Забытые причалы

Поэтому, после того как в прошлом году замечательный камчатский поэт Кирилл Алейников прислал мне на домашнюю почту стихи умершего в 1995 году бывшего редактора камчатского отделения Дальиздата Владимира Ивановича Науменкова, был немало удивлён и, ознакомившись с творчеством поэта, твёрдо решил показать его произведения нашим читателям.
Владимир Иванович Науменков родился первого сентября 1937 года в селе Кудинцево Льговского района Курской области. Окончив семилетку в Льговске и ФЗО в городе Сталинске Кемеровской области, он поступил в Ленинградское военно-морское училище на факультет журналистики. Работал штукатуром, курьером, корреспондентом, заместителем ответственного секретаря в камчатских районных и областных газетах, на телевидении.
Стихотворения и поэмы писал с 60-х годов, публиковался в районной и областной периодике, в региональных и центральных изданиях. В 1980-м и в 1985 годах в камчатском отделении Дальиздата выпустил книги стихов «У этих каменных берёз» и «Птицы-зарницы». За самостоятельность взглядов и поэтическое вольномыслие преследовался тогдашними властями. Был исключён из партии, испытывал трудности с устройством на работу и почти до конца дней находился под негласным надзором службы политического сыска. Умер после тяжёлой болезни на Пасху 1995 года в Петропавловске-Камчатском.
Стихотворение Владимира Науменкова «Памяти отца» включено в Книгу Памяти Камчатской области, специальный экземпляр которой передан на вечное хранение в Центральный музей Великой Отечественной войны на Поклонной горе в Москве.
Очень хочется, чтобы администрация Петропавловска-Камчатского не оставила без внимания умершего литератора и нашла средства на издание книги Владимира Науменкова к восьмидесятилетию со дня рождения поэта, поскольку смею утверждать, что отдельные его стихи являют собой культурное наследие Камчатки.
Виктор Тихомиров-Тихвинский.
Санкт-Петербург.

*  *  *
Стреляешь ты молчанием сухим,
Не в спину метишь,
И не в лоб,
Не в грудь –
Разумностью и строгостью судьи
Безжалостно стреляешь в мою
грусть.
И беззащитна и слаба она,
Слетевшая ко мне с берез корявых,
И мною потаенно пленена,
Роскошно стелет под ноги мне
травы.
И стоя между снеговыми скалами,
И приходя к моим друзьям по духу,
Им о себе ты ничего не скажешь,
Что ты была под наведенным дулом.
Ты затаишься тихо, как зверек,
И только воздух хохотом
расколется.
И будут думать: «Что это такое,
Ужели пуля сердце не берет?»
А может быть, они прошли навылет
У тонкой-тонкой стенки
миокарда…
И маленькие дырочки заплыли,
И вы забыли, что такое кара?
Я выживаю, выжимая кровь,
Себя держа, как половую тряпку.
И кровь течет по каменному трапу
Искать свою последнюю любовь.
Она так тихо со ступенек капает…
И я себя уже ловлю на том,
Что этот темно-красноватый тон
Совсем не мой – чужой до самой
капельки.
И пули все спокойно примет грудь,
Хоть шли их с самых близких
расстояний.
В груди моей осталась только грусть,
Которую ничем не расстреляешь.

*  *  *
Коням, барин, тяжело…
Александр Пушкин.
День февральский поник в позолоте,
Как тогда, он нахмурен и строг,
Только ветер со снегом исторг
Дикий посвист в разгульном полете.
И на Псков вороные бредут,
Обдаваемы ветром и снегом,
Колоколец, тревожимый бегом,
Озвучает метельный маршрут.
Заметенный задумался друг –
Вот и вышли все во поле бесы,
Налетают, колюче-белесы,
И берут в заколдованный круг.
И ямщик заметен – домовой!
Но не тот, что явился в виденье, –
Ныне он – сей кибитки владелец –
Озираясь, вертит головой:
«Тяжело ныне коням и мне,
Ваших бесов в пути я объехал,
а теперь вот последняя веха –
бесы вновь при луне-сатане…»
Но ответного гласа не ждать,
Видно, бесов уже не обгоним –
Между бесовским сумрачным воем
Нашим коням бежать и бежать…
Камердинер Никита молчит…
Мчатся тучи и вьются сурово…
Мутной ночью от крова до крова
Колоколец звучит и звучит.

