Товарищ Батонов

Когда Витёк в первый раз с того света явился, Гришу трясучка взяла. Его как раз анафеме предали, от тоски выть хотелось, думал, конец всему. Ночью по квартире слонялся, не спалось, какой сон. И вдруг – Витёк собственной персоной, будто не его Гриша семь лет назад в Покровском храме отпевал. Стоит в тёмном углу, усмехается. Точь-в-точь как в день знакомства. А тот денёк не забыть. В стране как раз «оттепель» во всю бушевала, люди разумом подвинулись, все друг с другом о чём-то тарахтели, а к ним в преподавательскую секретарь прибежал и Грише на ухо шепнул, мол, ждёт тебя в кабинете № 8 один человечек, поспеши.
Прежние строгости ещё не забылись, особенно не полагалось спрашивать, что да почему. Побежал. А он в кабинетике № 8 у окна стоит и улыбается. Тощенький такой, молодой, на личико страшненький. Но улыбается завлекательно, даже симпатично как-то. Сразу удостоверение достал. Я, мол, оперуполномоченный КГБ, старший лейтенант Виктор Орестович Сапун. И опять улыбается, да ещё шипром воняет.

Не стал Виктор Орестович вокруг да около ходить, а сразу предъявил новому знакомцу хорошего качества фотку, на которой Гриша со спущенными брюками возлежал на молоденькой блондинке, получавшей от этого неподдельное удовольствие. Сцена была запечатлена в кустах за сараем в Парке культуры и отдыха им.Горького.
Как тут не растеряться. Объявленная «оттепель» на преподавателей Духовной академии не распространялась, а уж на монахов тем более. Если такая фотка начальству попадёт – можно спокойно рясу на помойку выбрасывать и к бате на Донбасс ехать, в шахту спускаться.
А так хорошо всё складывалось! После школы двинул Гриша из своего шахтёрского посёлка в московскую семинарию, карьеру себе по-деловому строил, отличался послушанием и быстренько дослужился до преподавателя в свои 22 года. И всё было бы хорошо, но тяга к женскому полу его извела. Довела эта тяга Гришу до того, что прикупил он тайком у фарцовщика цветастую рубаху, брюки-дудочки и стал наведываться в места молодёжных развлечений, где веселились московские стиляги. Стиляги отплясывали буги-вуги, прилюдно обнимались-целовались и всем видом показывали, как должна вести себя свободная личность. Ищущий да обрящет, и вскоре Гриша познакомился со студенткой Верочкой, искавшей смысл жизни в наслаждении поэзией и музыкой. У Гриши, правда, с этими наслаждениями имелись трудности, но сдерживать плоть ему было невмочь, и уже на втором свидании он потянул студентку за сарай. После недолгих колебаний Верочка решила по пути к высоким наслаждениям посмотреть, что там за сараем, и у них всё отлично сложилось.
О случившемся молодой послушник нисколько не раскаивался, потому что в Бога никогда не верил. Какой там Бог! Сызмальства не хотел Гриша осквернять руки отбойным молотком, который маячил на горизонте при выходе во взрослую жизнь. Вот и ломанулся куда послаще, а уж слаще поповской работы и придумать было трудно.
Местечко в кустах было удобным, и по хорошей погоде они не раз туда наведывались. Никак Гриша не думал, что укромный уголок заодно служил и фотостудией для товарищей с Лубянки.
Молодой преподаватель вышел из кабинета № 8, дав подписку об оказании секретной помощи органам под псевдонимом «товарищ Батонов». Согласие на сотрудничество его нисколько не угнетало, и с Витьком они славно сработались. Гриша добросовестно сообщал оперуполномоченному о всех внутренних передрягах в жизни академии, а оперуполномоченный в знак признательности за доблестный труд также ему немало содействовал. Хотя и чувствовал Гриша, что в глубине души не уважает его опер за стукачество, но с юности понял, что за всё нужно платить. Разобрались они и с нуждой «товарища Батонова» до женского полу. Сапун категорически запретил Грише шляться по городу в поисках приключений и однажды привёл на конспиративную квартиру свою агентессу Виолетту – шуструю дамочку на излёте второй молодости. Познакомил их за рюмкой кагора и быстренько оставил наедине. Виолетта, не откладывая, сходила в ванную, приняла душ и вышла к Грише в чём мать родила. Затрясся преподаватель Духовной академии от сладострастия и закрутил с дамочкой роман на целых два года.
Потом Сапун объявил о конце программы. «Всё, Гриша. Виолетту я у тебя забираю. Поедет новые рубежи осваивать. А ты познакомься со служкой в Покровском храме. Молоденькая, Людмилой зовут».
С Людмилой Николаевной у Гриши всё пошло как по маслу, и через некоторое время они образовали тайную ячейку общества, в которой друг за другом появилось трое детишек.
Всякое потом было. Развела их жизнь с Витьком, были у Гриши другие оперативные руководители, но этот, первый, он первым и остался. Не только самым первым, но и самым верным. Пришёл к нему в трудный час с того света, ухмыльнулся своей обворожительной улыбкой и сказал:
— Держись Гриша, анафема анафемой, а ты нам ещё пригодишься!
— Кому это вам? — стуча зубами, спросил Гриша.
— Скоро узнаешь, — послышался тихий шёпот, и Витек исчез, оставив после себя облако одеколонной вони.
Потом под руководством Витька стал Гриша церковь у себя на родине на куски рвать и почувствовал от этого упоение собственным поганством. До возвращения дружка с того света жил он в каком-то раздвоении личности. К примеру, украдёт из церковной кассы пачку денег и начинает мандражировать. Уговаривает себя – мол, не дрейфь, всё нормально, все так делают. А душа всё равно не на месте. Тогда он к супруге своей нелегальной под бочок – шасть, к спине её безразмерной прижмётся, мол, плохо мне, Люсьен. Украл и боюсь. К иконам-то он сроду каяться не вставал, больше к жене в постель, на исповедь. А Люсьен всегда успокоит и скажет, ничего, Гришенька, не писай в простыню, не пропадём. Тяни добро в дом, у нас деток много.
Теперь другое дело. Идейный вождь к Грише вернулся и взял все Гришины волнения на себя. Хотя и поиздеваться не упускал возможности. Но Гриша прощал, не обижался. Понимал, что нечистая сила без этого не может.
Только всему хорошему наступает конец. Стали к Грише приходить печальные мысли о конце земной жизни. Как-никак, приближался он к своему славному восьмидесятилетию. Хочешь не хочешь, а итоги подводить надо. А этого Грише очень не хотелось, и вернулась к нему бессонница. Снова стал он бродить как тень по спящим хоромам, страх свой нянчить, от икон шарахаться. Боялся, ох как боялся он конца земной жизни, потому что никогда не хотел о нём думать. Всласть жил, ни в чём себе не отказывал. Хотя цену платил самую высокую. Сколько товарищей своих предал, сколько разорения церкви принёс. Одних храмов сотнями сносил или униатам отдавал. А чертей сколько вырастил! Вон они, дети его духовные, по Киеву с дубинами носятся, кого угодно готовы копытами стоптать. Да и сокровищ земных понатаскал в свои норы, попрятал там и здесь не то миллионами, не то миллиардами.
Теперь, значит, тени святителей словно ожили, из каждого угла на него бездонными глазами смотрят, молчат. Да что им говорить? Они свои слова тысячу лет назад сказали, ещё Святополка Окаянного прокляли, а уж Гриша-то для них совсем никто.
Но жить-то хочется, да и после смерти тоже пристроиться послаще не мешало бы! К тому же тайная супруга Людмила Николаевна плохо стала к нему относиться, грозит всяческими карами. А что делать? Пришлось ему прилюдно от неё и от детишек своих единокровных отказаться. Монах ведь. Одна надежда на Витька, может, хоть оперуполномоченный дельный совет даст. Только что-то последнее время не является.
Бродил Гриша ночами по тёмным хоромам, волком выл, в мыслях путался.
Наконец, состоялся у них с оперуполномоченным разговор, как раз на Гришин юбилей.
Гостей в тот день было много. Кто только ни приехал: и от польского кардинала, и униаты из Львова, и посланцы папы из Святого престола, только православных было мало, а из Москвы вообще никто не явился.
После торжественного славословия напились гости до тараканов, долго веселились, спорили, кто больше Господа любит, друг друга под сутанами лапали, у них теперь так заведено, только за полночь расползаться стали. Притащился Гриша, тяжёлый от выпитого и съеденного к себе в спальню, а там уж Витёк ждёт, дух бесплотный. Но не улыбается как обычно, а внимательно как-то смотрит, будто чего-то в Грише ещё не рассмотрел и обязательно хочет увидеть.
— Что смотришь, чёрт, – спросил Гриша, с трудом опускаясь в глубокое кресло, — завидуешь, что ли, что я до таких годов дожил? Сам-то ты рановатенько преставился.
— Это правда. Не хотел я так рано умирать. Зато видишь, удачно устроился. Теперь уже и рад этому. Тебе-то труднее будет на новом месте.
— Это отчего?
— Ты, товарищ Батонов, непозволительно долго бомжом прикидывался, то есть, без определённого места духовного жительства. Уж коли ты все мыслимые грехи совершал против Бога, то нечего было от зеркала отворачиваться. Посмотрел бы в зеркало и признался — батюшки, да я же нечисть поганая! Я ворую, я предаю, я клевещу, я зло творю...
А ты всё глазки зажмуривал. Хотя я думаю, где-то в глубине душонки твоей что-то особенное происходило. Вот скажи, зачем ты свои доносы копировал и у себя в чулане прятал?
— Ну, мало ли что. На всякий случай, вдруг власть сменится. Тогда у меня оправдание будет…
— Врёшь, Батонов, врешь. На самом деле дорожил ты ими. Нравились они тебе, и не хотел ты с ними расставаться. А хочешь знать, что дальше будет? Скоро ты их по ночам перечитывать начнёшь. С наслаждением, Батонов. Это твое святое писание. Потому что ты окончательно в себя Тьму впустил. Как только человек своей греховностью начинает упиваться, без оглядки на совесть или другие химеры, значит, он стал человеком Тьмы.
А я с этого момента тобой гордиться начну. Не каждому оперу такая удача выпадает — церковного иерарха в силу Тьмы превратить. Хотя не буду своей роли преувеличивать. Ты бы и без меня превратился. Но всё-таки у Рогатого за тебя орден Окаянства вытребую.
— Может, ты и прав, Витёк, душу свою я уже сгноил. Хорошо, что в Бога не верю, а то тяжко было бы. Только роли своей не преуменьшай. Это от тебя я грехом по-настоящему заболел. Своя-то у меня, может, только чесотка была, а сифилис души от дружбы с тобой появился. Выринского Николая не забыл ещё?
— Как забыть! Славное дело мы тогда провернули. Прямо по Святому Писанию всё произошло. Может быть, и не нашли бы мы этого праведника никогда, ловко его братия прятала. А ты его из самой Туркмении выманил, молодец! Как сейчас вижу: стоит он в твоём храме, поклоны бьёт, а мы к нему сзади подходим и ласково так на него ручки накладываем. Как мне хотелось, чтобы ты в этот момент появился и его поцеловал! Но ты спрятался, глаз его боялся. И то ведь, ему наши подвалы да лагеря, а тебе личный подарок от Председателя КГБ. Но Иуде до тебя далеко. Иуда-то после предательства повесился. Видно, что-то ещё за душой имел.
— Думаешь, я больше Иуды стану?
— Если в ничтожестве, то конечно. У Иуды известный мотив был — сребролюбие. Оно в перечень человеческих грехов входит. А у тебя давно никаких мотивов нет — ты просто плесень, которая на любое здоровое древо норовит распространиться. Знаешь, когда ты в такую паршу окончательно превратился? Когда свою клятву нарушил уйти с должности. А ведь на кресте и святом Евангелии клялся, да так слезу пустил, что Архиерейский собор тебе поверил. Простаки они, эти православные архиереи, если в клятву таких, как ты, поверить могут! А ты вернулся домой и за своё принялся. Плевать ты на святую клятву хотел! Вот тогда меня к тебе с того света и делегировали. Таких чёрных душ на свете наперечёт. Рогатый, он вашего брата насквозь видит. Вон сколько ты беды на своей родине наделал. Одно загляденье!
— А ты-то что радуешься, ты же при жизни за советскую власть боролся?
— Будто ты не знаешь, что на проходных экзаменах не потому судят, за какую власть боролся, а потому, что с душой своей сделал. Я свою душу в работе против клира по служебной необходимости растлил, время такое было. Рогатый это обстоятельство учёл и меня к себе пристроил. А ты, Гриша, всё по собственному почину делал. Но по дружбе должен тебе сказать, тебе недолго осталось.
— Ох, Витёк, я ведь чуял, что всё наперекосяк идёт. Не любит меня Рогатый. Хотя уж кого ещё любить, если не меня!?
— Всё ты, Гриша, перепутал. Не в Рогатом дело. В твои годы хорошо бы понять, что не всем он на этом свете распоряжается. Если бы он, мы бы давно на земле свою власть учредили. А видишь, не задалось пока… Ты, милок, по другой статье проходишь, и судить тебя будут в другой инстанции. И по всему видать, ждёт тебя высшая мера наказания.
— Да что же я такого наделал, чем же я хуже тебя?
— А ты, мил человек, такие последствия сотворил, что мне и не снились. Твоему роду наказание до седьмого колена будет.
— И детей моих покарают?
— И детей твоих детей и так до седьмого колена.
— Страшней меня наказать нельзя, хотя… Дети пусть сами со своей жизнью разбираются. Я уже от них прилюдно отказался.
— Не только от них, и от Люсьен своей возлюбленной и от тёщи. Смотри, они тебя раньше срока борщом украинским до смерти ошпарят…
— Да уж, ещё та нечистая сила. Но не до них теперь. Не сможешь ли перед Рогатым за меня слово замолвить? Пусть в свою команду возьмёт. Ты же знаешь, какой я верный работник.
— Нет, Гриша, не возьмёт. Он грешников берёт, а ты — плесень. Тебя Сам судить будет.
— Неужто аннигиляцией грозишь? То есть не будет меня, совсем не будет!!! Помоги, Витёк, ради бога.
Гриша с неожиданным проворством выскользнул из кресла и грохнулся перед привидением на колени. Тело его дрожало мелкой дрожью, лицо покрылось слезами, рот свело конвульсией.
— Ух, как ты жить-то хочешь, поганец! — засмеялся оперуполномоченный. — Даже Бога вспомнил! Вот насмешил! Граждане угодники, взгляните — Батонов Бога вспомнил! Восемьдесят лет не помнил, веру православную говёнными башмаками топтал, а тут вспомнил! Н-е-е-т, Батонов, так не пойдёт. Ждет тебя показательный процесс с высшей мерой наказания.
— Но должен же быть хоть какой-то выход. Вот скажи, что с Иудой стало?
— Сие мне неизвестно. Хотя мысль неплохая. А вдруг петля тебе поможет? Коли ты повесился, значит, раскаялся. Это уже смягчающее обстоятельство.
— Боюсь я вешаться, Витёк, боюсь! Надо что-то другое придумать!
— Поздновато ты, Гриша думать решил. Я тебе в таких делах не помощник. Сам понимаешь, не по дружбе, по службе с тобой вожусь. Кстати, и служебная командировка моя завершается, решение по тебе принято. Кстати, у твоих портьер на окнах крепкие шёлковые шнурки висят. С кистями. Красиво смотреться будешь...
Витёк растворился в темноте, оставив Гришу наедине с самим собой. В голове его чей-то визгливый и навязчивый голос эхом повторял слова Витька о шнурке на портьерах…

 

Дмитрий ЕПИШИН