В Донском монастыре

Прогулка первая 

Кому из нас не знакомы дивные и точные по смыслу пукшинские строки?:

Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам…

Написаны они в 1830 году. В августе этого года Пушкин посетил кладбище Донского монастыря, провожая в последний путь своего дорогого дядюшку Василия Львовича. Об этом событии и о некоторых других и пойдёт рассказ. Но прежде мне бы хотелось обрисовать место его действия. 

…Летом 1591 года в Москву прискакал елецкий казак Сафонька Данилов с известием, что к Москве приближается несметное войско татарской орды; такое великое, что за ним горизонта не видно.

Казака наградили собольей шубой с царского плеча, богато одарили деньгами, и он ускакал в родные земли.

В Москве в ту пору войска не было; оно стояло в Новгороде, тогда ожидали войны со шведами. Царь Фёдор Иоаннович с Борисом Годуновым стали думать о том, как укрепить слабое место при обороне Москвы, находившееся между сторожбми московскими: Даниловским и Новодевичьим монастырями. На том самом месте, где теперь расположен Донской монастырь, был установлен шатёр, в него перенесена была из Кремля икона Донской Божьей Матери — та самая, которая в своё время находилась с русским войском на поле Куликовом. И начались молебны.

Вскоре хан Казы-Гирей подошел к Москве и остановился близ деревни Нижние Котлы. Далее произошло невероятное: простояв несколько дней, Казы-Гирей неожиданно развернул своё войско и бежал из Москвы. Бежал так быстро, что русские едва смогли настигнуть его через несколько дней. Москвитяне говорили, что заслуга в том иконы Донской Божьей матери. Ей,  заступнице, и служили они благодарственные молебны.

Не станем забывать в том и заслуги Бориса Годунова. Когда войско хана приблизилось к Москве, умный боярин проявил военную хитрость и направил своих «перебежчиков» в стан противника. О дальнейшей судьбе их не сохранилось известий. Казнил ли их хан, миловал ли? Сказать трудно. Известно одно: когда по приказу Бориса Годунова в Москве начали палить изо всех имевшихся в городе пушек и оружий, на вопрос хана: «Что бы это значило?» — перебежчики, словно сговорившись, отвечали: «Должно быть радуются возвращению русского войска». Возможно, и это сказалось на бегстве Казы-Гирея из Москвы.

То, о чём я рассказал и о чём пойдет речь дальше, услышано ещё мальчишкой от одной удивительной женщины. Тогда я часто бывал в Донском монастыре, потому что родился неподалёку и монастырь был для нас домом родным. В патриаршем саду мы воровали груши, срывали спелую вишню, уносили домой яблоки, спрятав их в шароварах. С колотящимся от страха сердцем, боясь, что остановят и уличат в воровстве, проходили мы через милицейский пост. Но, слава Богу, всё каждый раз обходилось. Это теперь я понимаю: конечно же, милиционеры всё видели, но закрывали глаза, понимая: пусть резвятся ребята, где же взять им яблок в те трудные послевоенные годы?

Редко, теперь уж и не знаю, раз ли в месяц, раз ли в квартал, но по ступеням Большого собора, в котором тогда располагался музей архитектуры, спускалась пожилая женщина. В стареньком пальто,  в светлом пуховом платке она мне напоминала сельскую учительницу. Она подходила к ожидавшей её группе посетителей и начинала вести экскурсию. И тут, забыв обо всём на свете, я пристраивался к группе и, открыв рот, со вниманием слушал, что рассказывала она. А рассказывала она удивительные вещи…

Пройдём же вслед за ней и мы, по одной из аллей Донского монастыря.

Минуя невысокий памятник за поржавевшей оградой, она говорила:

— Это декабрист Зубков — тот самый, в доме которого Александр Сергеевич Пушкин провёл свою первую брачную ночь после венчания.

И, миновав два старых, больших размеров памятника из белого камня, сообщала:

— А это братья писателя Фонвизина. Обратите внимание, как писалась эта фамилия – через дефис: Фон-Визин.

Оставив за собой древние надгробия, она подходила к  скромной ограде, за которой покоились родственники Пушкина: его бабушка, дядя Василий Львович, две тёти…

Остановившись и подождав, когда подойдёт вся группа, она вдруг говорила:

— Вот здесь стоял Пушкин...

* * *

«Бедный Василий Львович скончался 20 числа (августа) в начале третьего часа пополудни, — писал в своей старой записной книжке П. А. Вяземский. – Я приехал к нему часов в одиннадцать. Смерть уже была на вытянутом лице и в тяжелом дыхании его. Однако же он меня узнал, протянул мне уже холодную руку свою и на вопрос Анны Николаевны: рад ли он меня видеть (с приезда моего из Петербурга я не видал его), — отвечал слабо, но довольно внятно: «очень рад». После того, кажется, раза два хотел он что-то сказать, но уже звуков не было. На лице его ничего не выражалось, кроме изнеможения. Испустил он дух спокойно и безболезненно, во время чтения молитвы при соборовании маслом. Накануне был уже он совсем изнемогающий, но, увидя Александра, племянника, сказал ему: «как скучен Катенин!» — перед этим читал он его в «Литературной газете». Пушкин говорит, что он при этих словах и вышел из комнаты, чтобы дать дяде умереть исторически… На погребении его была депутация всей нашей литературы, всех школ, всех партий: Полевые, Шаликов, Погодин, Языков, Дмитриев и Лже-Дмитриев, Снегирёв. Никиты-Мученика протопоп в надгробном слове упомянул о занятиях его по словесности и вообще говорил просто, но пристойно…»

Пушкину пришлось взять на себя все хлопоты и расходы, связанные с похоронами дяди, так как Сергея Львовича не было тогда в Москве. В пригласительном билете на похороны говорилось: «Александр Сергеевич и Лев Сергеевич Пушкины с глубоким прискорбием извещают о кончине дяди своего Василия Львовича Пушкина, последовавшей сего августа 20 дня в 2 часа пополудни и покорнейше просят пожаловать на вынос и отпевание его августа 23 дня в приходе Св. великомученика Никиты, что в Старой Басманной, в 9 часов утра, а погребение тела будет в Донском монастыре».

В тот день Пушкин вместе с историком Михаилом Погодиным принялись разыскивать на кладбище монастыря заброшенную могилу драматурга Сумарокова. Найти её было трудно. Едва-едва отыскали они у самой монастырской стены место упокоения первого пиита России.

Но вернёмся к Василию Львовичу Пушкину. Отношения, существовавшие между дядюшкой и его любимым племянником, были, скажем так, неровные. Конечно же, Александр Сергеевич любил дядюшку и не мог не помнить, кто сопровождал его в Царскосельский лицей, чьей обширной библиотекой пользовался в детском возрасте, да и первые шаги в поэзии совершены были не без помощи и влияния его. Недаром Александр Пушкин называл дядюшку своим «парнасским отцом»:

Скажи, парнасский мой отец,

Неужто верный муз любовник

Не может нежный быть певец

И вместе гвардии полковник?

И не с ним ли советовался он по многим важным жизненным вопросам?

Театрал, страстный библиофил, добрый человек, он не мог не оставить следа в душе великого поэта. И к житейским делам Александра дядюшка всегда был небезразличен, принимал их близко к сердцу. Узнав о предстоящей свадьбе племянника, Василий Львович писал П.А. Вяземскому: «Александр женится. Он околдован, очарован и огончарован. Невеста его, сказывают, милая и прекрасная. Эта свадьба меня радует».

«Дядя Василий Львович также плакал, узнав о моей помолвке. Он собирается на свадьбу подарить нам стихи», — сообщал А.С. Пушкин в мае 1830 года тому П.А. Вяземскому.

И всё же… И всё же легкая ирония сквозила в стихах Пушкина, когда он характеризовал своего дядюшку. Василий Львович, скажем так, достоин был того. Он блистал в салонах, был душою общества, бывал неистощим в каламбурах, остротах и тонких шутках; 1803—1804 гг. провёл за границей, главным образом в Париже, и вывез оттуда богатую библиотеку. Когда он возвратился из путешествия, Парижем от него так и пахло. Одет он был с иголочки, с головы до ног. В простодушном самохвальстве давал он дамам обнюхивать голову свою, как свидетельствует П.А. Вяземский. Любил он и прихвастнуть. И, конечно же, после того, как его поэма «Опасный сосед» стала пользоваться большой популярностью у петербургских и московских читателей, он возомнил себя поэтом величайшим.

Имеет смысл вспомнить строки из старой записной книжки П.А. Вяземского, которые так полно характеризуют этого по-своему замечательного человека:

«В.Л. Пушкин любил добродушно оказывать внимание и поощрение молодым новичкам на поприще литературном. Он по вечерам угощал их чаем, а нередко приглашал их к себе и обедать. Один из таких новобранцев был в Москве частым посетителем его. «А к какому роду поэзии чувствуете вы в себе более склонности?» — спросил его однажды Пушкин с участием и некоторою классической важностью. «Признаюсь, — отвечал тот смиренно, — любил бы я писать сатирические стихи, да родственники отсоветовали, говоря, что такими стихами могу нажить врагов себе и повредить карьере своей по службе». – «А скажите мне что-нибудь из ваших сатирических стихов». – «Вот, например, эпитафия:

«Под камнем сим лежат два друга:

Колбасник и его подруга».

* * *

Рассказав так или почти так о Василии Львовиче Пушкине, женщина-экскурсовод поворачивалась в сторону Малого собора и, оглядев всех, говорила:

— На том самом месте, где находится собор, стояла когда-то шатровая церковь, в которой у иконы Донской Божьей Матери молился царь Фёдор Иоаннович.

И, выдержав паузу, добавляла: — В этом самом соборе похоронен дед Пушкина – Лев Александрович, и, кроме того, с этим собором связано имя одной из героинь «Пиковой дамы». Знаете, когда я читаю у Пушкина сцену отпевания старухи-графини, я всегда думаю о том, что произойти это могло только здесь. И хотя умерла княжна Голицына, послужившая прообразом «Пиковой дамы», несколько позже Пушкина, в декабре 1837 года, всё же, верится мне, описывая сцену отпевания, Пушкин имел в виду, конечно же, Малый собор Донского монастыря.

* * *

«Три дня после роковой ночи, в девять часов утра, Германн отправился в монастырь, где должны были отпевать тело усопшей графини. Не чувствуя раскаяния, он не мог, однако, совершенно заглушить голос совести, твердивший ему: ты убийца старухи! Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков. Он верил, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на его жизнь, — и решился явиться на её похороны, чтобы испросить у ней прощения.

Церковь была полна. Германн насилу мог пробраться сквозь толпу народу. Гроб стоял на богатом катафалке под бархатным балдахином. Усопшая лежала в нем с руками, сложенными на груди, в кружевном чепце и в белом атласном платье. Кругом стояли её домашние: слуги в черных кафтанах с гербовыми лентами на плече и со свечами в руках: родственники в глубоком трауре, — дети, внуки и правнуки. Никто не плакал: слезы были бы – une affectation. Графиня так была стара, что смерть её никого не могла поразить, и что её родственники давно смотрели на неё, как на отжившую. Молодой архиерей произнёс надгробное слово… Служба совершилась с печальными приличием. Родственники первые пошли прощаться с телом. Потом двинулись и многочисленные гости, приехавшие поклониться той, которая так давно была участницею в их суетных увеселениях. После них и все домашние. Наконец приблизилась старая барская барыня, ровесница покойницы. Две молодые девушки вели её под руки. Она не в силах была поклониться до земли, — и одна пролила несколько слёз, поцеловав холодную руку госпожи своей. После неё Германн решился подойти к гробу. Он поклонился в землю, и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником. Наконец приподнялся, бледен как сама покойница, взошел на ступени катафалка и наклонился… В эту минуту показалось ему, что мёртвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом. Германн, поспешно подавшись назад, оступился, и навзничь грянулся об земь…»

* * *

— Похоронена старая княгиня, — было ей почти сто лет, — здесь, неподалёку от нас, в родовой усыпальнице, — говорила женщина-экскурсовод. И показывала на усыпальницу князей Голицыных, видневшуюся сзади малого собора.  

— Княгиню Наталью Петровну Голицыну, рожденную графиню Чернышеву, — поясняла она. — Пушкин, вступив в свет, застал уже глубокой старухой. По преданию княгиня была внучкой Петра Первого, выдавшего свою любовницу Евдокию Ивановну Ржевскую за своего денщика Чернышева. Их сын, в сущности сын Петра Первого, стал дипломатом. Женат он был на дочери графа Ушакова, грозного начальника тайной розыскной канцелярии. От этих густых кровей и родилась Наталья Петровна в январе 1741 года. Детство и юность её протекали отчасти за границей, отчасти при дворе императрицы Елизаветы Петровны. Некрасивая, но обладавшая искусством нравиться, с характером, умом, Наталья Петровна заняла довольно заметное положение при дворе. Её заприметила Екатерина Вторая. Она любила умных людей. Замуж Наталья Петровна вышла за князя Владимира Голицына, десятью годами старше её. Человек богатый, но, по отзывам современников, не богатый умом. Однако ума Натальи Петровны хватало на двоих. Жили в согласии. Детям своим дала она блестящее образование…

Рассказывала женщина-экскурсовод так увлекательно, что не один я забывал обо всём на свете.

— Много видевшая, свой человек при первых европейских дворах, хорошо знавшая Людовика Пятнадцатого и Людовика Шестнадцатого, и высшее общество Лондона и Парижа, — продолжала женщина свой рассказ, — Наталья Петровна и на родине занимала значительное положение. Жила она открытым домом то в Петербурге, то в Москве, и быть у неё почиталось за честь. Хотя и была она надменна с людьми знатными, равными ей по положению, но вообще была приветлива. Родившись в царствование императрицы Елизаветы Петровны, она была фрейлиной при пяти императрицах. «Усатой княгини» побаивались даже августейшие особы. Великая княгиня Александра Феодоровна (будущая супруга Николая Первого), которой Жуковский преподавал русский язык, не выучив к уроку заданной басни, оправдывалась перед учителем тем, что не успела выучить, так как к ней приехала Голицына, и пришлось просидеть со старухой два часа: «вы знаете ли, что такое усатая княгиня? Когда приезжают эти кавалерственные дамы, тут не до шуток». Вот какова была старая княжна…

От усыпальницы Голицыных женщина-экскурсовод направлялась в другой конец кладбища.

