slovolink@yandex.ru
  • Подписной индекс П4244
    (индекс каталога Почты России)
  • Карта сайта

У самовара

Рассказ

Он всегда стоял на столе, небольшой, с крутыми боками, из меди. Когда бабушка кипятила в нём воду, то я пристраивался неподалёку от самовара и слушал потрескивание угля в его трубе. Угли разгорались, самовар оживал, начинал пыхтеть, дыхание, вначале прерывистое, становилось ровнее, и вскоре он, уже из мрачного, молчаливого, превращался в доброго говоруна. Глухое его гудение становилось звонче, голос набирал силу, самовар жил, как музыкант на сцене, чаруя своей музыкой. Она разносилась по избе, пленяла твой слух и обволакивала теплом душу. Музыка самовара не развлекала, она успокаивала, заставляла думать о житие-бытие, в котором мы находились.
— Счас скипит, — говорила бабушка, глядя на возбуждённый, горячий самовар. Вон, уже фырчит.
Самовар, и в самом деле, фыркал вовсю, выпуская через крышку тонкие струйки пара родниковой  воды.
— Садись чаёвничать, — бабушка ставила на стол чашки с сахарницей. — Чай попьёшь — сразу на душе полегчает. При движении её слегка шатало, и она опиралась о край стола.

— Девятый десяток доживаю, внучек, (несмотря на возраст, я для бабушки так и остался «внучеком»), а всё живу.
— Живи долго, — сказал я. — Это же такая радость!
— Ноги, внучек, пошаливают — ноют, особенно ночью, бывает и сводит икры мои старые. И не видела, вроде, как жизнь прошла. Что встал-то? Садись. Она ставила чашку с блюдцем под кран, оставляя место для заварки, потом отливала из чашки на блюдечко и, подхватывая его сморщенными пальцами, подносила к сухим тонким губам. За первой чашкой следовала вторая, третья. Лицо бабушки из обескровленного становилось розовым, жёлтая, будто шелуха от лука, кожа рук светлела. Мы беседовали о жизни, вспоминали военные годы и троих её сыновей, не пришедших с войны, которая их похоронила кого где.
Война проклятая забрала сыночков.
Бабушка тяжело переживала своё горе и всю свою материнскую любовь перенесла на меня. Помогала в военные да и после войны едой, одеждой и очень была довольна, что я учусь в школе. Любила меня бабушка Пелагея. И я не оставался в долгу. Как мог, помогал ей в копке огорода, в заготовке топлива и по дому. Молилась и меня приучала к молитве Божьей. Вот, и сейчас, когда  садился за стол, перекрестила.
За самоваром было так хорошо с вкусным чаем, что забывались горести и неудачи. Радость от общения с мудрой бабушкой и самоваром заглушала их.
Она не терпела фальши, лжи и обмана. Очень хотела, чтобы я рос честным, добрым. «Вырастешь большим, помни, что доброта — мост к людям. Жизня-то на добре держится...»
Я брал со стола картофельную булку, испечённую бабушкой, и уплетал её за обе щёки, как будто какой-то чудный и вкусный деликатес. И так постоянно, пока я учился в школе, она подкармливала меня, обувала, одевала во что могла (не один ватник я донашивал с её плеч); нас у матери было трое, и ей одной, в суровые годы военного лихолетья, было с нами нелегко. И если бы не бабушка, то, возможно, пришлось бы мне повесить котомку через плечо и пойти собирать милостыню. Но я ходил за многие километры  в школу, учился и долгими зимними вечерами, под музыку самовара, кроме псалтыря, читал бабушке рассказы и стихи. Стоит только подумать об этом, как перед глазами появляется блестящий, чарующий музыкой, кипящий самовар, в котором были такт и мера. Она не развлекала, а заставляла думать. И начинали литься лермонтовские строки: «Что за звуки! неподвижен внемлю / Сладким звукам я; / Забываю вечность, небо, землю, / Самого себя. / Всемогущий! Что за звуки! Жадно / Сердце ловит их, / Как в пустыне путник безотрадный / Каплю вод живых!»
Бабушка слушала, не перебивая, и только под конец говорила: «Учись, внучек, учись. Пока жива, хочется в люди тебя вывести... Вот бы отец-то счас посмотрел, какой ты вымахал. Наказывал, уходя на войну, помогать.Бойня проклятая!  Взяла сыночка... Думала ли, что больше не увижу...»
Она морщилась, трогала нос с небольшой бородавкой на его кончике и продолжала говорить о своей прожитой жизни, об остарелости. Я слушал, вглядываясь в её испещрёное многочисленными морщинками лицо и пытался представить её многотрудную жизнь, о которой напоминали бабушкины в выпирающих тёмно-синих прожилках руки. Кожа на них потрескалась, стала жёлтой, сухой и блестящей, напоминая луковую шелуху.
«Я своё прожила, плохо ли, хорошо ли, но прожила, — говорила, — жизня, как конь проскакала, и не видела, вот, как бежит время, отпущенное нам Богом...»
При упоминании Бога тут же крестилась, поднимая плавно и опуская руку со сложенными перстом пальцами, через кожу которых просвечивались косточки.
За разговорами быстро летели минуты, самовар опорожнивался, чай согревал тело и душу, и лицо бабушки то ли от тёплого самовара, то ли от вкусного, заваренного смородиновым листом чая вдруг преображалось, становилось моложе, и невдомёк было мне, что она много лет стирала на господ, перевидела, когда жила в Нижнем Новгороде у купца Бугрова в прачках, всякого сословия воротил и мошенников, рано потеряла любимого мужа (моего деда Михаила), а потом и сыновей...
Напившись чаю, я переворачивал фарфоровую чашку вверх дном, а бабушка пила ещё, и я с каким-то неподдельным интересом смотрел то на милую бабусю, то на пузатый, надраенный ею до блеска  самовар, в который смотрелся, как в зеркало.
Чаепитий с милой бабушкой было много, пока я ещё находился в селе. Но когда покинул его с болью и тоскою, они стали редки, только когда я приезжал в отпуск или  заглядывал по пути с какой-то оказией.
Вот и в этот раз, кажется последний, я наслаждался бабушкиным чаем, настоянным на медовых травах. Казалось, что мне в лицо веет душистым ромашковым с клевером лугом. И я глотаю и глотаю его аромат. Так был вкусен чай! Больше такого напитка пить не доводилось. И жалею, что не узнал тогда секрета заварки бабушкиного чая.
Мы смотрели друг на друга и не могли насмотреться, словно виделись в последний раз.
— Стара я стала, внучек, и плоха. Хлеб ем, а хлеб меня. Тяжело уже ходить-то, особенно подыматься по приступкам. Крута для меня лестница-то. Покойный дед на колокольню-то взобрался. Самого бог прибрал, тебя роженого не было. А меня всё... Устала я. Девяносто доходит. А всё живу. Теперь скоро... Как не крепись, а сил-то нет.
— Ничего, бабушка, ещё поживёшь. Туда не надо спешить. Не затем явились на свет, чтоб быстро исчезать.
И то верно. Умирать не хочется. Жизня-то лучше ноне стала, не то, что раньше. Зажились, хлеба вдоволь. У кого силушка-то есть, вон как разбогатились.
Взглянула на меня долгим добрым взглядом:
— Вот и ты крестьянствовал бы, как твой отец. И мне жилось бы милей. С детками твоими сидела б. Так нет, всё холостуешься. Это не дело. После себя надо оставлять потомство. Иначе жизнь человеческая на земле закончится.
— Да как-то не получается, — ответил я.
— Не выдумывай. Вон, сколько девушек-то одиноких ходит. И все красивые. А тебе всё нет да не та. Плохо, Коленька, что один. И до каких пор? Лучшие годы уйдут...
