slovolink@yandex.ru
  • Подписной индекс П4244
    (индекс каталога Почты России)
  • Карта сайта

Тот самый чудак

Учительница немецкого языка была прямо-таки небесным созданием. «Доброе утро!» — произносила она ангельским голосом, входя в класс и внося с собой запах свежести, просветленность, дух интеллигентности и нравственной чистоты. В строгом английском костюме, с изящными манерами и таинственно-печальной улыбкой, она казалась нам королевской бабочкой, не иначе.
— Не важно, где и как мы живем, — говорила она во время урока. — Главное, что в нашей душе. Мы живём там, где наша душа.
Эти туманные сентенции ещё больше возвышали её в наших глазах. Было ясно, что её-то душа витает в облаках, а не бродит по грешной земле вместе с нашими безалаберными душами.
— Всего наилучшего! — произносила она по окончании урока и с неизменной улыбкой добавляла: — Не забывайте о душе.
Она исчезала, и класс мгновенно тускнел. Кстати, слово «душа» звучало небезопасно в то антирелигиозное время, и ученики ценили мужество учительницы, ведь суммарная направленность всех её высказываний преследовала определённую цель — взывала к Богу. Впрочем, некоторые, и я в том числе, считали, что это и не мужество вовсе, а некое простодушие неопытного учителя, юной невинной женщины, и рано или поздно ей за это влетит.
Она учительствовала первый год, сразу после окончания института, и внешне выглядела как подросток, чуть старше нас, девятиклассников, но манерой держаться и своими знаниями с первого же урока установила между нами дистанцию немалых размеров. Мы и восхищались ею, и побаивались её, как, собственно, большинство мужчин боится женщин, которые им особенно нравятся. Ко всему, такие, как я, осваивающие иностранный язык с превеликим трудом, ожидали урока немецкого с двойным страхом.
Но странное дело, к моим неспособностям «немка», как за глаза прозывалась учительница, относилась довольно снисходительно. Даже когда я делал уйму ошибок, она спокойно поправляла меня и «натягивала» тройку.
«Немка» великодушно относилась ко всем нерадивым ученикам, кроме толстяка Салихова из параллельного класса — подростка, которого никто не воспринимал всерьёз и с которым никто не дружил. Да и как можно было общаться с тугодумом, который вечно безучастно сидел за партой, все пропускал мимо ушей, при этом постукивал пальцами, покачивал ногой; его отсутствия в классе никто не замечал, как впрочем, и присутствия. А на перемене он то восторгался какой-нибудь ерундой, то впадал в ярость по малейшему пустяку. Он считался придурковатым простаком, которого легко перехитрить, правда, распознав хитрость, он мог нешуточно надуться и выкинуть какой-нибудь дикий номер. Единственно, что у нас вызывало в Салихове зависть — это его усы; в отличие от нашего пушка на верхней губе, у него явственно проступала темная растительность… Так вот, этому Салихову от «немки» доставалось: раз в неделю она устраивала ему дополнительные занятия, после которых он весь следующий день сидел на уроках красный, потупившийся и на все вопросы отвечал невпопад.
Моим соседом по парте был Старик — Левка Старостин, невероятно способный парень, которому всё давалось легко. Старик учился на круглые пятерки — тянул на медаль. Мы со Стариком были закадычными друзьями и заядлыми рыболовами и на глазах всего класса радостно выражали свой союз.
Однажды на наше шестнадцатилетие, после получения паспортов, Старик сказал:
— Давай отметим это событие на рыбалке. И пышно — купим бутылку портвейна. Ведь теперь мы стали взрослыми.
До этого я несколько раз пробовал вино: случалось, по крупным праздникам родители наливали мне глоток легкого вина, но каждый раз это сопровождалось массой нравоучений о вреде алкоголя и всяких назиданий на будущее. И вдруг — целая бутылка портвейна, вдвоем на природе! Это была гениальная мысль, и она могла прийти только в голову Старика.
