Зелёный кабинет

...Кто только здесь не побывал! Кто не осенял сени Гейченко старинным звуком зазвякавшего «дарвалдая»! Иван Козловский, Дмитрий Шостакович, Евгений Нестеренко, Иннокентий Смоктуновский, Георгий Свиридов, Юрий Нагибин, Аркадий Райкин, Булат Окуджава, Давид Самойлов.
Доброхот из Ивано-Франковска, гуцул-русист Ярослав Мельник и его студенты, монах отец Алипий, иконописец отец Зенон, поэт Глеб Горбовский, педагог «трудных детей» Марк Баринов, художник-фронтовик В. Звонцов, поэт-ленинградец Михаил Дудин, репатриант, герой Французского сопротивления Владимир Сосинский, пианистка Вера Горностаева, публицист и писатель из Пскова Валентин Курбатов, журналистка и музыковед Марина Ельянова (радио «Орфей»); художники, актёры, преподаватели, простонародье... Москвичи, петербуржцы, французы, испанцы, киевляне, прибалты, татары, среднеазиаты, дагестанцы... Православная Лариса Патракова (поэтесса) и буддисты из Парижа... Сартр и московские пионеры...

Здесь обитали извечно коты — знаменитый кот Васька (Васяська, Вассисуарий), кошка Матильда, кот Пармезан — по названию любимого пушкинского сыра.
В пруду под верандой крякали белоснежные откормленные утки. И бродил на привязи ручной огненно-пёстрый петух.
Старик-подвижник скончался 2 августа 1993 года, в самые Ильинки, когда псковское небо набухало грозами и дачники переставали купаться, по народной примете об олене...
С тех пор умер Дом Гейченко.
Там есть жильцы. Но нет жизни. Есть безрадостные новости постперестроечной поры. Но нет чудотворства. Нет человека-театра, человека-энциклопедии, вечной юности, мгновенно преображавшей будни своим чудачеством: байками, сказками, перевоплощением то в персонажей XVIII века, то в водевильных героев; нет извечного мистификатора, философа, грустного весельчака, самодура, хлебосола — как нет и его дагестанки жены, умевшей приготовить из обыкновенной вермишели и пушкиногорских грибов нечто восхитительное...
Нет ни уток, ни петухов. Два креста на погосте Воронич...
Кот Пармезан грустно зевал, глядя сквозь ситцевые занавески рыжими глазами. Но и его уже нет — короток век кошачий.
Заросла народная тропа к легендарному домику управляющего, отмеченному дощечкой с надписью, выгоревшей от солнца, выцветшей от дождей: «Здесь не музей, а квартира! Музей — дальше...» И в густой траве у смородиновых кустов поселилась ужиха...
Если вам повезёт — загляните в Пушкинских Гopax в книжный киоск Научно-культурного центра. Купите переписку Семёна Степановича Гейченко с художником-другом Звонцовым!
Со времён писем Чехова ничего более упоительного не появлялось в жанре эпистолярного наследия...
*   *   *
Всех, расписавшихся на скатерти, вышитой по росчеркам разноцветными нитками рукою незабвенной Любови Джалаловны, и не счесть. Не упомнить, кого она угощала вкуснейшим китайским настоящим чаем, да ещё как заваренным!..  
Прислав старикам огромный тульский прянище в благодарность, я получила раз краткий ответ Семёна Степановича:

Ах, Таня, Таня, Мятный пряник!
Спасибо, миленький дружок.
Пришли ещё их нам мешок!
Мы будем лопать их за Ваше здоровье...

Но мне больше дороги стихи Давида Самойлова, которому разрешено было раскурить трубочку в кабинете Пушкина — в знак особого мироволения к поэту-фронтовику.

Деревья пели, кипели, переливались, текли,
Качались, как колыбели, и плыли, как корабли...

На околице Бугрова — деревни на границе Михайловских заповедных рощ — у гейченковского «русалочьего» пруда, где таскают карасей местные рыболовы спортивными удочками, стоит дом самойловской родни. Сын поэта Александр, его жена Елена, её сестра Русана, художники, редакторы, литераторы, дети, велосипеды и собаки обретаются здесь в непреложном богемном кураже, в тесной связи с довлатовским Березином (в «Заповеднике» Довлатова — Сосновом), его насельниками и старинными обитателями.
Любительские спектакли, причудливая русалка, распродажа «пушкинских» сувениров (полотен местных мастеров), участие в просветительской деятельности ради подрастающего поколения — это всё молодая традиция Михайловских москвичей на протяжении долгих трёх тёплых месяцев. И тряпичный Карабас-Барабас у забора зовёт малышню на представления!
Старое Бугрово вымирает. Не стало и заповедницкого шофёра Валентина, казавшегося мне совсем молодым. Почему рак косит местных жителей, вспоенных настоящим молоком, — никто не знает...
Деревенские дома в Гайках и Бугрове скупаются горожанами.
Всё меньше коровушек держат стареющие хозяйки: накладно, не по силам. Исчезает и коровье, и козье поголовье в окрестностях богатого витаминами, разнотравьем благодатного края. Уже не пасёт стадо дежурный пастух по утрам, как пас ещё в 1999 году — в самый год 200-летия А.С. Пушкина. Не видно стало и овечек, топавших на меня нетерпеливой тонкой ножкой, но дававших доверчиво себя погладить...
Зато белые грибы — хоть косой коси близ аллеи Ганнибала в сентябре.
Как перед войной! Да вот беда — на праздники тучи в Москве разгоняют. Химией. А через день эти облака — над Пушкиногорьем. И дождик... химический. В грибы. В молоко. В лёгкие...
Чем станет лет через 10 пространство Березина — Бугрова — Гаек? Вероятнее всего посёлком петербуржцев и москвичей.
 — Каждый москвич должен иметь дачу в Пушкиногорье! — пошутил старый ташкентец, а ныне житель Луговки, протягивая мне банку подогретого козьего молока.
Художники, интеллигенты непрактично ставят окна без крестовых рам. Гонятся за красотой, а элементарного не понимают: это сплошное стекло выдавливается плечом. Решётки нужны. Ставни. Здесь воровство — традиция. И пьянство — традиция...
Но у доброй пьянчуги в Пушкгорах вы всегда найдёте недорогую койку, снимете по средствам на месяц или более угол. В дешёвых кафешках за 100 рублей пообедать можно досыта! (Боюсь, недолго продлится этот рай.) Огромный пушкинский Зелёный кабинет приютит вас, даст отдых или, как теперь принято говорить, реабилитацию на долгие недели — лучше всего летние, когда заповедник не опасен кабанами и страшной породой собаковолков, сбивающихся в стаи, не боящихся человека...
Приезжайте же летом в Михайловское! Работать, отдыхать, странничать. Приезжайте скорее, не откладывая и не загадывая, покуда тень старика-воскресителя ещё кротко благословляет эти просторы, сбережённые, обиходованные после страшной войны — для нас с вами. Приезжайте! Пока мафия не распродала этот перл Русской земли за тридцать сребреников.
Это наше последнее счастье: счастье свидания с родиной и Пушкиным. Тратится молью цинизма платье экологии.
Гибнут деревья. Заливаются асфальтом уникальные «неведомые дорожки» пушкинско-гейченковского Лукоморья. Умирают хорошие люди. И растут, как грибы-поганки, коттеджи для «своих».
Доброхоты (участвовавшие в помощи парковикам и лесникам Заповедника и ранее) разбивают подчас свои лагеря уже рядом с сердцем Сердца — усадьбой Михайловское! Костры (которые мы с ребятами Марка Баринова в 1980-х, разглядев с вёсельной шлюпки, гасили) жгут уже без зазрения совести — на берегах озера Кучане. НЕТ ХОЗЯИНА. НЕКОМУ ВОЗМУЩАТЬСЯ...
Вас не удивит, если политэконом из Минска, бывший «комсомольский» мальчик, а ныне — шибко верующий по моде дня, отдаст бразды правления людям и вовсе духовно чуждым Пушкину, а сам, благополучно обогативший свою семью, исчезнет, аки Хлестаков?
Только Хлестаков у Гоголя был беден. И куда честнее Василевича...
Девушки музеев, жаловавшиеся мне на его поведение перед юбилеем Александра Сергеевича, все взяли свои слова назад после юбилея. Они поняли: Гоша нужен заправилам бизнеса. С ним стало невыгодно ссориться. (Я — уеду в Москву. А им тут жить и служить!).
Лишь переживший клиническую смерть Борис Михайлович Козмин (хранитель Петровского) пытался ещё противостоять волюнтаризму.
(Скажу однако: сильнее кошки зверя… есть! В настоящее время уже Василевич ангелом кажется многим. Он даже пытается восставать против уж слишком оголтелого рестораностроительства на святой земле. Но его никто не слушает. Его использовали — больше он не нужен...)
Дружба с власти предержащей верхушкой, вась-вась — и премия готова; проплаченная журналистика осыпала Василевича конфетным фунтиком лживой похвалы к юбилею поэта — в конце 1990-х годов.
…А я не забуду, как ночью, звёздной ночью, когда летняя Галактика придавливает тебя к Земле ощущением беззащитности человека перед Космосом, Козмины в ганнибаловом Петровском демонстрировали мне трагический любительский видеофильм — фильм о том, что творилось накануне торжеств в казнимом парке Тани Лариной — парке Тригорского! Выдрали подрост — стали валиться старые деревья (иные ленинградцы падали в обморок при виде последствий варварства). Сколь пострадала природа... Святыня Семёна!
Парк утратил ореол романтического приюта муз.
А «парком Вындомского», парком регулярным так и не стал. Скучно в нём стало. И лысо как-то...
Исчезли даже изумрудные лягушки — царевны-лягушки, реликтовые, внесённые в Красную книгу. Ушли искать, видно, Ивана-царевича.
Люди! Будьте бдительны!
И поторопитесь привезти своих детей в Михайловское! Пусть и ребёнок ещё увидит эту веранду, эту надпись на скромной каменной пластинке: «Здесь... жил Семён Степанович...»
И чадо, бросив велосипед, удивлённо спросит:
— Мама! А что эти самовары и колокола означают? А почему здесь не музей, а квартира? Это квартира волшебника, да, мама?..

Жемчуг фольклора
Пушкиногорье — не только кабинет под открытым небом. Это и театры (много лет сюда приезжали юные пермяки со своим руководителем — и оживали на турбазе эпизоды лицейского отрочества Пушкина).
Пушкинские Горы — это образ жизни. «Здесь всегда есть куда пойти!» — сказала мне ленинградка — педагог детдома — однажды в Тригорском парке.
Свыше 70 лет (!) посещает заповедник балерина-петербуржанка Маргарита Борисовна Сухова — впервые она посетила Михайловское ещё до войны... С тех пор здесь её «ходячая дача». Балерина-пенсионерка отбывает из Питера на Старую площадь в мае всегда!
...Самое главное чудо здесь — не страусы за Луговкой (один из которых, высунувшись из вольера, чуть палец мне не оторвал), не причитание цапель над Маленцем (цапли, что живут в Михайловском со времён Пушкина, устраивают самый настоящий шабаш ведьм для недоумённых туристов). И не аисты — небесные тихоходы…
И даже не часовенки, возрождённые по всей округе, не мелодичный звон Успенского собора над пермагоровским надгробием, никому не мешающий по утрам, а напротив, сливающийся с духом наливающихся яблок, нитями летяще-тёплого бабьего лета, прозрачным золотистым мёдом, в изобилии гонимом местными пасечниками...
Самое удивительное здесь — люди! Их контингент, нравственно-высокий внутренний их статус, а также традиции, создаваемые ими.
Сюда не приезжают однажды.
Здесь остаются — на 20, 30, 40 лет... На всю жизнь...
Сюда тянет как магнитом чувство покоя и воли. Здесь льётся бальзам на израненную душу горожанина. Отпускает скорбь, и легче переносится боль. Здесь просыпается вдохновение. Оживает забытая мечта. Здесь молодеет старый — и мудрее становится юноша... Светлеют мысли. Легчает скорбь. И удивительно ли, что из года в год, в конце июля — начале августа, здесь цветёт краткий, как прочерк августовской падучей звезды, но захватывающе-праздничный фестиваль «Псковские ЗЯМЧУЖИНЫ», то есть жемчужины (на диалекте) фольклора. И если вы ненароком услыхали: поют девчата над Маленцем, если увидели степенных ребят в косоворотках на лугу, если удивили вас богатые уборы бурятских гостей или зажгла кровь отчаянная казачья пляска под соснами, среди россыпей дикой гвоздики и с детства позабытых тёмно-голубых колокольчиков, будьте уверены: это «Зямчужины» приехали! Присоединяйтесь к зрителям, занимайте место в амфитеатре: на мшистом пригорке или на пеньке.
Не бойтесь: эти радости — здесь и в Научно-культурном центре — бесплатны!
*   *   *
...Пасмурный денёк. Тёплый, моросящий, сыроежкин дождик.
Я бреду — в который раз — той дорогой к Дому Поэта, на которой давным-давно разговорилась с африканцем Раймоном. Чу! Песня слышна! Русская. На голоса! Догоняю группку — несколько девочек и педагог — скидываю с плеча свой велосипедный рюкзачишко, вынимаю блокнот…
— ...Земля здесь поёт! — говорит Елена Леонидовна Паткевич, продолжая начатый урок перипатетиков. — Потому и тянет в этот край. Земля поёт. И баба поёт.
Оказалось, по профессии Елена Леонидовна — педагог-организатор, в прошлом Псковского дома пионеров, ныне — в Якутии (Саха). Не музыкант. Филолог-русист (самая одухотворённая категория граждан, как показывает жизнь...) Её учебная группа из Кабардино-Балкарии, Питера, с Украины; в Михайловское Елена Леонидовна ездит 30 лет. Ведёт мастер-класс.
 — Поговаривают, — осторожно замечаю я, — что «Зямчужины» начались с вас!
 — Всё началось с детей! — парирует Паткевич. — А если обстоятельнее, с баронессы Остен-Сакен (или Остенсакен, по новой орфографии), чей род, очевидно, давно обрусел.
...Родителей Остенсакен ни за что ни про что расстреляли. Кто капнул? Кто позавидовал их дворянству, а может, просто бескорыстию и доброте?..
Девочка-баронесса спасла свою жизнь выдуманной фамилией: Наташа Котикова.
Так что Н. Котикова и Остенсакен — одно лицо!
Был их род приближён аж к царскому двору. А простота высокая — простота Татьяны Лариной! — и высокое смирение сопутствовали этой женщине до конца. Котикова была завучем одной из Ленинградских ДМШ, фольклорист-энтузиаст. Излюбленные её песни — псковские. (Паткевич утверждает: Новгород помпезнее, Смоленск и Псков — глубинней, исконнее.)
Жизнь Остенсакен доказала: высокая духовность и народ — не розны!
— Надо спасать россыпи этого жемчуга, пока живы старухи, — заключает Елена Леонидовна. — Не за деньги это делать, а просто успеть душу спасти... Всё с детей началось. Я выбрала детей, а не карьеру… Отчего в Якутии сейчас? Да из-за мамы. Мама не вынесет перелёта в Псков.
— И это вы в такую даль?!. — начала я. И осеклась...
— Мы тут в раскопках участвовали! — оживилась Паткевич... — Где? Да вот, в Михайловском! Но это было 30 лет назад. Сегодня мы только гости здесь.
NB: Дело детского фольклорно-этнографического просветительства раскрутила на фестивале Елена Леонидовна. Спасибо ей за это. А что же... Наташа Котикова? Она прожила большую, чистую, светло-благородную жизнь. Баронесса всецело отдала себя музыке, учительству и детворе. Она никогда не была замужем. Своё псковско-пушкиногорское баронство она скрывала ещё и ради близких. Никого не хотела подставлять...
Задолго до фестиваля в Пскове существовал взрослый фольклорный ансамбль «Песнихоры».
Примерно с 1993 года организован детский довесок.
По инициативе Е. Л. Паткевич с середины 1990-х годов по Михайловским лугам рассыпались «Псковские зямчужины»...

…И жить бы
в Пушкинских Горах!
Зрелый августовский полдень 2010 года. Пушкинский заповедник.
Мы сидим на скамейке у озера Маленец — там, где просёлочная дорога раздваивается: к «трём соснам» и на Савкино ведёт.
Качает хвойными вершинами «холм лесистый» совсем рядом.
Обвальная жара лишь коснулась здешних рощ, но не погубила их. Михайловское, как и прежде, пахнет влагой, лесом, жизнью...
Тонкий флёр смога, нанесённого из южных областей, лишь в начале августа показался на Поляне праздников — будто великан покурил папиросу. И то ненадолго: скоро пойдут дожди.
Святогорье и заповедник Бог помиловал!
А сегодня, 16 августа, даже ветерок прохладный веет.
Мы беседуем со случайной туристкой-попутчицей, моей землячкой Ольгой. Она москвичка. Ей 49 лет. Мать двоих взрослых детей. В заповеднике — второй раз. (А я уже сбилась со счёта, сколько раз я здесь побывала? 30? 32?..)
Я слушаю Ольгину исповедь, и она запечатлевается в памяти…
— …Кто я? По образованию — инженер. Мать заставила, впихнула меня в это МЭИ… А потом я стала чиновником… Ну, замужество, дети.
Работа неинтересная. Но мне было ни до чего: муж бросил нас, надо было кормить детей. Сейчас я безработная. Семь тысяч — социальное пособие. Состою на учёте на бирже. Но работать не хочу, устала. Там — Гоголь жив, там — акакии акакиевичи, мёртвые души, собакевичи! И карабкание по карьерной лестнице. Во имя чего?! Не хочу. Хочу видеть небо, сосны, Михайловское… Продать бы квартиру в Москве и жить в Пушкинских Горах.  
Кем мечтала стать в детстве? Художницей, фотографом, литературой увлекалась... Дочь — фотохудожник. Призы на конкурсах получала, за рубежом была. Сейчас учится в Удмуртии. Мой ген? Моё влияние? Может быть...
Сын окончил химфак. Чудно: увлёкся виноделием, а вроде не южанин...
Я не вмешиваюсь, детям лучше не мешать.
Зачем я училась в МЭИ? Да всё мама... Да, я не проявила силы воли!
Всё надоело. Работа сломала меня. Раньше пыталась кому-то помогать. Сейчас — апатия.
Но дети хорошие выросли. Читаю им Библию. И книги детства своего.
Мне нужен покой. Была год назад в круизе — в Михайловском понравилось. Жить бы здесь! Есть куда пойти, чем дышать.
А Москва? Что — Москва? Я не вижу в Москве Москвы…
— Понимаю вас, Ольга, — роняю я реплику, выслушав это полное боли излияние, — но имейте в виду; пока вы — турист, у вас — эйфория. А попробуйте-ка пожить здесь годик-другой без привычных, как воздух, удобств! Без горячей воды круглый год, а порой и с перебоями с холодной. Без газа, без ванной... Восторги уйдут быстро. Лучше приезжать сюда летом почаще. На ягоды, на парное молоко. Скитаться, вдохновляться. И набираться сил — на долгий тяжкий год... Это чудо, а не земля.
Ольга помолчала. Посмотрела на меня понимающе:
— Наверное, медицина здесь неважная? — спросила она уже реалистически.
*   *   *
Не стала я выливать на мою собеседницу, столь верно понявшую дух и суть михайловского, ковш негативной информации; не всё сразу, да она и сама со временем отрезвеет.
А то пришлось бы сказать, что в Пушкинских Горах один хирург был в 2010-м на Пушкиногорский и Новоржевский районы... При бесчисленных переломах — чего угодно — купающихся, дерущихся, а порой не в меру пьющих граждан…
Что Научно-культурный центр здесь лучится какой-то радиацией.
А в речке Сороть (что означает «Сорочья» на диалекте) чуть не каждый год кто-нибудь тонет. Эта река опасна потайными омутами, так называемыми ворунками-кипчаками, где кипящий песок способен втянуть в себя пловца, особенно неопытного или малолетнего.
И собаковолков здесь развелось немало, а они зимой особенно опасны: ни огонь, ни красный флаг не страшен для этих гибридов.
И гадюки — в результате ли нелепых мелиоративных работ, вследствие ли глобального потепления — увеличили поголовье, а у нас милая привычка — лезть в лес в босоножках. Я всем приезжим кричу поэтому:
 — Не ходите в лес босиком. И на дорожках под ноги посматривайте, а в чащу — только в сапогах!
(Заметьте: «спасибо» говорят в ответ все...)
А гололёд зимой в Пушкинских Горах: вы представляете себе? Это ведь холмистая местность. Здесь холмы даже имена свои имеют: Синичья (Святая) гора, где Успенский собор; в его сени упокоился Александр Сергеевич, Ручьевая гора. Гора «Закат» — изувеченная, наполовину срытая ныне новыми «хозяевами земли». А эти ступени аршинные, средневековые, монастырские — зимой себе представили? Их одолеть только Богородица поможет...
Последний аккорд идиотизма местных властей: в посёлке (являющемся районным центром!) недавно отменили... милицию! Вот так вот. В раю живём, поскольку места мало в рюкзаке…. Так что в Москве теперь вместо милиции полиция, а в заповеднике, выходит, даже дяди Стёпы не будет? Мы же все давно воспитались и перевоспитались! Зачем нам какой-то... городовой.
Нет, не сказала я всего этого моей соплеменнице и сопаломнице Ольге. Пожалела я её, потому что понимаю. Ох, как понимаю…

Почём землица?
Шершень прокусил мне руку до крови. В лесу на меня набросилась экскадрилья толстых тёмных ос. Агрессивно  жужжа, они барражировали по кругу несколько секунд, пока я нагибалась, чтобы сломить пару маслят.
Два шершня вцепились в ногу, один — самый сильный — в кисть левой руки. Выбегаю на шоссейку близ Валуна волхвов — кровь хлещет, что делать? Руки заняты: в одной — рюкзак, в другой — маслята... Отсосать яд не догадалась, добрела до деревянного грибка на разъезде Воронич – Савкино – Дериглазовский мост. Вьетнамский бальзам, перекись водорода — всё не то. Боль унял... подорожник. Облизнув его несколько раз, прилепила к ране на руке.
Школьный рюкзачишко с надставленными лямками за плечи — и марш прямиком до вертолётной площадки, а далее по тропе, в парк Татьяны Лариной.
Неподалёку от бывшей железной дороги (Гейченко не стал её восстанавливать после войны, потому что умный был — понимал, что урон заповеднику принесёт эта дорога), буквально в нескольких десятках метров от посёлка Воронич вижу надпись на дощечке, прикреплённой к колышку: «Продаётся земля».
2011 год. Заповедник…
Как земля? Где продаётся? Здесь же музейное Святогорье!
 — А чего ты удивляешься, Никологорская, — залепила я себе оплеуху, — ты же беседовала в прошлом году с подвыпившим «работником культуры», который даже не в курсе был, что музей Тютчева в Муранове горел несколько лет назад, зато этот денди столичный подтвердил, сверкая лысиной и носом попугая Кеши, что «да, поле за турбазой будет застроено коттеджами». И что у него, у культуртрегера-попугайчика, там заимеется своя дача в придачу.
…Если бы Гейченко воскрес и услыхал про ЭТО! (Что железную дорогу на Воронич хотят восстанавливать, что самый торжественный холм, о котором не мог спокойно писать Паустовский, создавший о Михайловском не только известную очерк-повесть «Михайловские рощи», но и малоизвестный роман «Дым Отечества», со временем может быть заполнен дачниками…) Старик Семён попросту бы вновь умер — он лелеял в заповеднике каждое деревце, каждую тропинку. А здесь — такой горизонтище открывается, что гордость берёт за Россию. И лететь хочется, как Наташе Ростовой. И это продаётся тоже?
— Но, позвольте, а как же буква закона? — возмутится читатель. — Ведь территория между турбазой «Пушкиногорье» и деревней Бугрово принадлежит природоохранным структурам?
— Наивный мой читатель, — смею я возразить, — ты забыл, что законы в наше время легко обходятся в силу гибкости формулировок, бесстыдства администраторов и невнятности, что-где-когда считать границей чего! А вот подайте сюда Тяпкина-Ляпкина и... докажите, что гайкинско-бугровское поле числится за охраняемой зоной заповедника. А мы, хитрые бюрократы, чиновники из контор-офисов, откуда порядочные люди убегают, докажем: нет, неправда. Это, мол, пространство посёлка Пушкинские Горы. А посёлок, как известно, не заповедный.  Там люди простые живут.
*   *   *
 «Продаётся земля» — надпись близ поселенья Воронич.
«Продаётся земля» — объявление бросается в глаза у автостоянки перед въездом в Бугрово — напротив построенного на месте конюшни отеля «Арина Р.».
И как прикажете это понимать? (Охранники пожимают плечами.)
А недавно сотрудница-экскурсовод, усталая придя с работы, ошеломила меня новой новостью: в ганнибаловом селе Петровское, напротив знаменитого грота (беседки, чей белый ажурный теремок виден даже от Савкиной горки), она увидела этот кол с доской.
«Продаётся земля»… Распинается Русская земля.
*   *   *
Георгий Василевич редко кажет нос в Михайловское. Он даже не снизошёл, чтобы поздравить ребятишек-сирот, не так давно кружившихся в Научно-культурном центре на единственном, может статься, в своей жизни Пушкинском балу…
Исчезли ежегодные августовские поминовения Семёна Степановича Гейченко. Старые пушкиногорские туристы приезжают и диву даются: почему нет фильма документального о Гейченко и его сподвижниках. Последний раз собрание на Ильин день было года 4 назад…
Не было в 2011 году и полюбившегося пушкиногорцам и приезжим дивного фольклорного фестиваля.
Этот потрясающий праздник русского духа и русского искусства народного в последние годы всё больше превращался в педагогическое начинание — тем лучше! Подрастает юная смена фольклористов, дети, подростки и их наставники-музыканты приезжали в Заповедник из Воткинска (Удмуртия), из Тульской области, Череповца, приходили из недальнего села Глубокое, мчались аж из Сибири!
Будем надеяться, что перебой в фестивале «жемчужин» — всё же случайность.
Как оживляют эти ребята луговые склоны близ Дома Пушкина, насколько одухотворяют они своим присутствием окрестность, когда на голоса поют старинные народные песни, которых уже не услышать по радио и телевидению! Особенно славно, когда поют они просто в лесу, за околицей Михайловского, в заповедных рощах или на Поляне праздников…
*   *   *
«…В разны годы под вашу сень, Михайловские рощи, являлся я…» Эту надпись-цитату Паустовский обнаружил ещё в довоенном заповеднике на памятном знаке лесном. И сжалось сердце… И два больших произведения писателя-романтика явились на свет.
В 1970-х мои сверстники тоже видели кусочки пушкинских стихов, неожиданно привечающих рассеянного путника: то за поворотом просёлочной дороги, то на округлом берегу озера, то близ аллеи ганнибаловых ёлок.
Ныне нет этих частичек пушкинского духа, постоянно, с лёгкой руки Гейченко, витавшего над нами в Михайловском ли, в Тригорском…
А я до сих пор помню, как врезались мне в сознание строчки:
…Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей… —
оттого, что бросились в глаза в Тригорском, возле какого-то изогнутого мостика, среди ликующей листвы, насквозь пронизанной июльским солнцем.
…Так иногда разлуки час
Живее сладкого свиданья.
«Живее»! …Удивительно метко и точно сказано!
Эти наивные, но человечные призраки Пушкина, эти его следы исчезли с приходом новых властей. Зато появилось сколько угодно «благодарностей» Сбербанку, помогшему отреставрировать то и сё. И в нескольких шагах от Дома Поэта красуется щит с уверениями, что можно и пива выпить, и оттянуться на славу…
— Вы отстали от жизни! — едко сказал мне молодой отец, услышав в плацкартном вагоне поезда «Москва – Псков» мои филиппики на темы, чту ныне творится в подмосковном Клину и псковском Михайловском.
— Вы просто выпали из обоймы времени! — самоуверенно повторял он, добавляя и другие циничные фразы, переходя на личность. Но я замкнулась.
Этот молодой человек, которому едва ли стукнуло 30 лет, был вовсе не отморозком. Но логику его цинизма я не могла уловить никак и  не могла взять в толк: зачем он дал своим сыновьям такие многозначительные имена — Серафим и Фёдор?
И зачем надел православный крестик себе на шею?..