Валентин Фалин: "служил без лести и подобострастия"

Я человек далёкий от политики и занимаюсь совсем другими делами — реставрацией древнерусской живописи и русских портретов. Но жить в России и не быть затронутым политикой практически невозможно. Не говорю про сегодняшние времена, когда по большей части это уже не политика, а скорее, политическая ржа.

Но моя молодость совпала с крупными событиями: то время было отмечено Карибским кризисом, отношениями с Германией — мимо этого невозможно было пройти.

Так случилось, что к нам, искусствоведам, политики всегда проявляли определённый интерес. Моё первое политическое, как я потом понял, знакомство случилось во время учёбы на втором курсе университета. Мы общались со слишком нынче известным художником Ильей Глазуновым, которого мы тогда считали обездоленным изгоем. Помогали ему, бесплатно реставрируя иконы. Он взамен знакомил нас с разными людьми. Я тогда ещё думал, что стану египтологом, изучал иероглифы и памятники древнего искусства. Глазунов предложил мне познакомиться с арабистами — сотрудниками специального журнала по Востоку, чтобы я писал для них статьи. Помню, он привёл меня в компанию, где был накрыт стол, не похожий на наши студенческие. В компании были Том Колесниченко, Юлиан Семенов и другие. Мне показалось, что встреча походит на шабаш. Кое-что зная из истории мирового искусства, изучив историю Древнего Рима и античности, политику и политиков я представлял себе немного по-другому.

Мы стали встречаться с Юлианом Семёновым. Но общались недолго: все-таки мы разных с ним весовых категорий, тем более, он просто искал слушателей. Потом никогда не забуду, как в одном со мной санатории масса народу смотрела по телевизору 4-серийный фильм о том, как Семёнов с бароном Фальц-Фейном искали Янтарную комнату. Когда передача закончилась, кто-то из отдыхающих сказал: это же дуриловка — 4 серии, ничего не нашёл, а сколько наболтал. Я же к тому времени знал, что это за поездки и кому всё это нужно.

Завершилось моё общение с Юлианом Семёновым накануне перестройки, приблизительно года за два. Я приехал в Петербург и зашёл с приятелем в «Асторию». Ресторан был практически пустой: сидели только мы с другом, а через два столика — Юлиан Семёнов с двумя господами. Сразу стало ясно, что это начальник того самого дома № 2 на Литейном и его заместитель. Юлиан Семёнов, не церемонясь — он вообще был безапелляционным человеком, — жестом приказал мне: «Поди-ка сюда». — «Извините, господин Семёнов, с какой это стати? Я не ваша дворовая девка». — «Ну, ладно, я отсюда скажу. Скоро мы придём к власти. Вот это начальник лесосплава, а это его заместитель. И мы с такими, как ты, разделаемся».

Я хорошо знал, что за фрукт господин Семёнов. К троцкистам у меня всегда было обострённое негативное отношение. Отец же Юлиана Семёнова ни больше ни меньше как секретарь Бухарина. Семенов хвастался, что на столе у него стоит портрет Бухарина.

Абсолютная ложь, что в наше время невозможно было читать запрещённую литературу. Я работал по своим темам: древнерусским миниатюрам и живописи в отделе рукописей Ленинской библиотеки. И получал всё, что заказывал, начиная от «Евангелия Хитрово» и заканчивая Бердяевым, Лосским. Не давали какие-то секретные материалы, связанные со стратегическими делами, политическими процессами, но меня они не интересовали.

Я читал Бухарина в подлиннике, знал, как он гноил Есенина, утверждая, что, если мы, не дай Бог, будем так увлекаться им, то докатимся до уровня Тютчева. Для меня Тютчев является идеалом державника, человека, сочетающего в себе государственное и творческое начало. Часто говорят, что если человек патриот, то он обязан жить в России. Федор Иванович большую часть жизни провел вне России — в Германии. И романы у него случались не в России, а он умел любить. Но для меня Тютчев — идеал русского человека, патриота.

Я сталкивался и с другими политическими журналистами, к примеру, с популярным тогда Мэлором Стуруа, как его называли. Я провел с ним не один час за пиршественным столом и в Доме кино, и в ВТО. Кстати, имя его расшифровывалось как «Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция».

Вот уровень этой журналистики. Однажды мы с моей женой пошли посмотреть какой-то фильм в стереокино. А перед этим показывали обычно десятиминутные киножурналы. Назывался тот журнал «Разноэтажная Америка» по аналогии с «Одноэтажной Америкой» Ильфа и Петрова. Авторы рассказывали, как жутко живут в Америке негры, какие они несчастные и забитые. К примеру, долго показывают одного из них: посмотрите, бедный пришел потанцевать в субботу — на последние деньги. А мы с женой имели возможность слушать иностранные пластинки и кое-что смотреть в заморских журналах. Это был ни больше ни меньше как Гарри Белафонте, один из самых богатых людей того времени в шоу-бизнесе Америки. Я это рассказываю к тому, что нас очень и очень дурили. Известный международный журналист Валентин Зорин постоянно поносил Америку. А его операторы рассказывали мне, как, возвращаясь оттуда, он прихватил вагон туалетной бумаги — мол, отвык от нашей. И я не удивился, когда в начале перестройки люди из этого круга ринулись хвалить Запад, проявив классический образец не принимаемой мною мимикрии. Это прежде всего Егор Яковлев. Когда перестройка была в расцвете, в году
90-м я возвращался из Америки, делал в Брюсселе пересадку и встретил киногруппу, которая снимала 85-ю серию фильма о Ленине по сценарию Егора Яковлева. Потом мне сказали, что за сценарий Яковлев огрёб такой гонорар в «Останкино», что не стало денег, дабы платить другим авторам. «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», и поэтому я правдивую оценку всем этим «политикам» даю.

Валентина Михайловича Фалина заочно я знаю всю свою сознательную жизнь, начиная с университета, потому что мы пропускали через себя все происходящие события, читая и «Правду», и «Известия». Имя Валентина Михайловича по нарастающей появлялось в связи с теми или иными событиями. Чтобы не быть голословным, я просто процитирую самого Валентина Михайловича. Сейчас столько мемуаров, что можно в них буквально утонуть, но появляются мемуары, которые я ставлю на ближнюю полку, ибо они свидетельство времени. А воспоминания Валентина Фалина — как раз из тех мемуаров. Он пишет: «Автор не склонен гнуть шею либо вертеться флюгером, согласуясь с новейшими поветриями. Малевать прошлое в любой цвет, не только в черный, удобно, ибо это освобождает от сравнений с настоящим и раздумий о будущем». И там же он пишет: «Почти 40 лет провел я сначала у подножия, а затем на разных этажах власти. И написал, сочиняя без счета, аналитические ноты, проекты договоров, декларации, послания, телеграммы плюс речи, интервью, статьи, фрагменты из книг под псевдонимами от Хрущева до Горбачева. Загублен на это был, наверно, не один гектар леса. Служил без лести. Преданный интересам Отечества и без подобострастия генеральным секретарям, премьерам и министрам». А вот эти слова я всегда держу рядом с собой на рабочем столе: «Дикость, подлость и невежество не уважают прошлого, пресмыкаясь перед одним настоящим».

Из процитированных строчек для меня и складывался образ Валентина Михайловича. Забегая вперед, вспомню, как когда-то я приехал первый раз к Валентину Михайловичу на дачу и увидел там изысканно отделанные стены. Я спросил: «Валентин Михайлович, вы это из Германии привезли?». Он поднялся со мной наверх, в мастерскую, и сказал: «Я же ведь токарь высшего разряда, и все это делал своими руками». Валентин Михайлович из тех мальчишек, которым в войну на заводах подставляли ящички, чтобы они доставали до станка. Я сравнил бы его со Львом Ивановичем Яшиным, которого хорошо знал и вратаря выше я не встречал. Я видел и тех, кто играл вместе с ним, — Маслаченко, Кавазашвили, смотрю нынешних спортсменов: вратарей много, но людей, прошедших вот эту военную школу, преданных Родине без ложного патриотизма, который нам хотели навязать, мало. Но благодаря таким людям наша страна пока еще, слава Богу, не распалась.

Очень многие мои старшие коллеги, начиная от Павла и Александра Кориных и кончая Ириной Александровной Антоновой, самыми высокими словами отзывались о Валентине Михайловиче, отмечая, что с ним интереснее говорить об искусстве, чем о политике, потому что он знает историю искусства так, как не всякий искусствовед ее знает. Я вообще-то, честно говоря, дилетантов ценю высоко. Великолепный пример — Павел Павлович Муратов, один из лучших наших искусствоведов и историков Белой армии, а в конце жизни известный фермер в Шотландии. А по образованию он был инженер путей сообщения.

Потом уже нас жизнь свела с Валентином Михайловичем за одним круглым столом  президиума Советского фонда культуры. Там были представлены исключительно знаковые титулованные фигуры. И среди них я — и невыездной, и несогласный. Но, видимо, в Министерстве культуры поняли, что пора мне там быть. В президиуме состояли три человека, близких мне: Георгий Васильевич Мясников, с которым я работал изо дня в день и благодаря которому фонд действительно много сделал, владыка Питирим, по которому я старался сверять часы, и Валентин Михайлович Фалин. Меня попросили стать председателем Клуба коллекционеров, хотя я никогда ничего не коллекционировал. Но я знаю, почему поручили: прежде всего я сделал немало частных выставок, а потом умел находить общий язык со сложным народом — коллекционерами. И когда я познакомился с собранием Валентина Михайловича, я понял, что это действительно мог приобрести только подлинный знаток.

А потом жизнь нас объединила в деле, которое для меня стало очень важным на последующие два десятилетия, — это судьба художественных трофеев. Так получилось, что на волне перестройки я первым сказал, что пора высвобождать трофеи из запасников, где они буквально гибнут. Как, к примеру, «Венгерская коллекция» во Всероссийском реставрационном центре: 140 вещей сорок четыре года находились в маленькой комнатке. Когда мне их показали, я долго думал, к кому же пойти посоветоваться, и в итоге оказался у Валентина Михайловича на Старой площади. Мы проговорили несколько часов — в лице Валентина Михайловича я нашел такого же собеседника, какими были мои университетские профессора, — человека, умеющего слушать и могущего посоветовать. И действительно Валентин Михайлович подсказал нам написать письмо Горбачеву. Я спросил его: верит ли он Горбачеву? Это ведь был 89-й год, и Валентин Фалин тогда заведовал Международным отделом ЦК КПСС. Он посмотрел на меня и сказал: «А я ему служу». И поинтересовался, верю ли я. «Нет, Валентин Михайлович, и я предвижу, что всё это плохо кончится». Потом, через несколько лет, когда Советский Союз распался, я встретился с Валентином Михайловичем в Гамбурге. Первое, что он спросил у меня при встрече: «Как же вы смогли рассмотреть господина Горбачева, вы же не политик?» Причем Валентин Михайлович, по-моему, в этот период как раз заканчивал книжку о предательской сущности Горбачева. Я ответил: «Я — реставратор, у меня свои секреты».

Савва Ямщиков.

 

— Валентин Михайлович, вы из людей старшего поколения, прожили большую жизнь. Мне интересно, что вы считаете в ней — я понимаю, что рассказать обо всем сделанном и увиденном вами нереально, — самым важным?

— Спасибо, Савва Васильевич, прежде всего за приглашение поучаствовать в беседе с вами и за те добрые слова, которые я услышал. Отвечая на ваш вопрос, я хотел бы процитировать рано погибшего Александра Вампилова. Он написал однажды: «Театр никогда не умрет, люди не перестанут валять дурака». Вот, наблюдая нынешнее и оглядываясь на прошлое, я непрерывно задаю себе один вопрос: почему политики — и не только политики — так боятся правды? Почему они от нее бегут, как черт от ладана? Чем и кому она мешает? Один умный врач и одновременно писатель когда-то зафиксировал, что все самые значительные откровения по поводу того, как людям могло бы помочь добрососедство, были написаны еще в античные времена. До сих пор ничего из этих заветов не реализовано, потому что каждый ждет, что начнет их реализовывать кто-то другой, а не он сам.

Отвечая коротко на ваш вопрос, я бы отметил несколько рубежей. Во-первых, это 37-й год. Каждый день мы ждали, что ночью постучатся в дверь и войдет команда, которая увезет моего отца или, может быть, всю семью в неизвестную темную дыру. В ожидании этого отец сжег из своей библиотеки — у него было довольно обширное собрание где-то полторы или даже, может быть, больше двух тысяч разных книг — наряду с классиками марксизма собрания сочинений Троцкого, Бухарина и еще множества других. Книги авторов, которые уже в 30-е годы были объявлены отступниками, и так далее. Я вместе с ним носил корзины в подвал дома, мы жгли всё это в топке. Тогда я лишился одного чувства, свойственного нормальным людям, — чувства страха. Затем наступил период, когда мы жили с ощущением, что скоро грянет катастрофа, война будет. Жили в обстановке вот этого удивительного, пронизывающего все поры общества, всю атмосферу, которой мы дышим. Каждый день мы просыпались и задавали себе вопрос: а не грянул ли момент, из которого потом родится буря?

В 14 лет я поступил в Московскую пятую специальную артиллерийскую школу, где готовили курсантов артиллерийских училищ — по-нынешнему кадетов. В 15 лет я попал в рязанские лагеря — нас вывезли туда в ночь с 21 на 22 июня 41-го. Мы прибыли на пункт разгрузки, нам навстречу бежал капитан с криком, что началась война. В этот момент все ребята — я был самым младшим в этой команде — тоже закричали. Мы готовы были ринуться обратно на судно и мчаться на фронт. Но был дан приказ разгружаться, разбивать палатки, брать в руки лопаты и рыть окопы вокруг лагеря: ожидали, что немцы выбросят десанты. Вот тогда впервые я познакомился с тем, что такое артиллерия — артиллерия в резерве Главного командования. И тогда я оглох на правое ухо. Но эта артиллерийская эпопея кончилась довольно быстро: по приказу Сталина все силы эвакуировали из Москвы. Мне не исполнилось 16 лет, и у меня не было паспорта. Меня передали родителям для того, чтобы я с ними уехал.

Так началась другая страница: в 15 лет я, в сущности, приступил к трудовой жизни — сначала на лесоповале, потом на электростанции. С 42-го до конца войны, вернувшись из эвакуации, я работал на московском заводе «Красный пролетарий». Я вытачивал там всё, что только можно было выточить по токарной части высшей квалификации: калибры, детали для самых сложных приборов. Весной 1945 года пришло известие, что война изъяла из нашей семьи двадцать семь человек. Под Ленинградом находилась деревня, где родился и какое-то время жил мой отец — до 12 лет, пока не начал работать. Из двухсот с лишним домов не осталось целым ни одного, кроме перекосившейся избы. Из примерно тысячи трёхсот человек, живших в этой деревне, после войны вернулись только двое: один солдат без ноги и моя тетка. У тетки было пятеро детей — все пятеро погибли, убили и мужа. У другой тетки было четверо детей, все они вместе с её мужем погибли, а с ними и моя бабка.

— А как они погибли?

— Моего двоюродного брата застрелили — он пытался зайти в дом без спроса. Ему было неполных 5 лет. А остальных гоняли через лес по гатям — это были настеленные бревенчатые дороги через лес, люди должны были пройти по ним толпой. Взорвутся — значит, есть мины. Не взорвутся — могут и немцы идти. К концу этих походов в живых остались одна моя тетка и ее дочь — все остальные погибли.

Когда пришло известие о том, какая коса прошлась по моим родичам и своякам, я задал себе вопрос: а как такое могло случиться? Ведь я с детства был наслышан о немецкой культуре. У меня была соседка по дому, которая начала меня учить немецкому языку, когда мне было пять лет. Она знала пять языков, но почему-то выбрала именно немецкий. Дело случая? Я читал бесконечные переводы с немецкого на русский и даже какие-то вещи на немецком, которые мне Анна Григорьевна Горева давала. Я ставил себе вопрос: как могло случиться, что нация, которую мы принимали за образец порядочности, нация, которая дала мировой культуре великих светочей, — как она могла дойти до такой низости, чтобы всё, что попадало на пути живого, уничтожать и ломать?

