Совесть России

Татьяна ДОРОНИНА

Он не писал, а пророчествовал. Среди нас — суетливых, расчетливых, играющих словами, достаточно или безгранично циничных, прикрывающих пафосом интонаций банальность своих суждений — тихо-тихо, бочком, не упрекая нас в наших грехах, прошёл и ушёл в вечность — последний классик самой пронзительной и самой великой русской литературы — Валентин Григорьевич Распутин.
Это не потеря наша, а трагедия одиночества нашего, ибо кто и что мы, оставленные наедине со своим безволием, привычкой к конъюнктуре и вечным оправданием: «Мы Гитлера победили». Во-первых, победили наши отцы и матери. Отцы, которые «шли на бой» настоящий — с болью, которую трудно вынести, преодолевая инстинкт самосохранения, и с верой, что их единоборство несёт в себе великий смысл под названием «во имя веры своей».

Господи, сколько же ему пришлось вынести со времён военного детства и до времён борьбы православной веры с верующими только в свою выгоду в денежном эквиваленте — псевдодемократами и элитными бандитами и расхитителями Родины нашей!
Повесть «Деньги для Марии» c молитвой: отдай частицу того, что имеешь во славу Богородицы нашей — талантливо и доходчиво для самых глухих на добро — написано. Не услышали, не прочли как «евангельский текст», до сердца не допустили.
Явление величайшего по трагизму, правде и откровению романа «Прощание с Матёрой» — не отрезвило и не повернуло на защиту земли нашей, многострадальной Родины нашей. Отдали насильникам иноверцам и пожогщикам. На защиту сибирских рек и земель ринулся он один — Валентин Распутин. Но где же те, кому полагалось быть рядом и защищать землю свою, предков своих и будущее внуков и правнуков своих.
«Матёра» — понятие ёмкое, слово почти языческое по открытости и неблагозвучию. Для нас земля — это мать. Не защитили «матушку-землю», отдали торговцам, пьяным пожогщикам без роду, без племени. Заповедь «Живи и помни» ежечасно, всегда напоминает нам, что предательство разрушительно и пагубно не только для предателя, а для всего рода его. Настёна, имея во чреве долгожданное дитя, видит своё будущее не там, где звёзды маняще мерцают, а на дне реки, где кто-то зажигает спички, и она осторожно, медленно, неотвратимо клонится к черной воде, чтобы в этом поклоне утопить боль свою, стыд свой и жизнь двоих — её и сыночка нерождённого.
Распутин не назидал в христианской проповеди своей, он заставлял нас постигать нравственность, приобщаясь к боли героев его творений.
Пусть там, куда Вы ушли от нас — великомученик русский, благословит Вас Господь благодатью и покоем.
Царствие небесное рабу Божиему Валентину.

Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ

 

Истинный писатель — это голос народа…
Это и есть сам народ…
Язык народа…
Без писателя — народ нем, бесследен…
Истинного писателя нельзя купить — его можно только убить…
Убить не только пулей, а замалчиванием…
Можно при жизни засыпать его песком забвенья или накрыть гробовой плитой шоу-бизнеса…
Распутина замалчивали, ему не давали эфира, его не пускали на ТВ…
К своему народу, как телёнка не пускают к молочной матери-корове…
Ему давали премии, но не давали говорить со своим народом…
Известно, что один писатель стоит тысячи журналистов…
Журналист — это блудливый язык власти, а писатель — вольный язык народа…
Пророк Мухаммад — да будет с Ним Милость Аллаха — говорил: Умри прежде смерти… Живи, как странник… как чужестранец…
Распутин — не по своей воле — стал чужим в чужой стране…
Родина-мать стала мачехой…
Истинные писатели, художники, композиторы, крестьяне, рабочие, врачи, студенты стали чужими в чужой стране… стали сиротами…
В 1917 году люди Культуры покинули страну, ушли в эмиграцию.
А нынче нас постигла внутренняя эмиграция — страна покинула свой народ.
Русские стали «россиянами».
Владимир Даль пишет: «Россияне — это инородцы, живущие в России».
Аятолла Хомейни говорил: «Если нация не имеет средств информации — она погибает. Если правители заняты обогащеньем — народ погибает»…
Распутина умертвили еще при жизни… его посадили в Колодезь Одиночества…
Как всю нашу Истинную Русскую Культуру, которую покрыла какая-то смертельная, бездыханная, необъятная, вездесущая, удушающая плёнка…
И на тропинках, ведущих к этому Святому Колодезю, поставили всяких бесов от культуры с их мёртвыми душетленными книгами, песнями, театрами, фильмами, живописью…
А где наши писатели: Владимир Личутин?.. Виктор Лихоносов?.. Вера Галактионова?.. Владимир Крупин?.. Фазиль Искандер?.. поэт Михаил Ерёмин?..
Ау!.. Ау?.. Не слышно!.. Не видно!.. Окрест одне акунины, пелевины, сорокины, донцовы…
А настоящих живых творцов засыпали песком забвенья…
Их тоже сладко вспомнят на их похоронах…
…Но вот Смерть — Великая Хранительница Истины — погнала бесов и открыла нам Хрустальный Колодезь Валентина Распутина с его родниковой водой Русской бездонной Души и Любви…
О Боже!.. У нас только Смерть-Плачея дарит Ордена Славы и Бессмертия!.. Воистину!..
А земная слава стала «девушкой по вызову». Её покупают за деньги...
Но!..
Пусть вечно сияет! поит! питает Читателя распутинский алмазный Кладезь!..
Пусть его святые божественные деревенские старухи вечно улыбаются нам, как улыбалась Богородица Новорождённому Богоагнцу!..
P.S. Я был знаком с Мастером. Однажды мы оказались за одним столом в переделкинском Доме творчества.
Мастер сказал мне:
— Я читал Ваши поэмы… У Вас уникальная поэзия… И самая трудная судьба… Еще никто так не писал… не заставил русское слово так поворачиваться и излучать…
Я смутился и попытался неуклюже польстить ему:
— Да что Вы… У Вас тоже трудная… судьба…
Но он покачал головой…
Была осень. В номерах было сыро…
Я пожаловался на боль в костях…
Вечером кто-то постучал в мою дверь.
Я открыл — там стоял Распутин. В руках у него был тяжелый радиатор-батарея…
— Я-то сибиряк… А Вы — человек восточный… возьмите…
Он смущенно улыбался, словно извинялся, что потревожил меня…
Я до сих пор плачу, когда вспоминаю, как он виновато улыбался…
И еще: я спросил у Мастера:
— Я так люблю Ваши очерки о Сибири… почему не пишите новые… старость подошла?.. Трудно уже двигаться?..
Он сказал:
— Не на что… денег нет на путешествия…
— А как же сибирские бизнесмены…
— Я не с ними…
И тут я вздрогнул, вдруг увидев его китайскую лёгкую сквозистую курточку средь заиндевелой осени…
И ещё: одна переделкинская дама пригласила нас в гости — на пельмени…
Распутин согласился: еда в столовой была тоскливой, а тут — домашние пельмени!..
Мы собрались, и тут дама обронила неосторожно:
— Вначале поплаваем в моём бассейне, а потом — пельмешки!..
Тут Распутин шепнул удивлённо:
— Бассейн?.. Так Вы богатенькая?..
Не пошли мы на пельмени… а так хотелось…
Долго, долго, мучительно извинялись перед хлебосольной женщиной…
Думаю доныне, что тут Мастер поступил жестоко…
Ведь он, как никто, любил и жалел людей…
Но в нищей стране писатель должен быть нищим…
Тогда он будет голосом народа.
В бедной стране — стыдно быть богатым… тем более, когда богатство — наворованное…
Стыдно рядом с согбенной трухлявой избой ставить богатый хрустальный дом…
Стыдно…
А если не стыдно — то страшно…
Интересно, хоть один олигарх раскаялся?.. вернул деньги народу?..
Вот было бы зрелище!..
О Боже!..
Вечное Солнце Святой Руси — Иисус Христос — был нищим Странником…
И Он входил только в бедные дома…
И учил средь бедных и обделенных…
Мудрость не ходит с богатством…
Бог любит бедных…
Валентин Распутин шёл за Христом…
В той блаженной Вечной Толпе рыбарей-апостолов…
Он был бедняком и мудрецом…
Его хоронят бедные и мудрые…
Их много на Святой Руси…

Михаил ЧВАНОВ

 

Наверное, я не скажу ничего нового о месте Валентина Григорьевича Распутина в отечественной литературе. Оно определено раз и навсегда, и бесспорно. Потому, может, важнее рассказать о месте Валентина Григорьевича в своей жизни.
Два человека, которые «сломали» мою жизнь, выбили её вроде бы из сложившегося в мои тридцать с немногим лет течения жизни. Это — великий Печальник Славянства, президент Международного фонда славянской письменности и культуры, духовного восприемника созданного И.С. Аксаковым Московского славянского комитета, сыгравшего огромную роль в освобождении Болгарии, Сербии и Черногории от 500-летнего османского ига, скульптор Вячеслав Михайлович Клыков, положивший свою жизнь, как и И.С. Аксаков, на попытку духовного объединения разорванного славянства перед нынешними и грядущими общими бедами.
Второй человек, кто «поломал» мою судьбу, изменил ее вектор — Валентин Григорьевич Распутин, великий печальник Земли Русской.
Не помню уже, когда и где, но, точно, на одном из первых праздников славянской письменности и культуры в 80-е прошлого века, который мы, Международный фонд славянской письменности и культуры и Союз писателей России (зачинателем его в России в свое время был опять-таки И.С. Аксаков), тогда возрождали. Инициаторами и знаменами его были Клыков и Распутин, власть только потом присоединилась к нему, сделав его официально номенклатурным, я, выбрав момент, подступил к Валентину Григорьевичу:
— Приближается 200-летие со дня рождения С.Т. Аксакова, которого до сих пор мы стесняемся назвать великим писателем. Ну, может, отметят юбилейным вечером в ЦДЛ или Доме союзов, а дальше — до следующего столетия? А его сыновья Иван и Константин, на которых повешен ярлык «славянофилы», это у нас ныне вроде ярлыка «враг народа». Нужно создать какой-то общественный комитет, который поставил бы во главу угла своей деятельности  возвращение России этих славных имен, что они не только прошлое, но и настоящее, и тем более будущее России… Может быть, Вы возглавите такой комитет или общество?
— А почему все должен возглавлять я? — неожиданно резко спросил Валентин Григорьевич.
— Ваш авторитет…
— Аксаковы — сами по себе авторитет, — прервал он меня. — Создай!.. И возглавь…
Уже позже, остыв, он подошел ко мне:
— Ты прости, что я так резко. Но все ко мне с одним и тем же: возглавь, создай, реши, помоги… Если возглавлять, значит, надо, засучив рукава, работать, я не приемлю роль свадебного генерала, а я не семижильный, один только Байкал почти все силы у меня отбирает. Приходить обивать пороги. И не очень-то ко мне прислушиваются… Аксаковы — дело святое, начни. А Иван Аксаков нами еще не прочитан, в некоторых вещах он глубже Достоевского. Это — глыба. Какая потребуется от меня помощь, обращайся…
С тех пор прошло почти тридцать лет. И ордена у меня есть: и государственные, и церковные, и престижные премии, но главной наградой для меня было и останется, когда Валентин Григорьевич, приехав на очередной, уже Международный Аксаковский праздник, совпавший с 10-летием созданного мной со своими единомышленниками Аксаковского фонда, в книге отзывов и пожеланий напишет: «Из всех фондов, которые я знаю, Ваш весь на виду — делается так много и открыто. С такой любовью и радением, что берет добрая зависть: можем, умеем, делаем не для себя и своего круга, а для России, для ее будущего…» (К тому времени уже стал первым лауреатом Всероссийской литературной премии им С.Т. Аксакова, учрежденной по инициативе Аксаковского фонда, Василий Иванович Белов, был создан Аксаковский историко-культурный центр «Надеждино», в который вошли восстановленный из руин Димитриевский храм, возрожденный на пепелище усадебный дом, в котором был открыт музей семьи Аксаковых, рядом встала школа народных промыслов, в Уфе была учреждена Аксаковская гимназия, Уфимским горсоветом были учреждены пять Аксаковских студенческих премий, Аксаковские дни прошли в Москве, в Белоруссии…) А на подаренном мне двухтомнике напишет: «Михаилу Чванову от автора — с радостью, что есть на Руси такой человек, показавший, что и воин не один, и поле не одно…»
У всякого человека есть совесть, только у одних она спит или убита, у других — она объемнее человека, в котором зародилась или которого для особой цели выбрал Бог, или наказал ею, потому что нелегко с ней жить, потому что она становится совестью и тех, в которых она чуть теплится. Валентин Григорьевич Распутин был совестью не только Союза писателей России, сообщества людей, претендующих на совесть России, но у многих из которых у самих были проблемы с совестью, но был часто несоответствующий таланту и мирским делам избыток гордыни. Валентин Григорьевич был совестью всей России. И славянского мира тоже, в трудные, роковые для себя годы они вспоминали о нем, тоже просили: помоги, возглавь, спаси… В страшные 90-е годы новой русской смуты дух русского, российского народа поддерживали два светоча: писатель Валентин Григорьевич Распутин и иерарх Русской православной церкви митрополит Петербургский и Ладожский Иоанн. Страстные книги-проповеди, похожие на статьи Распутина, по сей день под негласным запретом официальной Церкви, она как бы извиняется за резкость и публицистичность их, призывающих на борьбу с захватившим страну злом. Валентин Григорьевич Распутин никогда не перекрашивался.
В советское время, когда, уничтожая русское, утверждалась некая советская общая национальность, он был принципиально русским, за что его, мягко говоря, недолюбливала власть и так называемая советская интеллигенция, состоящая преимущественно из представителей «малого народа», назначившего себя, как мечтал Ленин, мозгом и совестью большого русского и всего российского народа.
В постсоветское время, будучи по-прежнему русским, он принципиально не отказался от принадлежности к реликтовому советскому народу, который, перемолов навязанное зло, остался русским и был далеко не худшей частью человечества. Леволиберальная антирусская, антироссийская интеллигенция втихую ненавидела Распутина, не рискуя восстать против него во весь голос, но не успели опустить в могилу гроб, как уже появились пакостные статьи о нем. Другие были изощреннее. К примеру, один региональный информационно-аналитический еженедельник, выходящий под девизом «Сейте разумное, доброе, вечное!», в коротком сообщении о его смерти то ли по глупости, то ли по изощренности возвещал: «Распутин был приласкан властью во все времена, он был удостоен практически всех возможных в стране наград и премий». Что касается первого утверждения, то это, мягко говоря, не совсем правда, что касается второго, действительно, еще в советское время был он удостоен многих правительственных наград и литературных премий.
Да, советская власть вынуждена была с ним считаться, цензура была бессильна против него, она, по большому счету, не могла ни к чему прицепиться, грубо говоря, не могла ему пришить никакую лагерную статью, своими глубоко художественными образами и средствами он сказал больше, горше о судьбе русского народа, чем если бы выступал с трибун с политическими речами, хотя он не гнушался и трибун. Постсоветская ельцинская власть, хотя ельцинской она не была, Ельцин был лишь жалкой марионеткой у дорвавшихся до власти внуков и правнуков пламенных революционеров, его ненавидела: его отлучили от телеэкрана, от радио, она измывалась над ним со всей изощренностью. Я не думаю, что это инициировалось из Кремля, скорее, было инициативой леводемократических хунвейбинов.
После того как его однажды в Иркутске жестоко избили, переложив вину на сопливых хулиганов, но почему-то во всем квартале именно в это время оказались отключенными телефоны, мобильников тогда еще не было, и долго не могли позвонить ни в милицию, ни в скорую, леволиберальная пресса с сочувствием, сквозь которое явно просвечивалось злорадство, писала, что после перенесенной тяжелой травмы головы у него не все в порядке с рассудком и он уже ничего не сможет написать. Доходило до бытовых гнусностей. Однажды, приехав в Москву, я позвонил ему. «Да, я дома, жду, только по пути зайди где-нибудь в туалет, справь большую и малую нужду». Я растерянно молчал, одесский юмор был не присущ Валентину Григорьевичу. «Да тут местные хунвейбины отключили у меня, как у красно-коричневого, свет, воду. Уже несколько дней не умываюсь, соседей без крайней нужды стараюсь не беспокоить, хожу в метро, в Союз писателей…»
Валентин Григорьевич никогда не демонстрировал своей веры в Бога, как многие из нас ныне, остающиеся в душе неверующими, хотя был поистине верующим и в этой вере был строг к самому себе, в одном из писем, которые я теперь читаю только с лупой, таким мелким был его почерк, писал мне: «Миша, боюсь, что мы, скорее, хотим веровать, чем веруем на самом деле». Это его мучило до последнего дня.
Он был истинным христианином, он простил В.П. Астафьева, в отличие от непростивших его учеников, за его постыдный для большого русского писателя флирт с ельцинкой властью, за что та издала его собрание сочинений в 17 томах, но, не включив его знаменитые письма литературоведу Н. Эйдельману, простил за оскорбительные выпады против себя и такого же, как В.П. Астафьев, фронтовика, большого русского писателя Юрия Васильевича Бондарева, и даже поехал искать примирения на его могилу.
Он простил возомнившего себя чуть ли не вторым Иисусом Христом Александра Солженицына, сначала, вслед за лютым врагом России премьер-министром Англии Уинстоном Черчиллем, призывавшего Америку подвергнуть атомной бомбардировке Советский Союз, ненавистный коммунистический режим. Видимо, и ему было не жалко, что вместе с ненавистным режимом и даже раньше его (режим может отсидеться в подземных бункерах) в горниле атомной войны сгорит русский и прочий многострадальный российский народ. Из изгнания проще всего было прилететь самолетом в Москву, но нет, по правилам пошлой пиар-кампании, телевизионного шоу, он ступит на российскую землю во Владивостоке и, пророчествуя по пути, поедет поездом через всю Россию. Это потом, когда его, как отработанный материал, небрежно отодвинут в сторону, он заговорит о сбережении русского народа. Валентин Григорьевич даже принял Солженицевскую премию, потом будут говорить, что он якобы дорожил ей больше других.
Зная, что я без восторга принял факт принятия им этой премии, хотя никогда не говорил ему об этом, он однажды на Байкале, как бы оправдываясь, сам начал этот разговор: «Надо как-то соединять разорванные русские ветви, в последние годы Солженицын многое понял». Как истинный христианин, Валентин Григорьевич пытался соединить в русском народе, может быть, несоединимое, как Вячеслав Михайлович Клыков пытался соединить несоединимое в славянстве.
Валентин Григорьевич не любил неискренность и болтунов, в том числе в писательской среде, искал и воспитывал людей, которые что-то реально пытались делать, кроме того что писали. Слово еще неизвестно когда и в ком отзовется, а спасать Россию нужно реальными делами сегодня. К нему лезли, как сначала и я, просили что-то возглавить, за кого-то заступиться, трудно было выдерживать все это, иногда выводило из себя. Он мечтал об уединении, покое, это редко удавалось, он не мог изменить русла жизни, однажды выбрав его. Он не мог изменить своей совести, которая была шире него. Он, конечно, понимал, что не принадлежит только себе и семье, он понимал, что он — орган народного организма, название которому совесть. Своего рода компас, и для многих тысяч людей он был и совестью, и компасом одновременно. И крест этот нес, страдая, но не страдая гордыней, что было, может, еще труднее.
В лихие 90-е, да и позже, в так называемые нулевые, стрелка народного компаса металась из стороны в сторону, искала прежде всего духовной опоры. Нарождался или возрождался класс предпринимателей, который должен был вывести страну из тупика. Он был разным. Одни, забросив за плечи совесть, торопливо расхватывали то, что осталось от не успевших до конца растащить, приватизировать представителей шустрого малого народа, другие пытались встать на ноги честным трудом, их одинаково гнобили и государство, и бандиты, первое — налогами и чиновничьими поборами, вторые — рэкетом, который мало отличался от чиновничьих поборов, непокорных убивали. Но ради справедливости нужно сказать, что порой братки и члены всевозможных ОПГ были больше патриотами России и державниками, чем тогдашняя кремлевская власть...
Во время одного из Аксаковских праздников, на чаепитие в Мемориальном доме-музее С.Т.Аксакова в Уфе, узнав, что на нем будет присутствовать Валентин Григорьевич Распутин, напросился один из крутых предпринимателей первой волны.
— Можно я подъеду, — обычно недоступный и неприступный неожиданно позвонил он мне. — Можете меня не представлять, я просто посижу в уголке и послушаю, на телеэкране теперь его не увидишь, по радио не услышишь. И газеты его больше не печатают.
Валентин Григорьевич под впечатлением поездки в Аксаковский историко-культурный центр «Надеждино», после службы в Димитриевском храме с горечью рассказал, как пытается построить на своей родине церковь, но дальше фундамента дело не пошло, в селе народ обнищал, ходить по богатым с протянутой рукой не в его правилах. Когда вечер закончился, предприниматель спросил его: «Когда Вы уезжаете?» — «Сегодня, часа через два» — «Сегодня поздно, банки закрыты, передам через Чванова». Валентин Григорьевич недоуменно пожал плечами.
Через день я позвонил ему: «Поезд Москва—Владивосток, вагон 7, проводник Сергей. Возьми паспорт, в темноте он может тебя не узнать. Один не встречай. Возьми сына и еще какого-нибудь крепкого парня. Там будет посылка». «А что за посылка?» Я не мог по телефону сказать, что там будет крупная сумма денег, потому сказал первое, что пришло в голову: мои книги. — А что, ты не мог отдать мне их в Уфе? И что, они такие тяжелые, что надо несколько мужиков?»
Когда Валентин Григорьевич через несколько дней растерянно позвонил, что он получил посылку, я ему сказал: «Это тебе на храм. Ты, наверное, думаешь, что этот человек завалил Аксаковский фонд деньгами. Он не дал в фонд ни копейки, он пришел в музей, чтобы увидеть и услышать тебя. Он дал деньги именно тебе, Распутину! Ему не надо никаких отчетов. У него единственная просьба, чтобы ты нашел надежного мужика-строителя, который не пустил бы их по ветру или по карманам».
Позже Валентин Григорьевич рассказал мне, что на каком-то приеме у губернатора тот спросил, как обстоят дела с церковью? Он ответил. «Плохо. В селе народ нищий, а ходить по богатым с шапкой… А вот поехал в Башкирию на Аксаковский праздник, никого не просил, вдруг мне дали, что хватило сруб поставить да кое-что из стройматериала приобрести». Губернатор пригласил предпринимателей, пристыдил, так удалось достроить храм. А потом я позвонил в Каменск-Уральский члену Попечительского совета Аксаковского фонда Н.Г. Пяткову (лучшие колокола России), колокола которого по всей России и в православных храмах по всему земному шару, который отливал колокола для Димитриевского храма в аксаковском Надеждине: «Отлей, пожалуйста, без очереди…». «И с большой скидкой», — за меня добавил Николай Геннадьевич. Так на родине Валентина Григорьевича заговорили колокола, родственные аксаковским.
В Аксаковском историко-культурном центре с символическим названием Надеждино, на родине великого печальника славянства и Земли Русской, Ивана Сергеевича Аксакова, около стены храма во имя Димитрия Солунского, покровителя всех славян, рядом два дерева, посаженных Вячеславом Михайловичем Клыковым и Валентином Григорьевичем Распутиным.

Владимир СКИФ

 

Неужто этот русский голос
Уже навеки отзвучал…
Молчун Распутин, беспокоясь
О русской доле, не молчал.

В родной простор
глядел с любовью
Неизъяснимою, живой.
Писал всей болью, всею кровью,
Не возвышая голос свой

Над русским домом,
русским ладом,
Над светоносною рекой,
Но голос тот звучал набатом,
Как в битве на передовой.

Он сердцем
собственным латает
Пробитую в России брешь,
Куда держава улетает
И с нею тысячи надежд.

Его над бездною проносит
Несчастий самых горьких вал,
Но он не мог
Отчизну бросить,
Оставить без любви Байкал,

И снова шёл с сердечной речью
К своим надёжным землякам,
К озёрам русским,
ясным речкам,
Таёжным далям и лугам.

Ему внимали грады, сёла,
Родная церковь, тёмный лес.
…Звучит его бессмертный голос,
Как голос совести, с небес.

Владимир
Исайчев

Прощай, певец села России.
Прощай, трибун земли родной.
Мы боль твою провозгласили
России совестью земной.

В твоей душе Руси просторы,
Сибири реки и Байкал,
Своим «Прощанием с Матёрой»
Ты в сердце каждое попал.

Негромок был,
лишь в прозы строки
Богатство слов ты расточал.
Свои «Французского уроки»
На русском языке писал

Ушли Матёра и матёрый
Писатель, гений наших дней.
Эпоха чести, без которой
Страна казалась бы бедней.

Скорбит Сибирь,
скорбит Россия,
Осиротела Ангара.
Седой Байкал от слез мелеет,
Молчат суровые ветра.

Ты возвращаешься к истокам
В Сибирь, на берег Иркута.
Земным и ты подвластен
срокам,
Но память о тебе свята.

Владимир КРУПИН

 

Давным-давно, не помню от кого, услышал я выражение: «В мире одна радость — Бог, остальное — страдания». И это было целебно для меня. Вначале всё во мне сопротивлялось: а как же рассветы и закаты, улыбки и книги, реки и моря? Но ведь это всё вечно только для Бога, для нас мгновение, вскрик в ночи. Как ни живи, а впереди смерть. Если ребёнок родился, он умрёт. Чему радоваться?
И второе, уже евангельское: «Мир во зле лежит. Злу не положено предела». Да, так. Конечно, мы верим, что Господь поразит зло, но Он поразит его в полном объёме, а для этого оно и должно открыться в своей полноте. А наше дело спасти себя. Мы на земле в командировке, посланы в неё, чтобы заработать вечную жизнь. Она же есть! Не умер же преподобный Сергий Радонежский и все святые, они с нами.
Валентин Распутин очень любил святого Сергия. Исследователи творчества писателя проходят мимо главного в распутинских трудах, в их духовной наполненности. Она и всегда была. Маленький ранний рассказ «Мама куда-то ушла» говорит о страданиях мальчика, который проснулся и увидел, что он всеми оставлен. Ему кажется, что он одинок, но кто-то же его видит, жалеет его? Конечно, Господь. Тогдашний автор взял на себя всеведение Бога: он был с мальчиком, но тот его не видел. Жалость автора передалась читателям, и они своим состраданием помогают ребёнку пережить одиночество.
Главный секрет таланта Распутина в том, что раб Божий Валентин глубоко православный, воцерковлённый человек. Его вера была сокровенна. За год до 600-летия Куликовской битвы он был на Поле Куликовом и написал о нём. Затем была работа «Ближний свет издалека» о преподобном Сергии. И это были те вершины, по которым равнялись и остальные труды. Он крестился в Ельце в 1980 году. Его духовным отцом был великий старец — схиеромонах Нектарий, благословивший Валентина крестом последних оптинских старцев. Многие ли знают, что и Оптина пустынь была возвращена трудами Распутина. Это, к слову сказать, тем, которые всячески кусали писателя за «хождение во власть».
Когда мы читаем о мучениях христиан первых веков, то вот перед нами Распутин — их повторение в наших временах. Его дважды убивали, в Красноярске и в Иркутске, у него умер сын, погибла дочь, тяжело и долго умирала жена, и сам он шёл по лечебницам и больницам как измученный человек, как израненный воин. И при всём том, слышал ли кто от него хоть малую жалобу на болезни? Какой там! Его продолжали мучить, от него требовали постоянного присутствия на каких-то совершенно ненужных мероприятиях, у него рвали предисловия, а вырвав, умильно говорили: «Валентин Григорьевич, берегите себя». Как беречь, если тут же нападает другой-третий, поглощает его время, изнуряет нервы. Уносит здоровье. Воистину, жил среди писателей-вампиров.
Он был чужд обид на кого бы то ни было. Знал, что во всех своих несчастьях человек виноват прежде всего сам. Знал, что жизнь даётся для подготовки к вечности. Что ничего нечистое в Царство Небесное не войдёт. Что все испытания, беды посылаются нам для очищения души. Главное — сохранить верность Богу. И что Крест не по силам Господь никому не даёт.
В 2008 году мы были вместе с ним в Иерусалиме на схождении Благодатного огня. Как он выстоял в храме Воскресения многочасовое стояние-
ожидание в жаре, тесноте, криках, это могло быть только с Божией помощью. Ведь уже и тогда он плохо себя чувствовал. Но всегда потом с радостью вспоминал тот день.
Он человек, которого полюбили и Восток и Запад как русского человека, спасителя мира. В прямом смысле. Больше миру неоткуда ждать спасение. Только из России и от России.
В силе своей прозы он неподражаем. Как назвать стиль его письма, манеру? Непонятно. Всякие амбивалентности тут бессильны. — «Как я пишу? Никогда ничего не выдумываю. Просто вспоминаю».
Его проза на вершине русской классики. Она — итог не только трехсотлетней истории русской литературы, больше, она захватывает ещё и устный период словесности. Но что главное — его проза — это ещё и прорыв к новым пространствам русского слова.
Это пространство в заботе о спасении человека. От первородного греха. «Адам, где ты?» — воззвал Бог. И возвращение человека к Богу — это и есть его главная его цель.
А для русского слова — возвращение к его главному назначению — служить достижению этой цели.
Когда будет новый Распутин? Никогда не будет. Он уже был. И остался. Лучше спросить: когда будет писатель такого же уровня? Это зависит от его ожидания. Русский язык способен помогать тому, кто верит в Бога и в Россию. Кто, как Распутин, будет понимать, что дело спасения человека не в политической системе, не в деньгах, не в оружии, не в экономике, а в очищении в себе образа Божия.

Виктор ЛИННИК

Сердцем и сознанием не вместить уход Валентина Григорьевича Распутина. Он был из тех, кто на своих плечах держал небесный свод над Россией. В наше надорванное время со страниц распутинской прозы нам светила его надвечная любовь к людям, к своей земле и истории. И будет светить поколениям после нас — до тех пор, пока останутся у нас литература, великий язык и народ, который на нём говорит.
С уходом Распутина совести в России стало меньше. А стало быть, и в мире, где совесть давно стала дефицитом.
«Всю жизнь я писал любовь к России», — признался Распутин и этими словами выразил главное о себе и своём творчестве. Да, иной раз случалось «проповедовать любовь враждебным словом отрицанья», что вполне в традициях нашей словесности. Литература наша изобилует горькими словами осуждения соплеменников, чего, например, в английской литературе не сыщешь. Распутин от многих собратьев по перу отличался тем, что проза его всегда озарена мягким светом человеческого участия.
*
Знакомый профессор в эти дни показал фото Распутина группе своих студентов в одном из московских гуманитарных вузов: «Кто это?» — просил он у присутствующих. Ни один из 12 человек не смог назвать имени писателя. «Классика деревенской прозы», как то ли по невежеству, то ли пренебрежительно представило его в дни прощания либеральное интернет-издание «Газета.ру». Полвека назад проставили клеймо «деревенщиков» на Абрамове, Солоухине, Астафьеве, Белове, Носове, Распутине. С ним же провожали и в последний путь. Но на Руси «деревенщиками» были и граф Толстой, и дворяне Тургенев с Буниным.
*
Давным-давно, больше 20 лет назад, Николай Кривомазов, сибиряк из Красноярска и ответственный секретарь «Правды», широко распахнув дверь в огромный правдинский кабинет, привёл ко мне моложавого, по-юношески стройного человека с очень знакомым лицом. Я вышел из-за стола навстречу гостю. «Вот, Виктор, знакомься: Валентин Григорьевич Распутин, великий русский писатель. Тоже, между прочим, сибиряк, как и я», — блестя глазами и трогая свою огромную — веником — бороду, с горячностью, порывисто частил словами высоченный Коля. — Уговариваю его писать для новой «Правды».
«Какие молодые теперь в «Правде» главные редакторы!» — протягивая руку, негромко, с улыбкой произнёс писатель. Столько симпатии было в той улыбке, столько дружеского расположения, что я мгновенно откликнулся: «Очень рад с вами познакомиться. Распутин — имя громкое. Давно знаю вас по книгам и по выступлениям в Верховном Совете. Ваше слово в газете было бы очень важным. Многие сегодня в отчаянии от того, что произошло со страной, ещё больше растерянных и обескураженных. Люди ждут ответов. Ясных слов, путей выхода из тупика». Я явно просил о невозможном — в поисках ответов кто угодно мог в то время сломать голову.
Но именно этим Распутин по существу занимался почти до конца своих дней.

Редкие звонки его ко мне были особенно радостны. Да что там говорить — они окрыляли! Он благодарил за очередной номер, за отдельные статьи, за поздравления. И всякий раз присовокуплял: «Виктор Алексеевич, не бросайте газету. Держите её!». Чуть не каждый разговор заканчивался этими призывами. И — всякий раз испытывал я двойственное чувство от этих слов: лестно было сознавать, что газету он ценит. И с ужасом думалось, что опять придётся её тащить — стиснув зубы, с огромным перенапряжением нервов и сил.

«Редко видимся, мало общаемся», — прозвучал как-то его прямой и, видимо, хорошо выстраданный упрёк мне — после нескольких месяцев «молчания в эфире».
Не раз просил его дать что-нибудь из своего для публикации в газете. «Не пишу я теперь, нет у меня ничего», — отговаривался так. Я понимал, как было нелегко ему — писателю, любимому народом, — произносить такие слова.

Последний раз говорил с ним, поздравляя его с Новым 2015 годом. Чудом застал, трезвоня по многочисленным его мобильникам. Но тут дозвонился, что теперь уже видится знаком судьбы. «Спасибо за память, — сказал он на прощание. — Вы-то о себе забывать не даёте, напоминаете!». — намекал на то, что газету по-прежнему читает как член Общественного совета «Слова».

Завораживало в личности Распутина соответствие его писаний его собственной жизни. Он пишет, как живёт. Притягательность любого его произведения, малого или большого, — в кровной связи с собственным народом. И в духовной связи с Богом, открывшим ему дар Слова.
Кого только не номинировали на «совесть нации» в последние годы! Тут и Лихачёв, и Сахаров, и иже с ними. Знаем, кто числится у нас в самозваных «выдвигальщиках», кто создаёт ложных кумиров и курит им телеэкранный фимиам. Между тем именно Валентин Григорьевич Распутин более всех прочих в России соответствовал этому высокому званию.

Всякий, в ком живо русское сердце, кому дороги Россия и её судьба, всякий, кто не погряз в пыли сиюминутности, не покрылся копотью приобретательства, а живёт жизнью духа, стяжает не вещного мира, а истины, всегда будет находить в Распутине выразителя своих мыслей и чаяний. Он — хранитель русского Слова, надежда и опора для всех, кто томится сегодня на огромных пространствах России в одиночестве непонятости, кто иной раз приходит в отчаяние, будучи не в силах разглядеть своих единомышленников за пёстроряженой, чуждой толпой, заполонившей культурное поле страны.
Они открывают Распутина и видят жизнь по-иному. И этот обретённый свет — навсегда.

Екатерина Козырева

 

Тихо в Храме.
Народ не идёт, а течёт,
Притекает рекой непрерывной.
Тихо свечи горят.
Тихо плачет приход,
Скорбь людей
и любовь неизбывны.

Всей Земли сострадальцу —
небесный покой,
Память вечная верному сыну.
Я шепчу:
Вот душа его перед Тобой,
Боже Правый,
прими Валентина!

Это — ваш? — слышу я.
 — Наш писатель, родной,
Русской жизни духовная сила.
 — Он о чём написал?
 — О России большой, –
Я просвирне в ответ говорила.

Нам Байкал завещал:
чистоту, глубину
Уберечь от врагов и разора,
А ещё сохранить
нам себя и страну,
Из-под вод
чтоб восстала Матёра.