Деньги мы взяли у родителей как бы на кино и рыболовные принадлежности, бутылку спрятали в надежном месте, но накануне рыбалки Старик неожиданно омрачил моё радостное ожидание праздника.
— Ты не возражаешь, если к нам присоединится Ахмет? — спросил он.
— Какой еще Ахмет? — удивился я.
— Ну, Салихов. Тот самый чудак из «А», бедный мученик, которого «немка» оставляет на дополнительные занятия.
— Вот ещё! Он всё испортит, — я почувствовал острое раздражение.
— Да не испортит. Жалко его. Все его сторонятся, а, по-моему, он неплохой парень. Немного тронутый, но это чепуха... Вчера сообщил ему о наших с тобой планах, так он прям взмолился: «Возьмите и меня. Я тоже получил паспорт, а отметить не с кем». Жалко его стало. «Ладно, — говорю, — возьмем, но только с бутылкой портвейна».
Ахмет основательно подготовился к нашей вылазке на природу: не только не отстал от нас (в смысле подготовки), но даже превзошел: кроме портвейна, взял банку консервов и десяток огурцов, и его рыболовные снасти выглядели вполне прилично. Мы встретились на станции, и в ожидании пригородного он подробно рассказал, как покупал вино и как удрал из дома, забросив учебники и домашние задания. Он в самом деле оказался неплохим парнем. Слушая его, я даже обнаружил некоторое сходство с ним — в отношении к учебе.
В вагоне он оживился еще больше: поведал нам, что хотел купить и папиросы, но не знал, как мы к этому отнесемся.
— Зря не купил, — сказал я, уверенный, что, выкурив первую папиросу, окончательно возмужаю.
Старик хмыкнул и тем самым молчаливо поддержал меня.
Мы сошли с поезда в полдень. День был адски жаркий, и когда мы подошли к речке, изрядно взмокли. Первым делом окунулись. Потом недалеко от деревни застолбили поляну, обрамленную редкими деревьями, насобирали сушняк для костра, соорудили шалаш, хотя дождя не предвиделось — соорудили просто так, чтобы занять время до вечернего клева. Мы заранее условились, что начнем торжество, когда стемнеет, у костра.
Рыбалка не клеилась — бутылки портвейна, как будоражащий фактор, не давали покоя, мы пребывали в слишком возбужденном состоянии и, конечно, распугали крупную рыбу. Старик и я поймали всего по паре ершей, но Ахмет опять удивил, выловив плотву больше ладони, на что Старик заметил:
— Ты всех перехитрил. Нарочно плохо учишься. Зачем тебе учиться, если ты уже законченный профессиональный рыболов.
— Просто повезло, — смутился Ахмет, невероятно довольный своим везеньем и вообще тем, что, наконец, приобрёл друзей.
Близился вечер; отступал в темноту силуэт деревни, за речкой в неясной полутьме появились жёлтые огни станции. Мы разожгли костер и открыли бутылку портвейна.
— Поздравляю вас и себя! — сказал Старик. — Теперь мы официально взрослые, самостоятельные. Теперь перед нами открыты все двери. Можем голосовать и, кажется, даже жениться...
— Можем бросить школу и пойти работать на завод, — вставил Ахмет, и я кивнул в знак совпадения наших мыслей.
— Я давно хочу заработать деньги и отправиться в далекое путешествие, — продолжил Ахмет, когда мы выпили полные кружки; от полнейшей неопытности или, вернее, мальчишеской бравады выпили без остановки, как газировку, не думая о последствиях.
— А я купил бы мотоцикл, — сказал я, чувствуя, что начинаю хмелеть; во всяком случае деревья вокруг поляны стали шататься.
— Главное, чтобы была мечта, — нетвердо сумничал Старик.
Нам бы передохнуть, развить тему своего необозримого будущего, а ещё лучше — спеть про «пикирующий бомбардировщик», модную песню того времени — не зря подмечено, что поющий быстрее трезвеет — выходит алкоголь, но Ахмет сразу же достал свой портвейн и совершенно искренне признался заплетающимся языком:
— Давно хотел выпить... Надоели родители. То нельзя, это нельзя... Опекают, будто я маленький...
— Родители... всегда правы, — сбивчиво проговорил мудрый Старик. — Как ни крути, а школу... заканчивать надо... Так что поднатужьтесь... Осталось немного...
После второй бутылки мы уже разговаривали совсем бессвязно, а деревья вокруг поляны ходили ходуном, словно налетела буря, хотя стоял полный штиль. Известное дело, большинство мужчин, когда выпьют, говорят о женщинах, и мы не стали исключением.
Первым о девочках заикнулся Старик. Он рассказал, как одно время встречал из школы свою соседку:
— ...Я все думал: «Так много девчонок, а она единственная»... А она относилась ко мне, как к соседу... говорила про каких-то мальчиков, которые ей чего-то там дарят... Ну, в общем... так что, я решил: «Нет, она не единственная девчонка на свете, о которой надо всё время думать»...
Затем похвастался я — с лёгким преувеличением рассказал, как однажды поцеловал одну нашу поселковую девчонку. На самом деле я только пытался её обнять, за что схлопотал пощечину.
Надо сказать, что мы с девчонками учились в раздельных школах, и потому женский пол для нас был почти недосягаем. В результате этого нелепого барьера мы росли не только грубоватыми, но и в какой-то мере ущербными: не имели навыка общения с прекрасной половиной населения...
Но вернусь к костру. Неожиданно я заметил — как только мы со Стариком заговорили о девчонках, Ахмет сник и сидел, понурив голову. Судя по всему, его не меньше нас волновал романтический вопрос, но здесь — он, толстяк, явно понимал — у него было мало шансов. Я видел на его лице страданье от своей неполноценности и про себя посмеивался над ним, правда, с долей жалости.
Ахмет долго сидел насупившись, потом вдруг вскинул на нас глаза и тихо проговорил:
— Дайте слово, что никому не скажете...
— О чём ты? — переспросил я, предугадывая маловажное сообщение.
— Дайте слово, что никогда... никому не скажете...
— Даю слово! — поднял руку Старик.
— Даю слово, — автоматически повторил я, немного озадаченный.
— Я сплю с немкой, — выпучив глаза, выпалил Ахмет, пугаясь собственных слов.
На несколько секунд мы со Стариком онемели от такой беспардонной, наглой лжи, но я быстро собрался и бросил угрожающим тоном, требуя разоблачения:
— Что ты мелешь?!
— Сплю с немкой, — отчетливо произнес Ахмет и опустил голову.
— Врёшь! — я чуть не замахнулся на него.
— Не верю! — встрепенулся Старик. — Жалкий обман.
— Сплю! — вздохнул Ахмет с каким-то глубоким сожалением — видимо, вспомнил о своей душе.
И в этот момент, неизвестно почему, я с ужасом понял — он говорит правду. И Старик это понял. Мы почувствовали себя ранеными в сердце; нас одновременно затрясло. Я отвёл взгляд в сторону и увидел — в воду упало ближайшее к поляне дерево.
У Ахмета ещё была возможность взять свои страшные слова назад, всё поправить, опровергнуть смелое, но ненужное признание, чтобы с наших душ свалились камни — Старик потянул за спасительную нитку:
— Как?! Этого не может быть! Наша немка!..
Но несчастный великомученик Ахмет уже думал только о своей душе, он решил исповедаться и безжалостно убил нас наповал.
— Ну, вы же знаете... мы проводили дополнительные занятия... Вначале в классе... потом у неё дома... Её муж… часто в командировках...
Ахмет на минуту замолчал, как бы не решаясь очистить душу полностью.
А в воду уже рушились и дальние деревья. Одно за другим.
Ахмет шмыгнул носом, глубоко вздохнул:
— Она вначале меня гладила... потом целовала... ну, и... — он отвернулся и чуть не заревел от своего грехопадения.
Я тоже отвернулся и тупо уставился на речку — она прямо на глазах вставала на дыбы, правда, вскоре снова вошла в свое русло, и деревья встали на свои прежние места — слишком отрезвляющей была исповедь Ахмета.
…Утром по пути к станции мы угрюмо молчали; со Стариком я еще перекинулся несколькими словам, а в сторону Ахмета даже не посмотрел. Да и он плёлся намного сзади — сам понял, что стал чужим, слишком взрослым для нас, что ли.
 
Леонид СЕРГЕЕВ, член СП России

Комментарии:

Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий


Комментариев пока нет

Статьи по теме: