Викентий Вересаев — писатель или публицист: pro et contra

Разумеется,  как художник Вересаев по сравнению со своими современниками, такими как Бунин, Леонид Андреев, Куприн, Алексей Толстой, Михаил Булгаков, — величина второго, а, возможно, даже третьего ряда. Eго повести и рассказы о земских врачах, спорах марксистов с народниками, уже тогда навязших в зубах, — «Без дороги», «На повороте», «К жизни», бытоописательные «Рассказы о японской войне», где писатель побывал в качестве военного врача, или же довольно слащаво-выспренние и примитивно аллегорические — «Перед завесою», «Загадка», «Порыв», «На эстраде» — уже имеют во многом чисто исторический интерес и смысл, интерес мёртвой истории литературы. Точно так же, как милые, уютные пейзажные зарисовки, заставляющие вспомнить Тургенева, что, кстати, было отмечено Львом Толстым после прочтения рассказов и повестей Вересаева, по свидетельству Д.П. Маковицкого.

 Современник Толстого, Чехова, Короленко,  он, конечно, никак не был конгениален им. Огромную же известность и популярность принесла Вересаеву его художественно-публицистическая книга «Записки врача», появившаяся в 1901 году и читавшаяся взахлёб на протяжении долгого времени самыми разными слоями населения, в том числе не только образованными. Не случайно однажды Вересаев, попав в одну компанию с Буниным, как он впоследствии вспоминал, убедился в своей огромной известности. В то время как Бунина, писателя во сто крат выше его, собственно, тогда мало кто знал, что приводило последнего при его несдержанном характере в бешенство.
Именно публицистический пафос «Записок врача», огромный социальный заряд этой книги, гражданская смелость Вересаева, не побоявшегося поставить остро, правдиво и даже безжалостно проблемы врачебного долга, врачебной тайны и этики, вопрос социальной избирательности при оказании медицинской помощи населению в дореволюционной России, о «проклятом рубле», стоявшем непреодолимым препятствием между врачом и больным, вызвали огромный общественный резонанс и принесли Вересаеву наряду с нападками на него в печати по поводу того, что он якобы опозорил врачебное сословие, повсеместную известность. И «Записки врача» стали его главной книгой.
 Свою гражданскую и литературную позицию, своё жизненное кредо Вересаев cформулировал ещё в юношеские годы, будучи студентом-медиком Дерптского университета: «Лжи не будет. Я научился не жалеть себя». За нерушимость и твёрдость взглядов, некоторую ортодоксальность на знаменитой телешевской «Среде» (литературный кружок, организованный в своём доме Н.Д. Телешовым. — Ред.) в начале XX столетия Вересаев получил шутливое прозвище Большой Каменный Мост.
Надо заметить, что Вересаеву в интерпретации его творчества в определённом смысле не повезло: в литературоведении и критике о нём почти всегда писали только лишь с довольно заскорузло-социологической точки зрения. При этом исходили в основном из критерия верности принципам старого доброго критического реализма рубежа XIX и XX веков, что, конечно, обедняло и даже искажало многообразную и разностороннюю литературную деятельность Вересаева. И показательно, что такого рода инерция сохранилась и до наших дней. «Лысым импотентом» несправедливо и обидно окрестил его не близкий ему и не любивший его язвительный и злоязычный Корней Чуковский.
 В 1910-х годах Вересаев в книге «Живая жизнь», посвящённой двум  столпам и одновременно двум противоположностям русской литературы — Достоевскому и Толстому, — попытался противопоставить во многом картонному и ходульному, как он полагал, трагизму Достоевского жизнеутверждающий «солнечный» мир толстовского творчества. Поэтому подзаголовком раздела о Толстом он сделал знаменитую фразу из «Войны и мира»: «Да здравствует весь мир!» Мироощущение Толстого сближалось им, несколько субъективно, с первобытно-здоровым мироощущением древних греков.
Во всём этом, пожалуй, мало было оригинального, больше эпигонского, и, тем не менее, эта книга вкупе с главой о философии Ф.Ницше «Аполлон и Дионис» (с её довольно назойливыми пережёвываниями эротических мотивов) имела большой общественный резонанс. Она шла в определённой мере вразрез с декадентскими настроениями и исканиями Серебряного века, всегда глубоко чуждыми Вересаеву своим беспросветным пессимизмом и отчаянием. И его биографический очерк о Толстом, написанный уже позднее, в 1921 году, озаглавленный «Художник жизни», заканчивался следующим пассажем: «Толстой умер не в прочно-осёдлом яснополянском обиталище, умер в пути на глухом полустанке. Но через этот полустанок, ярко блестя рельсами, уходит вдаль бесконечная дорога».
 Помнится, лет двадцать назад оживлённо дискутировался вопрос о том, принял ли всё-таки Вересаев Октябрьскую революцию или же стал «внутренним эмигрантом»? Непосредственным поводом к этому было переиздание не публиковавшегося с начала 30-х годов романа Вересаева «В тупике» (1925), в котором он бескомпромиссно, как и всё, что он всегда писал, показал зверства новой большевистской власти в Крыму во время Гражданской войны. Реально-исторической основой этого произведения послужили массовые расстрелы, производившиеся под руководством печально знаменитой «тройки» — Б. Куна, Р. Землячки и
В. Пятакова. Роман «В тупике» поначалу имел большой успех, выдержал много изданий и даже удостоился обсуждения в Кремле с участием И.В. Сталина, Л.Д. Троцкого и Ф.Э. Дзержинского, которые вынуждены были признать, что тогда действительно сильно «перегнули палку». Однако вскоре книга была запрещена, изъята из библиотек и продажи. Это и дало Вересаеву повод написать А.М. Горькому в 1929 году: «Я махнул рукою, и занялся изучением Пушкина и писанием воспоминаний — самое стариковское дело».
Но, возможно, Вересаев чувствовал некоторую свою исчерпанность как художник-беллетрист. Относительно же «внутренней эмиграции», которая так муссировалась на разные лады, нам представляется, что несмотря на своё безусловное неприятие многих сторон наступившей новой действительности, новой эпохи, Вересаев избрал некоторый способ жизнедеятельности в этом времени и был вполне признанным и отнюдь не гонимым деятелем советской культуры. Его книги, в первую очередь «Записки врача», по-прежнему издавались огромными тиражами, в 1940 году писатель был удостоен Сталинской премии, а в 1942-м — награждён орденом Трудового Красного Знамени. И в своё время он вполне вписался, держался совершенно лояльно, но в то же время оставался во многом независимым в своих писаниях и в своём поведении. Это проявилось и в его известных мемуарах, которые, как отмечалось в тогдашней критике, совмещали в себе «художественность» и значимость «общественно-исторического документа».
Во второй половине 20-х — 1930-х годах (пик пришёлся на празднование пушкинской годовщины 1937 года) Вересаев, можно сказать, «прогремел» своими биографическими исследованиями о Пушкине. Наиболее известная его книга того времени «Пушкин в жизни» (монтаж свидетельств современников) долгие десятилетия считалась чем-то вроде запретного плода, чем-то второсортным и одиозным, переиздавать её начали лишь в 1980-х годах.
 Очень долго вересаевская пушкинистика была книжным раритетом. Хотя при жизни Вересаева «Пушкин в жизни» был переиздан чуть ли не 20 (!!!) раз.  Какие уж тут гонения и непризнание!
 Но вместе с тем критика того времени, как и классическое пушкиноведение, в известной мере принимали вересаевские пушкиноведческие штудии в штыки, считая, что Вересаев только и делает, что занимается «деидеологизацией» Пушкина, смакует всякого рода «остро пахнущие» детали и подробности жизни,  человеческого образа Пушкина. Что он тем самым превращает величайшего поэта в скандалиста, дуэлянта, заурядного донжуана и создаёт Пушкину славу едва ли не «профессионального растлителя дворовых девок», делая Пушкина «анекдотически опошлённым».
Надо учесть то, что Вересаева и в самом деле отличал несколько медицинско-биологический подход к биографии и личности Пушкина, точно так же, как и в подборе материалов книги «Гоголь в жизни» (1939), особенно в разделах о последней болезни и смерти Гоголя. Во всём в первую очередь виден врач-клиницист и превосходный диагност, каким и был на самом деле Вересаев.
Не удивительно, что в наши дни исследователи пишут о психической ненормальности Пушкина, опираясь на «штудии» Вересаева. Начало этому во многом положил именно он своим подходом трезвого уравновешенного медика, писавшего обо всём этом, «не ведая ни жалости, ни гнева», а также своей теорией «двуплановости Пушкина» (одна из его книг о Пушкине называется «В двух планах»). Основная её мысль заключена в том, что Пушкин в своей обычной повседневной жизни был обычным человекам своего времени и своей среды — барином, который был способен в кровь избить какого-нибудь дворника или крепостного слугу, чем-то ему досадившего, часто одержимым самыми низменными, постыдными страстями, а отнюдь не светлым и гармоничным, как его обычно принято изображать. Но поистине «божественных» высот гармонии, духа и поэзии он досягал лишь в своём творчестве. Мог «мучиться грязной похотью» и тут же написать «Для берегов отчизны дальной» и т.д.
 Интересно, что в одной из записей опубликованного лишь в небольших  фрагментах дневника Вересаева, который он вёл на протяжении всей жизни с небольшими перерывами, есть запись, сделанная в начале 1942 года, когда писатель находился в эвакуации в Боржоми: «Слушал сегодня по радио Пятую симфонию и «Франческо да Римини» Чайковского. Я много размышлял о его жизни, знаю о том, что он был педерастом. Но, Боже, сколько же огня, страсти и поэзии таилось в этой разлагающейся душе!» (Было мне сообщено и предоставлено покойным родственником писателя его наследником Е.А. Зайончковским. — А.Р.). И это во многом напоминает вересаевскую концепцию Пушкина-человека и Пушкина-творца.
 Некоторые современники удивлялись и недоумевали — почему и каким образом Вересаев обратился к пушкинской теме. Так, известный искусствовед и писатель С.Н. Дурылин замечал по этому поводу, что «Вересаев <…> в пенсне, весь какой-то запылённый <…> в 60-х годах сотрудничал бы в «критике» «Русского слова» и «разносил» бы Пушкина за «ножки» и «звуки сладкие» вместе с Писаревым, а теперь он — в «пушкинианцах»,как Саул во пророцех. <…> Когда они (Вересаев, профессор П.Н. Сакулин. — А.Р.) пишут о Златовратском и рассуждают о Добролюбове,то <…> «по Сеньке шапка». Но когда этот «Сенька» примеряет свою «шапку» на Пушкина или его «венец» считает своей «сенькиной» шапкой («кепкой»), то — обида! обида! обида!».
Но читательский успех книг Вересаева о Пушкине был огромным и не затухает до сих пор, в нашу совсем другую эпоху, во многом с иными ценностями, ибо Вересаев смог написать о Пушкине очень «вкусно», сочно, колоритно, показать его как живого человека, его современников, воздух, которым он дышал, — и это написано именно пером писателя-беллетриста, талантливо, а главное, «глубоко и по-человечески серьёзно», как признал один из критиков в 1930-е годы. В том-то всё и дело, что Вересаев — социал-демократ 1890-х годов с их керосиновыми лампами, народническими и марксистскими кружками, казалось бы, бесконечно далёкий от Пушкина и его эпохи, беззаветно любил Пушкина, проникся им всем своим существом и создал не дешёвую беллетристику на потребу не больно взыскательного читателя, любителя амурных подробностей и всякой «клубнички», а книги, которым суждена очень долгая жизнь, — мы в этом убеждаемся уже теперь!
78-летний Вересаев скончался 2 июня 1945 года в своей московской квартире в Шубинском переулке, возле Смоленской площади — прилёг после обеда отдохнуть и не проснулся. А перед этим, в свой последний день, ещё занимался переводом одной из песен гомеровской «Илиады». А ещё за несколько лет до рокового дня в «Записях для себя», которые должны были составить неосуществлённую книгу «Без плана», Вересаев писал: «На жизнь свою оглядываюсь с благодарностью <…> И самый ценный её дар: она дала способность знать своё место и не переоценивать себя. Поэтому я почти избавлен был от самых тяжких страданий — зависти и обид самолюбия». Это не было рисовкой и «самоуничижением паче гордости». Просто Вересаев хорошо осознавал своё место в истории литературы и шире, в истории культуры, а оно вовсе не столь незаметное, напротив, в определённом смысле очень значительное. Это совершенно бесспорно и, кажется, не подлежит сомнению. Его слово звучит, как выразился однажды его сверстник и «сопутник» Горький, «задушевно и мужественно». И в этом его сила и обаяние, не потускневшие со временем, несмотря на все реалии и издержки давно отошедшей эпохи.