И тогда я решил, что должен докопаться до этих причин. Поступил в Институт международных отношений. В институтской библиотеке были трофейные книги из Германии. Я прочитал сотни томов и по экономике, и по культуре, и по искусству, и по политике, чтобы понять, с кем я имею дело. Если откровенно говорить — не понял. Не понял, как в течение всего нескольких лет можно было так переродиться. И вот тогда я начал копаться в истории вообще и открыл для себя в архивах уже здесь, в Москве, что русофобия — это страшнейшее зло, с которым Россия имела дело на протяжении практически всего своего существования. Монголотатарское нашествие; Польша, которая в это же время за счет русских земель удваивает свою территорию; Литовское княжество уже в десять раз увеличивает свои владения за счет России. Нас всё время хотели общипать, обкорнать, обокрасть! И тем, кто хочет эту историю переделать, я задаю вопрос: вы желаете по-новому взглянуть на те вещи, которые нас окружают, на то, что вокруг нас происходит, — или продолжаете ту же страшную русофобскую линию?

1348 год. Римский Папа издает буллу о Крестовом походе против Руси. Ни коммунизма, ни социализма не было тогда и не предвиделось. Православная вера считается грехом, который искореняют вместе с его носителями. На это подряжают поляков, литовцев. Ту церковную дань, которую они должны платить Риму, им возвращают для того, чтобы они вооружались против Руси. Та же курия Римская финансирует поход Мамая на Русь, на Куликовскую битву. Было снаряжено литовское войско, которое не успело к этому сражению. Не буду дальше вдаваться в историю, только отмечу несколько моментов. Когда четко обозначилась черта русофобии в британской политике, в России приходит к власти Елизавета Петровна. За ней ухаживают британский посол Финч и французский Шетарди. Француз преуспел. Елизавета одарила его бриллиантовым кольцом стоимостью миллион тогдашних рублей. Тогда Финч начинает ухаживать за будущей Екатериной II, которая была на содержании английской разведки. Когда она стала императрицей, то вышла из-под их влияния. Позднее англичане начали подбираться к Павлу, а когда он им не угодил, приняли участие в заговоре и удушили императора. Кстати, возникает вопрос: почему Николая II объявили святым, а Павла нет? Или, скажем, Петра III, или Василия Петровича и Ивана V?

Я не хочу касаться всех вещей досконально. Нужно только осветить центральный момент — почему у Руси, у России, у Советского Союза была такая трудная судьба? Когда Кутузов изгнал Наполеона с территории России, он сказал: «Вот здесь остановка. Дальше не пойдем». Тут историки ставят точку. А точку не надо ставить. Почему он это сказал? Кутузов считал, что у Англии должен быть противовес в лице Франции.

Враждебность Англии к России, причем на протяжении не лет, не десятилетий, а веков, мы прослеживаем практически по сию пору. Я об одном только напомню. Говоря о войне, в которой противоборствовали Россия и Пруссия, считали, что это региональный конфликт, — ничего подобного. Это была мировая война: в ней участвовали Франция, Англия, Сардинское королевство. Из этой войны Россия вышла победительницей, а Франция потеряла все свои владения в Индии, Канаду, часть Луизианы и другие территории. Говорят, что Россия была признана мировой державой в результате решающего вклада в победу над Наполеоном. Так вот, с этого момента, если вы проследите всё, что происходило в российско-британских отношениях, — абсолютно четко видны этапы той вражды, которую англичане, как они это умели, капитализировали, действуя чаще чужими руками. Крымская война — тоже мировая, она ведь не одним Крымом ограничивалась. В Крыму погибли с обеих сторон около 500 тысяч человек. Но одновременно англичане вместе с французами пытались взять Мурманск, прорваться через Балтийское море к Петербургу. Они дважды атаковали Петропавловск-на-Камчатке, пытались закрыть нам выход через Амур в Тихий океан.

Первую мировую войну англичане рассматривали как продолжение Крымской. Этому, правда, предшествовали другие события. Первое случилось в 1878 году, когда мы освобождали Болгарию. Англичане поставили ультиматум: если хотя бы один русский солдат ступит на улицы Стамбула, тогда еще Константинополя, Англия и Австро-Венгрия объявят России войну. И мы остановились.

Англия заключила в 1903 году союзный договор с Японией. И подвигла Японию на Русско-японскую войну 1904—1905-х годов. В это же время между прочим с англичанами сотрудничали США.

Вернусь к Крымской войне. Под ее шумок американцы захватили Гавайское королевство. Почему? Гавайское королевство, оказывается, симпатизировало России — не должны были Гавайи попасть под наше влияние и тем более под наш контроль. Так что, когда мы смотрим на эти события, надо видеть вещи гораздо шире, объемнее, в трёх и четырёх измерениях.

Задаю себе вопрос: почему всё пошло так, а не иначе? Мы говорим:  антикоммунистические, антибольшевистские действия — всё это болтовня. Были бы большевики у власти, не были бы у власти — ничего бы не менялось. Начиная с 90-х годов XIX века американцы финансировали все политические группы в России, ведя дело к свержению самодержавия. Тогда же был банковский сговор, запретивший предоставлять России американские кредиты. Процитирую один документ, который Сталин хранил до конца своей жизни. Это разговор Черчилля с внуком Бисмарка, первым секретарем посольства Германии в Лондоне, состоявшийся в октябре 1950 года. Черчилль говорил: «Вы, немцы, недоумки. Вместо того, чтобы в Первой мировой войне сосредоточить все силы на Востоке для разгрома России, затеяли войну на два фронта. Вот если бы вы занялись только Россией, мы бы позаботились о том, чтобы Франция вам не мешала». Мы мало знаем правды о Первой мировой войне: почему она возникла, кто её развязал, что за этим стояло? Так же, как мы ничего не знаем о том, кто и почему содействовал падению Николая II, почему англичане отказали бывшему царю, кстати, при правлении Временного правительства, в предоставлении политического убежища после его отречения. Наши секретные данные говорят о том, что англичане действовали так: нет царя — нет обязательств перед Россией. Только после того, как царскую семью расстреляли, начались сожаления, соболезнования и возмущения родственников. Почему же тогда её не уберегли?

Тут же возникает и вопрос о смещении в Питере, а затем в Москве Временного правительства. Ведь поначалу, если вы внимательно почитаете американские документы, нам очень даже сочувствуют. К тому же Керенского смахнули, пришли другие. Почему? А потому, что это повод для продолжения той политики по отношению к России, которая должна была уничтожить нашу страну. По выражению того же Черчилля, Россию надо было разделить на сферы влияния.

Немцы — официальные противники англичан, французов, американцев. Но англичане, французы и американцы поощряют деятельность Германии по отторжению Грузии, Прибалтики, Финляндии от России. Англичане пытаются оторвать от России Азербайджан, все среднеазиатские республики. А Франция занимается в основном Арменией.

Революция 1917-го, в ночь на 8-е ноября: три недели, нет ни белого террора, ни красного террора, армия у нас распущена. Просьба ко всем странам последовать нашему призыву — штык в землю! Ни Никон не требуется, ни Алексий! Но в начале декабря Антанта принимает решение об интервенции в Советскую Россию. Немцы начинают наступление на Петроград после заключения Брестского мира. Это февраль. А американцы и англичане высаживаются в Мурманске 4 марта 1918 года. Когда меня выбрали секретарем ЦК, я опубликовал в «Известиях КПСС» эссе, в котором написал, что если у нас и был какой-то социализм, то с октября 1917-го, с ноября по новому стилю, до сентября 1918-го, а все остальное время действовал военный коммунизм. Короткая нэповская передышка, сталинизм, а затем — постсталинизм во всех его разновидностях. Не было того, о чем нас приучили говорить.

Мы заявляем: большевики уничтожили то-то и то-то. Но вот сейчас пропаганда избегает персонификации. А кто был зачинщиком разрушения храма Христа Спасителя? А им был Лазарь Моисеевич. Как можно не называть тех, кто был инициатором коллективизации? Выступал один человек под псевдонимом Яковлев, но он не был Яковлевым. Вот всей этой правды мы избегаем.

Я свободен от всех «измов». Смотрю на вещи и на факты непредвзято. Правда, многие не любят факты голенькими. А я считаю, что только голенькие факты должны приниматься к рассмотрению, без всяких поправок на ту или иную ситуацию. Если мы этого не сделаем, увы, никогда не постигнем, почему так было.

Тогда, в 1918 году, были приняты решения — не просто интервенировать Россию, а уничтожить ее как государство, расчленить нацию на фрагменты, каждый из которых будет зависеть и экономически, и с точки зрения безопасности от благоволения внешних сил. Не поняв этого, мы не поймем ничего, что происходило между ноябрем 17-го и июнем 41-го. Для многих будет новостью, что с 22-го года американские банки финансировали нацистскую партию, с 22—23-го года американские военные атташе и их помощники в Германии поддерживали постоянную связь с Гитлером. Американцы финансировали главную избирательную кампанию 1932 года, которая открыла Гитлеру путь к власти. В решающем заседании у банкира Шредера в Кёльне 4 февраля 1933 года было решено убрать фон Папена и отдать пост рейхсканцлера Гитлеру. По некоторым данным, в этой встрече участвовал американец. Вот если мы всего этого не будем знать, то, во-первых, не поймем, почему американцы захватили как трофеи все документы из последней штаб-квартиры Гитлера в Цюрихе в апреле—мае 1945 года, почему ни одного исследователя они к этим документам не допускают. Там все счета, там все записи переговоров. Ведь контакты американцев с Гитлером прервались в декабре 41-го года. Если мы с вами этого не поймем, не узнаем, почему такая трагедия в таких масштабах совершалась на наших просторах.

Эта война, конечно, до сих пор — рана на моей душе, на моем сердце. Память абсолютно неизгладимо хранит в сердце такие вещи. Сколько людей умерли в Ленинграде во время блокады? Называется цифра 640 тысяч — похороненных на Пискаревском кладбище, но там погибли примерно полтора миллиона человек! Мы ведь до сих пор не сказали правды. Вокруг Ленинграда в болотах немцы утопили химические отравляющие вещества, которые должны были быть в 42-м году применены против Ленинграда и убить всех, кто этот город населяет.

Когда мы с вами вспоминаем об этом времени, я скажу так: в политику никогда не лез, она была для меня неким недостойным, даже грязным, по моим представлениям, делом, постольку построена, как правило, не на фактах, а на лжи. Если же меня в политику «загнали», то это случилось против моей воли и под сильнейшим прессом.

После окончания института меня забрали работать в Германию. Там я встретился и с немцами, и с нашими, со всем будущим руководством ГДР. И, наблюдая тогда, в 1950—1961 годах, события, я задал себе вопрос: не повторяется ли в Германии та же роковая ошибка, которая постигла нашу страну после 1917 года?

В чем я вижу эту ошибку? Самым мудрым политиком в моем представлении был Моисей. Он водил народ по пустыне 40 лет, пока не умер последний, кто помнил, как это было, чтобы начать всё с чистого листа. Кто у нас пришел к власти в 1917 году? Те, кто был на каторге, у кого убили родичей. И они начали мстить за свои личные обиды. Это был военный коммунизм, жесточайшие интервенции.

Я могу привести вам такой пример, он малоизвестен. Комиссия американского сената выезжала в Россию для того, чтобы просмотреть, какие зверства совершались в Гражданскую войну. Когда они вернулись, то доложили своему руководству, что зверства происходили с обеих сторон и не известно, с какой стороны их было больше. Им сказали: нас не интересует, что делают белые, нас интересует только то, что делают красные. А интерес только к одной стороне — это верный путь в никуда, в тот тупик сознания, из которого выхода помимо самоотречения нет. Но я хочу закончить эту тему.

В Германии тоже приведены были к власти те, кого преследовал нацистский режим или даже режимы до нацистов. То есть была повторена роковая ошибка, не совместимая с программами строительства чего-то нового, более человечного и более разумного и гуманного.

— Валентин Михайлович, начиная беседу с вами, я знал заранее, что мы в формат разворота не уложимся. А постольку поскольку и мне, и читателям хочется узнать и о вашей работе в мирное время, и о вашем участии невольном в перестройке, и о вашем отношении к нашему времени, я вас очень попрошу встретиться с нами еще несколько раз.

(Продолжение следует)