— Есть здесь и ещё одно лицо, связанное с «Пиковой дамой», — говорила она. – К нему и идём мы с вами.

Я поражался тому, как говорила женщина о покойных. Они, казалось, были для неё людьми живыми.

Она так и говорила, минуя те или иные старинные надгробия:

— Вот бабушка Льва Николаевича Толстого, — и указывала на обелиск белого цвета. — А это мать Ивана Сергеевича Тургенева? — полковница, характера крутого, властная. Не приведи, Господь, попасться ей под горячую руку.

И, остановившись, наконец, подле двух мраморных круглых надгробий, говорила:

— Вот мы и пришли.

Оглядывала подходивших к ней посетителей и продолжала:

— Запомните, если спросят вас когда-нибудь, кто был самой образованной женщиной того времени, отвечайте без колебаний – Екатерина Огонь-Догановская. А муж её картежный шулер был. Крупно играл. Широко, богато жил. Имел французского повара, гурман в еде был. Такие обеды задавал, что вся Москва к нему ездила.

А вот однажды Пушкин приехал в Москву и имел при себе 25 тысяч. Получил он их за главу «Евгения Онегина».

В тот же день навестил он Огонь-Догановского. Пушкин любил за ломберным столиком посидеть. К игре пристрастился ещё с лицейских времен. Денег не было, и за отсутствием других источников разбогатеть он обратился к картам. У гусар и играть выучился. Всё жаждал выигрыша. Петр Вяземский как-то записал… Приведу сказанное им на память: «Пушкин, во время пребывания своего в южной России, куда-то ездил за несколько сот верст на бал, где надеялся увидеть предмет своей тогдашней любви. Приехал в город он до бала, сел понтировать и проиграл всю ночь до позднего утра, так что прогулял и все деньги свои, и бал, и любовницу»…

Она умолкала и после заметной паузы, словно перебрав в памяти что-то, продолжала: — Так вот приехал он к Огонь-Догановскому, а хозяина нет. Гости играют. Свечи горят. Печи натоплены. В доме-то тепло. Приглашают Пушкина. Садится он, и повезло ему. Кон взял, за ним второй, там – третий. Кончилось тем, что все проигрались, а перед Пушкиным гора денег. Послали слуг за деньгами. Тут приезжает Огонь-Догановский. «Ба-а, Саша!» — и ну тискать. Радушный был хозяин. Увидел, в чём дело, предлагает играть. Тут Пушкину и говорят: «Пушкин, ставь ва-банк. Выиграешь, со всеми рассчитаешься».

Пушкин распалился в азарте, да и выигрыш подстегивает. Ответил согласием. Сели играть. Поставил он ва-банк и проиграл. И свои двадцать пять тысяч.

* * *

Мне и теперь трудно судить, так ли, не так ли было на самом деле, как рассказывала эта женщина. Но есть веские основания думать, что всё-таки было так. Через много лет встретился мне  любопытный документ — записка жандармского офицера Брянчанинова от января 1830 года, имеющая, правда, косвенное отношение к Пушкину, но в какой-то степени подтверждающая рассказ женщины. Вот текст её: «Банковая в карты игра в Москве не переставала никогда; но в настоящее время, кажется, ещё усилилась, и в публике не без сожаления замечают слабой в оном присмотр полиции.

Между многими домами, составившими для сего промысла партии, дом Догановского есть особенное прибежище игрокам. Сказывают, что игорные дни назначены и сам хозяин мечет банк, быв с другими в компании».

* * *

— Огонь-Догановский и послужил для Пушкина прообразом Чекалинского в «Пиковой даме», — заканчивала свой рассказ женщина. – Читая повесть, а вы прочтите её, поражаешься, просто диву даешься, как точен Пушкин в описании душевного состояния карточного игрока.  

Не мне одному было интересно слушать истории этой удивительной рассказчицы, и не я один следил за каждым её движением, а она, повернувшись спиной к надгробиям Огонь-Догановских и перейдя через аллею, останавливалась перед невзрачным надгробием и говорила:

— Ну а здесь похоронен Павел Охотников, — человек, о котором вы можете услышать только здесь и только от меня…

Лев Анисов 

 

(Продолжение следует).