовну Твардовскую. С ней хочет поговорить Солженицын.
— Ни хрена себе! — эмоционально отреагировал Шапиро, и я представил, как округлились от испуга его маленькие оловянные глазки. — Всё понял, сейчас позову.
— Я слушаю, — отозвалась Мария Илларионовна, и я физически ощутил в её голосе невероятную душевную усталость…
Я знал, что в самый канун похорон руководство писательского департамента провело с супругой покойного «разъяснительную беседу», смысл которой состоял в том, чтобы убедить Марию Илларионовну не давать согласия на публичное выступление Солженицына на официальной панихиде в Центральном доме литераторов. Довод был простой: диссидент может спровоцировать скандал во время официального мероприятия, в котором предполагалось участие первых лиц государства.
Мария Илларионовна долго молчала, раздумывая, что ей ответить другу своего мужа. Наконец, послышался её усталый голос:
— Дайте трубку Александру Исаевичу.
Я передал трубку Солженицыну.
— Мария Илларионовна, я нахожусь в здании Союза писателей, у перехода, который ведёт в ЦДЛ. Но меня не пускают. Очень прошу вас дать мне разрешение пройти в здание ЦДЛ на панихиду.
Наступила пауза. Я прекрасно понимал, что творилось в эту минуту в душе супруги покойного. Это был извечный спор между добром и злом, между вечным и злободневным, между сиюминутными обязательствами  и долгом христианина.
— Почему вы молчите? — не выдержал Солженицын. — Вы же прекрасно знаете, что в нашем последнем разговоре Александр Трифонович просил меня прийти на его похороны и проводить в последний путь. Неужели для вас ничего не значит последняя воля покойного?! Вы же христианка!
Уже позднее Михаил Шапиро передал мне суть ответа Марии Илларионовны на гневный вопрос Солженицына. Она сказала: «Александр Исаевич, в данной ситуации я бессильна помочь вам. Приходите на похороны на Новодевичье. Там не будет охраны. Там вы сможете проститься с Александром Трифоновичем».
Услышав ответ, Солженицын бросил трубку с такой яростью, как будто в ней был заключен источник мирового зла. Его лицо стало багрово-красным, и у меня возникло опасение, что его хватит апоплексический удар. Толпа репортёров во главе с главным диссидентом страны Советов развернулась и ринулась вниз по мраморной лестнице.
Семихов подошёл ко мне и усмехнулся.
— Удивляюсь я тебе, Лопусов. На хрена нужно было испытывать свою судьбу ради какого-то диссидента?
Я пожал плечами.
— Ладно, пойдём в буфет, тяпнем по сто пятьдесят. Не бойся, я ничего не скажу нашему начальству. Я люблю рискованных людей…
Солженицыну всё-таки удалось проникнуть в зрительный зал и увидеть своего верного товарища по литературному цеху в минуту глубокой скорби народа по усопшему поэту, покидающему с великим облегчением этот несправедливый мир, отплативший автору бессмертной поэмы «Василий Тёркин» чёрной неблагодарностью. Но выступить ему всё же не дали, так как выступающих на официальной панихиде вызывали по специальному списку, составленному заранее в секретариате.
После завершения официальной части похорон народ хлынул в сторону главной усыпальницы столицы – Новодевичьему кладбищу, где хоронили выдающихся людей страны Советов. <…> Обступив ровные края глубокой могилы, люди стояли молча, обнажив головы, несмотря на сильный мороз...
Я стоял в непосредственной близости от свежевырытой ямы и остро ощущал тяжёлый, насыщенный влагой и декабрьской изморозью извечный запах земли. <…> Неожиданно для себя я обнаружил удивительное сходство чёрного квадрата могилы с дьявольским символом нашего времени — «Чёрным квадратом» Казимира Малевича. Сходство было просто поразительное — и по мрачному колориту фона, и по скудности натурных деталей, а главное — по сакральному смыслу двух рукотворных квадратов, в которых не было действующего лица. Но незримо оно присутствовало. Это была Смерть – бессмертная героиня финального акта в извечной пьесе под названием «Жизнь человека».
...Каждый подходил к гробу и говорил то, что было у него на душе в эту тягостную минуту. Все с нетерпением ждали прощального слова Солженицына.
Он подошёл к раскрытой могиле, снял меховую шапку, обнажив лысеющую голову с  поразительно высоким лбом, и размашисто перекрестился. Потом таким же широким взмахом руки осенил крестом гроб с телом Твардовского.
Некоторое время он молчал, собираясь с мыслями. Потом взглянул вверх, на небо, словно прося помощи у Всевышнего, и заговорил ровным глухим голосом.
— Есть глубокий сакральный смысл в том, что мы хороним знаменитого русского поэта Александра Трифоновича Твардовского именно сегодня — 21 декабря, когда над Россией по астрономическому календарю стоит самая длинная, самая долгая, самая непроглядная ночь.
Все вздрогнули от неожиданности. <…> Никто из собравшихся почему-то не вспомнил об этом странном мистическом совпадении.
— Сегодня над нашей русской землей, продолжал Солженицын, стоит глубокая беззвёздная чёрная ночь. Светом своей поэзии и светом своей жизни Твардовский пытался осветить темноту этой ночи. Но можно ли одной свечой рассеять густую темень, опустившуюся над полем русской жизни? Конечно, нельзя. Но мы, ныне живущие, и наши потомки всегда будем благодарны Твардовскому за то, что он нашёл силы и гражданское мужество засветить в кромешной темноте эту свечу — свечу правды, свечу веры, свечу надежды, которую не могли задуть чёрные ветры сегодняшней злобы и ненависти, поселившиеся в наших душах.
Солженицын замолчал на мгновенье, стараясь унять учащённо бьющееся сердце. Потом снова посмотрел на небо и закончил короткую речь высокими, обжигающими душу словами.
— Когда-то было сказано по поводу смерти Пушкина: «Солнце нашей поэзии закатилось». Сегодня мы вправе сказать: закатилась яркая звезда на небосклоне русской поэзии, русской литературы. Будем достойны памяти этого великого человека, бросившего вызов своему жестокому времени...

Юрий ЛОПУСОВ