Тревожные дни осени 41-го…

Из Винницы, где жил в последние годы (а прожил он 96 лет!), приехал Сергей Трофимович Стехов, давний друг нашей семьи. Последний раз мы с ним виделись в Хамовниках. Естественно, я смутно помню его – мне тогда всего-то было лет двенадцать. Приезд был очень кстати. Общение с Сергеем Трофимовичем позволило бы мне, во-первых, определиться с темой реферата исторического факультета пединститута, во-вторых, получить информацию о его жизни с первых дней Великой Отечественной войны, пребывании в партизанском отряде Д. Медведева «Победители», а также участии в боевых операциях на Львовщине против бандеровцев в конце 40-х годов. И, наконец, в-третьих, (как этим не воспользоваться!) написать его живописный портрет. Коротко стриженный, седой, с прямой осанкой и крупной головой, влитой в покатые плечи, он позировал мне, говорил по-военному четко, без лишних междометий. Его воспоминания перекликались с рассказами моей мамы, Татьяны Николаевны Кормилицыной. Вот и пытаюсь я изложить наиболее яркие, на мой взгляд, эпизоды, связанные с их судьбами, как себе представляю…

1941 год, октябрь, Москва. Фугасная бомба попала в театр Вахтангова, неподалеку от Собачьей площадки, где жила Татьяна с матерью. Хорошо, что окна большинства домов оклеены крестами-лентами, а то бы вдребезги полетели. Татьяна избегала метро — панически боялась толпы. Воздушная тревога, воет сирена, ухают зенитки, люди норовят протиснуться к выходу, толкают друг друга; крик, стоны. Кто успевает, бочком, вдоль фасада домов бежит к ближайшему бомбоубежищу. Бывала в нём один раз – хватит! Уж лучше на Собачьей площадке отсидеться. Накроет бомба – значит, не судьба. Господи, что за мысли дурацкие! Ему жить надо! — говорила она себе, поглаживая округлившийся живот. Ночью дежурила на крыше дома, тушила зажигательные снаряды, а днём моталась по редакциям, которые ещё оставались в Москве. Забежит на рынок, продаст старьё, купит крупу, получит по суточной норме служащего 200 грамм хлеба и скорей к больной маме — кормить... Сама же вечно голодная. Выручала студенческая карточка, по ней в столовой Литинститута ела щи. Как-то раз подкинули пирожки. Татьяна спрятала их в карман пальто и бегом на рынок. Встала в рядок с такими же бедолагами, как она, держа в руке мятые по краям пирожки. Ждала: ну, кто-нибудь купите! Неожиданно соседи исчезли, и перед ней возник милиционер.
— Чем, барышня, торгуем? — спросил он, ухмыляясь в рыжие усы. Схватил пирожки, поочередно разломил, швырнув на вытянутые её ладони. — Увижу ещё раз — заберу в милицию!
По ночам дежурила на крыше арбатского дома, тушила зажигательные снаряды. Дух захватывал от вида панорамы города. Дома, как в прятки играют: то приседают, то выпрямляются, вздрагивая при каждом отблеске пожаров. Немцы норовят бомбить здание министерства обороны, но чаще всего бомбы падают на гражданские объекты. Небо прощупывают прожектора; как ножницы перекрещиваются, подсвечивая вражеский самолёт; зенитки палят по нему, он вспыхивает и по касательной летит вниз, оставляя за собой хвост чёрного дыма. В районе Октябрьского поля на крыше дома подмигивал методично огонёк. И через несколько минут, аккурат к нужному месту подлетел «Мессершмитт». Поймали-таки корректировщика, им оказался подросток, за целковые наводил цель. Несмотря на заградительные аэростаты, несколько штурмовиков прочесали улицу Горького. Было и такое…
Под утро Татьяна приходила домой, строчила для «Вечерней Москвы» репортажи о зенитчиках, неунывающих парнях. А сколько таких по стране! Неужели Гитлер думает, что у него с нами выйдет что-нибудь путное? Москву-то мы и голыми руками защитим.
* * *
16 октября. В редакции двери распахнуты, по коридорам гуляет ветер. Кормилицына вошла в кабинет Саркисяна. Он сидел боком, согнувшись, возле сейфа. Из открытой дверцы извлекал документы, кидал их на стол с папками, письмами, деньгами, пачками папирос. Нехотя повернул голову в сторону вошедшей, вскинул на лоб брови:
— Татьяна Николаевна, что вы тут делаете?
— Как что? Работаю!
И вдруг (вот не ожидала) Саркисян… нет, не закричал, а заорал с кавказским аканьем:
— Работаете?! Да вы, Кармилицына, или дура, или враг народа: зачем немцев ждете?
Ира побледнела, губы её задрожали:
— Но вы ведь не уехали, Сурен Аванесович.
— Я выполняю приказ партии. А вы что?
— Мне своих кормить надо.
— Это кого «своих»? Мать? Так я же вам давал машину, чтобы вы с ней уехали из Москвы.
— Я жду ребёнка, — выдохнула Татьяна.
Саркисян встал, жгуче взглянул на сотрудницу, тихо спросил:
— Когда?
— В январе.
— Вот что, Таня, — взял со стола пачку денег, стал засовывать в карман пальто Татьяны. — Возьмите. Обменяйте их на карточки. Извините, погорячился.
У двери кабинета она остановилась:
— А все-таки, Сурен Аванесович, хоть и война, а газета выходит, правда?
— Ну, выходит. Понимаю, к чему вы клоните. Работайте, Таня. Из корреспондентов только вы и остались. Справку выдам.
Так и сделал.
* * *
В июле 1941 года под Москвой сформировалась Отдельная мотострелковая бригада особого назначения (ОМСБОН) Наркомата государственной безопасности (НКВД). Командир 2-го полка полковник Вячеслав Иванов несказанно был рад назначению майора Стехова комиссаром. Полистал досье его — бог ты мой! Георгиевск, Пятигорск, телеграфист реввоенсовета 11 армии, посажен властями Деникина в тюрьму, в партии ВКПб с 1918 года, руководящие посты в Наркомате связи, заместитель главного редактора «Крестьянской газеты» и, наконец, уполномоченный НКВД СССР по строительству оборонительных сооружений. Мощная биография! Нынче аббревиатура НКВД у многих историков вызывает неприязнь. Но мало кто обращает внимание на другую сторону деятельности чекистов — их громадный вклад в оборону страны, особенно в предвоенные годы, в диверсионных и разведывательных операциях, а также в ликвидации бандеровцев в Западной Украине.
* * *
В ночь с 16 на 17 октября бригаду ОМСБОНа перебросили в столицу и включили в состав Московского гарнизона. Бойцам поручен сектор обороны в центр города на случай прорыва врага. Более мерзостной картины, которую наблюдал Сергей Трофимович 16 октября, не видел ни до, ни после. По улицам и площадям хлопьями порхали бумаги, коробки, дым костров выпархивал из дворов, обволакивая окрестность запахом тлеющего тряпья; чёрное – белое, белое – черное… отовсюду что-то тащили, увозили на повозках, грузовиках, к вокзалам, подальше на восток. В сторону Владимирки, мимо Большого театра, «Метрополя» и Лубянки шли гуртом коровы.
У Стехова в распоряжении оставалось шесть часов, чтобы успеть заехать домой на Чистые пруды, потом встретиться, как договорились, с Татьяной Николаевной и вернуться в свой полк.
Слабый свет окна проникает в холодную квартиру, онемевшую в ожидании хозяина; над круглым столом уныло свисает люстра; запыленные полки с книгами, платяной шкаф, кровать, застеленная суконным одеялом.
И тут Сергей Трофимович совершает необъяснимое: он крушит всё: посуду, хрусталь, люстру, зеркало; смешивает стекло с рассыпанной на пол крупой, ломает мебель, из шкафа вываливает костюмы, белье, топчет сапогами, рвет на куски. Всё. Мавр может уходить. Сергей Трофимович, удовлетворенно оглядевшись вокруг, шагнул в прихожую. Раздался звонок. Открыл дверь — на пороге Татьяна.
— Не ждали, Сергей Трофимович? — спросила она.
— Мы, кажется, договорились о встрече у метро. А вы… Ладно, проходите. Извини, Татьяна Николаевна, я тут погром устроил.
Она вошла в комнату, придерживая на плече сумку, испуганно оглядывалась по сторонам, задевала ногой осколки стекол, поваленные стулья, разорванные в клочья рубашки. А потом на вскрике:
— Зачем вы это сделали!
Стехов освободил стул, поставил перед Татьяной, она присела, сам сел на кровать, заваленной посудой и книгами.
— Зачем? — переспросил Стехов. — А чтобы немцу не досталось.
— Немцу!? — Татьяна привстала, с удивлением рассматривая Стехова. — Немцу? — повторила, будто не расслышала.
— Да, немцу. Неужели вы не видите, что вокруг происходит?
— Не меньше вас вижу.
— Старики, дети, инвалиды самоотверженно строят укрепления, доты, траншеи. Мы готовы драться до конца.
— В этом и беда наша: не умеем драться до начала. Странный вы, народ военный, на одних приказах живете, а чуть что, бежите от врага, задрав штаны, сдаетесь в плен… — и осеклась Татьяна, поняв, куда её занесло.
— Нет, я не про всех говорю, Сергей Трофимович. Мне ли, газетчику, не знать, сколько гибнет наших солдат и офицеров на подступах к Москве. И вообще, каково положение на фронте.
— Вот именно, «положение», — Стехов заходил по комнате, шаркая сапогами. Остановился перед Татьяной, руки заложил за спину. — Истинные факты, даже вы, журналисты, не можете знать. Иначе была бы паника. А этого ни в коем случае делать нельзя. Вспомните Кутузова, отступал же он от Москвы, и горожане жгли Москву, чтоб насолить врагу.
— По вашей логике, надо отдавать Москву, чтобы потом вернуться и прогнать немца? Этого я не могу себе представить. Вам что-нибудь говорят эти имена: Сергий Радонежский, Минин и Пожарский? — Глаза Татьяна повлажнели. И почти шепотом:
— Что, Сергей Трофимович, тяжело?
— Вам не легче. Майора Лебяжина помните?
— Помню. Почему вы спрашиваете?
— Застрелился. За день до войны, в ресторане «Славянский базар».
— Господи! – перекрестилась Татьяна. — Жалко. Тогда он показался мне не таким, за кого выдавал. Порядочный. — Подошла вплотную к Стехову, прижалась к его груди и тут же отпрянула:
— Ладно, я поехала. До комендантского часа надо уйму дел провернуть.
— Постойте, Татьяна Николаевна, — поднял с пола рюкзак, развязал, вытащил две банки консервов, горсть колотого сахара, буханку черного хлеба, протянул ей. — Вот, возьмите и не сопротивляйтесь. Понятно?
— Не возьму, Сергей Трофимович, — отвела руки за спину.
— В комендантский час считайте это приказом. — Взглянул с улыбкой на застегнутое на одну пуговицу пальто Татьяны.
— Подкормите его. Недаром фамилия матери Кормилыцына. Берите. — Снял с плеча Татьяны сумку, стал запихивать еду.
— Луконин был у вас?
— В августе звонил в редакцию, сообщил, что уезжает на фронт, добровольцем. Навела в Литинституте справки, сказали — корреспондентом дивизионной газеты… И не валяйте дурака, Сергей Трофимович. Наведите порядок. Проверю. Ишь, немца он ждет!
* * *
7 ноября. Полк ОМСБОНа стоял возле Исторического музея. Командир Иванов и комиссар Стехов поведут его на Красную площадь.
С западной стороны города, откуда доносилась канонада, плыли серые тучи, сваливали второпях белые хлопья на купола храма Василия Блаженного, на башни Кремля. Командиры частей Московского гарнизона последний раз придирчиво осматривали участников парада, подравнивали фланги. На лицах солдат печать растерянности, лихой бравады, суровой правды прошедших боев.
Вдоль ГУМа выстроился полк духового оркестра. Дирижер – Василий Иванович Агапкин, автор знаменитого марша «Прощание славянки» (после окончания парада его выносили, окоченевшего, под руку). Музыканты похлопывали варежками, дули в мундштуки медных инструментов. Морозец, хоть и не такой уж крепкий, но попробуй сыграть марш, когда стоишь, переминаясь с ноги на ногу. Пар стелился – студеный и влажный. Снег валил и валил, не оставляя никаких надежд пробиться солнцу. Впрочем, оно и к лучшему – не быть немецким самолетам на Красной площади!
Забили куранты. И разом всё ожило — ну, началось!
Из Спасских ворот въехали на конях маршал Семен Михайлович Буденный, принимающий Парад, и командующий войсками Московского военного округа генерал Артемьев. Наскоро поздоровались с воинами. Сигнал трубачей возвестил команду: «Слушайте все!», и площадь заполонил хриплый, с акцентом голос: «Дорогие братья и сестры»… Сергей Трофимович вздрогнул. В словах главнокомандующего, эхом доносившихся до него, была такая мощная сила, что к горлу подкатил комок, а в глазах предательски защипало.
Оркестр грянул «Интернационал», колонны зашагали на площадь. По правому флангу шел полк ОМСБОНа, впереди — полковник Иванов и комиссар Стехов. Комья снега с хрустом выскакивали из пяток сапог, прилипали к полам полушубок, но всё крепче и задиристей были их шаги по скользкой брусчатке. Еще немного — и вот он Мавзолей. Иванов вжикнул из ножен клинок, руку на уровень подбородка, резко повернул голову направо, взмахнул рукой… как вдруг сабля, словно птица, вырвалась из его ладони, вспорхнула вверх, блеснув в морозном воздухе, и, буквально в сотые доли секунд, Стехов, не теряя шаг, выпростал руку навстречу падающей сабли и цепко подхватил эфес. Бледное лицо Иванова осветилось улыбкой, дескать, спасибо, дружище!
На трибуне прессы в короткой заячьей шубке, перестукивая фетровыми валенками, стояла Татьяна. Поднялась на носки: вдруг еще разочек увидит Сергея Трофимовича! Щеки румяные, глаза повлажневшие…
В небесной дали звёзды тают,
Шаги твои смолкают в тишине.
Никто не знает рока тайны,
Помимо той –
доступной только мне.

В тот час ветра согнут осины,
И вороньё слетит с белесых крыш.
Смахнув слезу, шепну я сыну
Слова земные: «спи, малыш».

 

Сергей ЛУКОНИН