*  *  *
 А. Соловьеву
Есть край земли у синего рассвета,
Пургой и штормом вздыбленные
дали,
Где нет в помине лестниц
с парапетами,
Где леера напряжены от ветра,
Где есть моря, где есть походы
дальние.

Свинцово виснут к океану тучи,
На них встают, щетинясь,
гребни белые.
И небеса с морями пляску крутят,
Как будто черт с метлой
за ведьмой бегает.

Пусть сон матросов тишиною
застлан,
Оставленный пока грозой-тревогой,
Они уйдут в свои глубины завтра,
В моря своей невидимой дорогой.

Они уйдут, чтобы подмять накаты,
Оставив их надолго за собою.
Пускай гудит над корпусом покатым
Волна разбушевавшегося моря.

Сергей Есенин
Воспел он Русь её цветущим летом
Великою, какой она была.
А Родина не выдала поэту
Ни хаты, ни двора и ни кола.

Была Рязань, пока он вырастал,
И близкие у сердца обитали.
Но час настал, и он свободным стал
И разумом, и сердцем, и летами.

Там требовали денег, внуков – там,
А там и вовсе – спать на половице.
И стал Есенин на бока валиться,
Долги оставив рощам и лугам.

Горячий ветер Русь его шатал.
И в переплеске струй её багряных
Он что-то потаенное шептал,
Как за подол, хватаясь за поляны.

Рябины отгорали, и луга
Росой блестели в розовом рассвете…
И сиротливо слушали стога
Уход цветенья и уход поэта.

*  *  *
Медынь я не помню. Но помню
Кресты над собою и птиц,
И поле, все в клевере поле,
И мать, упадавшую ниц,
И голос: «Ну что тебе в небе?!»,
И боль от шлепка по руке,
И клевер, разбросанный в небыль,
И кровь у себя на щеке,
И Колю, родного браточка,
Не вставшего больше с земли,
И клевер в крови на листочках,
Которым мы Колю несли;
Да батю Ивана еще,
Да громко рыдающих теток,
(Иван из-под Курска пришел,
Как было мне сказано, мертвым),
И сад, что засох, как Иван,
Последнею яблоней утром –
Сад к смерти отца ревновал
Тем утром, тяжелым, как будто.
То ненависть в ревность ушла.
А сад, разве сад, он повинен –
И вновь он цветет за овином,
Как будто отцова душа…
…Но перст –он висит, как висел,
Как память моя, как святыня,
Над дымом разрушенных сёл –
Разгневанный перст у Медыни.

Забытые причалы
Забытые причалы, забытые
причалы…
Причалены навечно разбитые суда.
Здесь только крики чаек, облитые
печалью,
Да среди палуб бредит ушедшая вода.

Стоит здесь пол-«Буруна», лежит
здесь часть «Тайменя».
Таинственные сходни маячат
по бортам.
По ним восходят луны, добро
на вход имея,
И в штормовые ночи стоят
на вахте там.

Забытые причалы, забытые
причалы,
Лишь белые накаты
окатывают вас,
Чтоб вам, как и в начале, от моря
полегчало,
Чтоб вновь шатнулся трепетно
разломанный кунгас.

О горе-мотоботы,
о боги-мотоботы!
Работа ваша — в прошлом,
а в нынешнем – покой.
Водил вас в море кто-то, таскал
из моря кто-то…
Волна идет с поклоном и бьет
земной поклон.

*  *  *
Простите, люди, этот трюк.
Я грешен, грешен перед вами
Своими темными словами —
Их вывела корявость рук.
Они сухи, они костлявы.
Бескровно горбятся суставы,
Как рифмы, ровными рядами
Они смыкаются и мстят
За все неслышные рыданья,
За все великие страданья,
За все народные преданья
Несущих ненависть к властям.
Плечо костлявое скосив,
Берусь за острые ключицы.
Мне суждено пока влачиться
По падям праведной Руси.
Сквозь затененную аллею
Насупленных дубов и лип
Несу страницы сожалений
Задушенного вдохновенья,
почти боясь за судьбы их.
Россию-мать не удивишь
Ни жертвами, ни произволом.
Уже плечо мое обломано
И в рукаве торчит солома.
Глядишь, и вовсе загремишь.
Упрячу кровь свою под гриф —
На «два нуля» законсервирую,
Не обрядили чтоб во грим
Ту синеву, которой верую,
Которой отдаю себя,
Любя, неиствуя и падая.
Румянец яблока дробя,
Довольствуюсь я вкусом падальниц.
Себя я славить не берусь.
Пуская моя дорога сбивчива,
Когда-нибудь помянет Русь —
Не так уж Родина забывчива.
Прошу себе пока у ней
Не потакать потворству спешному.
Я среди стольких сыновей
Не выгляжу ещё повешенным.

Но ещё прошу тепла
У горестных костров великих,
Что б кровь Руси во мне текла,
Оберегая мои руки —
Что б всё-таки могли они,
Смыкаясь чисто и победно,
Снять боль с поруганных могил
И немоту времен поведать.

*  *  *
Как далекий напев голосистых
солдаток,
пробудившийся вдруг
из мальчишеских лет,
Слышу вздохи серпов от зари
до заката…
Все звучит и звучит,
и конца ему нет.

Колыхались поля золотыми
коврами,
И над нивой плыло полуденное
марево.
На горячих серпах васильки
умирали
И в глазах отцветали бездонных
у матери.

Тихо станет. И жниц провожает
закат,
Бликом теплым своим, как слезою,
блеснувший.
Отойдут они в сень
одиночества хат,
Васильками и травами серп
обернувши…

*  *  *
Моя деревня – избы да дворы,
Дорога по распаханному полю,
Солдатки-вётлы, сад для детворы
И выгон с подгоревшей муравою.

Да силуэт далекий ветряка, —
Чем старше он, тем крылья
тяжелее,
И детства незабвенная река
У леса – голубое ожерелье.

Как раньше было, так и до сих пор, —
Пробеганное, узнанное нами;
Всё, как всегда – покоен тут
простор,
Промерянный саженями-столбами.

Светло все так под синей высотой,
Повисли птахи песнею в пареньи,
И сад налит тяжелой красотой –
Готовы груша с яблоком к паденью.

Но как убрать из памяти очей
Перед лицом таких простых
понятий —
У речки ряд обугленных печей
И труб над ними каменных
распятий?!
 
У ЭТИХ КАМЕННЫХ
БЕРЕЗ
Я с легким сердцем улетал,
с тяжелым возвращаюсь ныне,
как будто душу промотал,
и нет теперь души в помине.
Тогда вовсю сады цвели,
цвели себе, не беспокоясь,
что будет время у земли
и наметет снегов по пояс.
И трепет вишенных садов,
и шепот яблоневых веток
был для меня ничем не нов,
как все привычное на свете.
На среднерусской полосе,
у луговых родных селений,
тогда леса звенели все,
особо — роща Соловейня.
И что с того, что рос я там,
мужал и набирался духа,
ведь звон по золотым
лесам бродил, не доходя до слуха.
Леса и все, и все — не более,
стояли, как всегда стоят.
И я не знал, что острой болью
назад потянется мой взгляд.
На дальней, на другой земле
остаться надолго придется —
и будут звоны сниться мне,
и о лесах вдруг запоется.
В иных, заснеженных краях,
что не видали цвета яблонь,
по яблоням заплачу я
сухою и метельной рябью.
И упадут крупинки слез,
их поглотит порыв метели.
У этих каменных берез
моя душа окаменеет.
Снегами в душу пометет,
снегами белыми, тугими.
И память о садах замрет —
снега мне станут дорогими.
И будут в душу дуть и дуть
непрекращаемо жестоко,
а о садах лишь только грусть
блеснет снегами мне на сопках.
И в тех краях пройдет мой след,
оставив молодые годы,
и годы всех побед и бед
закроют снеговые горы.
А боль по золотым лесам,
а грусть по вишенной метели
здесь превратятся в чудеса
и станут песнею моею.

 

Владимир НАУМЕНКОВ