Бабушка говорила и говорила, и сожалела, что нет у меня жены, которую хотела б увидеть. «Но вряд ли? Не доживу я, видно».
Она тяжело вздохнула.
— Уж, ладно бы, урод был бы какой-то. А это большой, красивый, весь в отца. Посмотрел бы да полюбовался... — При этих словах бабушка, как  всегда, дрогнула голосом и с пронзительной грустью глянула в мои глаза — не запомнил, поди, его, мал был, когда он ушёл на фронт.
На сей раз она не плакала.
— Жизня-то какая была бы! Как бы жили!.. — сожалела бабушка. — Но его нет. А меня, вот, Бог не прибирает. Путаюсь среди людей-то.
— Что ты, родная, говоришь? Никому ты не мешаешь.
— Да Богу-то видней. Грешна, видно, не нужна ему. Да ведь могилку-то не отведёт Господь Бог — не ляжешь. Наверно, скоро... Только бы не зимой.
Я удержался от пустых, утешительных слов, видя, как бабушка снова крестится.
— И за тебя всегда молюсь, Коленька. — Подошла и погладила меня по голове. — Прошу Бога, чтоб хранил тебя от бед и болезней.
— Поэтому я и здоров, и сильный.
— Худой только какой-то, как погляжу на тебя. — Щёки на пещеры похожи, провалились. Плохо питаешься?
— Нормально питаюсь.
— Если б нормально, не был бы худой, а так — только кости да кожа. Денег-то хватает ли? А то я дам.
— Хватает, — сказал я неправду.
В кармане у меня лежала трёшка, а до получки оставалось две недели.
— Ты не стесняйся, бери.
— Нет-нет. У меня есть.
— Ну, как хошь, моё дело предложить.
Бабушка стояла и её снова слегка пошатывало.
— Ноги, Коленька, не держат. Ноги... Годков-то мне сколько! А вы все где-то далеко, пропадаете. Умрёшь — и не узнаете. Схоронят чужие...
— Не схоронят. Живи и не думай об этом.
Бабушка поправила платок на голове и тяжело вздохнула. Она опиралась  руками о стол, и многочисленные синие жилки на них походили на чернильные пятна. Бабушка была широкой кости, сухая и довольно ещё подвижная. Прошла к божнице в красном углу, достала маленькую иконку и протянула мне.
— Носи с собой. Это Николай Чудотворец — наш хранитель. Поможет в трудную минуту. И у каждого из нас есть свой ангел, только надо жить по Божьим законам, и он попросит за нас перед Всевышним. Главное, возлюби ближнего своего,  как самого себя, чтобы не оказаться в аду.
Помолчала и добавила:
— Не желай ближнему того, чего сам себе не пожелаешь. Это в Библии написано. И не гневись на Бога понапрасну, и не испытаешь тогда на себе гнева Божьего. Любить надо Его, и тогда получишь ответную любовь.
И тут спросила:
— Покойна ли твоя душа от плохих чёрных мыслей? Не тянут ли они к мерзости?
— Не тянут и чёрных мыслей я не ношу в себе.
— Хорошо, Коленька, и знай, что плохие мысли приятны дьяволу, он только и ждёт, чтоб человек совершил какую-нибудь подлость или мерзость. Чтобы вокруг царила ненависть друг к другу. Знай, чёрные мысли, грязные мысли — это тяжёлый грех.
— Как? — удивился тогда я. — Грех, это когда что-то плохо делаешь, творишь зло.
— Грех, внучек, грех. Если с кем-то живёшь, то его надо любить. А есть такие, кто живёт вроде семьёй, а любви там не ночевало, одна видимость. Детей рожают, а любви-то нет. Значит, они грешные люди, что живут в браке с нелюбимыми.
— Верно. Это не жизнь. Потому я и не женюсь без любви. Иной раз увлечёшься девушкой и думаешь, ну, всё — любовь. А проходит какое-то время и чувствуешь, не то что-то... А тебя, бабушка, я люблю. Часто вспоминаю. Только прости, что редко наведываюсь.
— Бог тебя простит.
И она обняла меня.
— Пиши только почаще. А то порой думы разные одолевают: не заболел ли, где и что делает.
И всё гладила меня по голове. А я молчал и не оправдывался. Напротив, чувствовал какую-то вину за собой, в самом деле, бывает не только долго не показываюсь, но и писем не пишу. А бабушка ждёт. Ведь для неё письмо, что свежий воздух. Сама об этом говорит. Значит, грешен я ,что невнимательный, сердце черствеет. Не дело это забывать родного человека, который тебя растил и выводил в люди. Не прислушиваюсь к своему ангелу-хранителю творить добро, не слышу его голоса, не радую своего хранителя. Так он может и покинуть тебя. А без его защиты жди неприятностей да пакости дьявола. Ты же не сам по себе живёшь на этом свете, а связан общей пуповиной со всеми своими близкими, где бы они ни находились.
Тут я почему-то тяжело вздохнул, словно хотел выдохнуть из себя всё то тяжкое, что сидело во мне и не давало покоя.
— Да ты не мучай себя. В грусти и с камнем на сердце нельзя жить. Разорвётся оно. Бога люби больше и не гневи Его, и всё у тебя станет хорошо. И почаще, Коленька, прислушивайся к самому себе. Если произошла какая-то неприятность с тобой, то обязательно разберись: почему она произошла?
Подумав, добавила:
— Зёрна от плевел отделяй у себя в душе. Да, в душе. Ведь у нас у каждого внутри что-то сидит от Бога, а что-то от Сатаны. Потому и гони из нутра всю неготь, и душа запоёт, и сердцу станет легче.
Слушая бабушку, я поражался её житейской мудрости. Она не проходила никаких учебных заведений и читать могла лишь по слогам, и то только крупный шрифт. Откуда же тогда в ней было такое божественное знание вещей? А оттуда, что вся её житейская мудрость исходила из жизненного университета, где учительствует Бог.
— Может, ещё чайку-то? — глядя на меня и на самовар, спросила она. — Счас поставлю.
— Нет, хватит, напился, — ответил я.
— Не хочешь, так не надо. Захочешь — попьём.
Это было, пожалуй, самое длинное чаепитие у самовара в моей жизни, самое памятное и такое тёплое, солнечное, отчего внутри тебя разливалась радость от ощущения того, что ты не просто сидишь у самовара и гоняешь чаи, а сидишь с самым родным тебе человеком, одевающим своей теплотой души, ласкающим Божьим словом, которое словно бальзам лилось из бескорыстного щедрого сердца бабушки.
Как бы хотелось вновь посидеть у самовара с ней. Но, увы! С её уходом из жизни ушёл, к сожалению, и весёлый самовар, завалявшийся где-то среди ненужных вещей, в кладовке.
Самоваром ныне редко кто пользуется. Его место на кухне занял электрический чайник. Кто-то пользуется и газом, наливая воду из под крана. Закипая, чайник тоже издаёт звуки: то шипит, как змея, то воет волчонком. Музыканта из него явно не получается, но звуки слушаются, чайник кипит, фыркает брызгами через крышку. Наливаю кипяток в бокал, остужаю и пью. Вкус явно не самоварный, вода твёрже, безвкусней, но пью. И нет да вспоминаю о бабушкином самоваре, пленившем  меня волшебными звуками. И тут же всплывает из памяти тесёвый, пахнущий сосной, стол в красном углу избы, а сквозь лёгкий самоварный пар видится приветливая милая улыбка, добрые глаза бабушки и её курносый нос с небольшой бородавкой на кончике.
Нет, не зря пел песни самовар. Не зря долгими вечерами мы сумерничали возле него за чашкой вкусного чая, настоянного на душистых луговых травах, которые бабушка безошибочно различала, не глядя на них, по запаху.

2015 г.
Николай ОФИТОВ

Комментарии:

Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий


Комментариев пока нет

Статьи по теме: