Слово о Пушкине

Светлую дату отмечает русский народ —211-ю годовщину со дня рождения А. С. Пушкина. Удивительно, чем далее он от нас по времени, тем ближе и дороже становится для нас и тем явнее наше желание узнать больше о его жизни. Чрез него мы полнее познаем русскую судьбу. 
  Родился А.С. Пушкин на ис-ходе XVIII века, во многом смутного, тёмного для России. С отменой Петром I патриаршества Русь сбилась с самобытного национального пути, произошёл надлом в общественной жизни. Русское общество раздвоилось, раскололось. Верхи перестали жить жизнью своего народа.

  «Удалённый от высшего сословия, — писал К. Леонтьев, — нисколько не связанный с ним в обычаях, ни в одежде, ни в интересах, страдавший от самовластья помещиков и неправосудия чиновных властей, народ наш встречался с европеизированным дворянином, как соотечественником только на поле битвы и в православной церкви». И добавлял: «Итак, если не брать в расчёт переходные оттенки, а только одни крайности, то вообще можно было разделить русское общество на две половины: одну — народную, которая ничего, кроме своего русского, не знала, и другую – космополитическую, которая своего русского почти вовсе не знала».
  Положение усугублялось тем, что в продолжение многих десятилетий этого века государственный корабль России направлялся случайными людьми, фаворитами — людьми без традиций, без образования, менее всего подготовленными к власти, преследующими свои корыстные цели, весьма далёкие от интересов России.
  Русская Православная Церковь, как никогда, стараниями противников её, в том числе и лиц царствующих, к концу XVIII века низведена была до крайности. При Екатерине II, явно принижавшей духовенство в угоду духу времени, монастыри были лишены независимого состояния, доходов и, следовательно, возможности содержать иконописные мастерские и духовные школы, что нанесло сильный удар по народному просвещению.
  Принижение общественного положения священнослужителей, секуляризация церковного имущества, усиливающееся влияние иноверческих церквей подрывало одну из важнейших основ для охраны самобытности – чувство и сознание своей народности.
  Дух вольтерьянский овладевал умами дворян. Кругом в России господствовал полный европеизм: общехристианство, идеалы европейские – консервативные, материальные, переводы на русский язык французских кодексов, административные нововведения на французском языке.
  Казалось, лишь безграмотный народ хранил народную физиономию.
  И всё же Россия оставалась живым организмом, таившим в себе, в глубине своего существа свой собственный нравственный закон, свой собственный умственный и духовный уклад, и основная задача русского духа состояла в том, чтобы выявить эту идею, этот идеал русской жизни.
  Россия ждала своего Пророка, способного возвестить людям волю Всевышнего и Небесную истину, насколько она открылась бы этой волею ему самому. Она ждала Божественного посланника.
 
  В день рождения А. С. Пушкина, 26 мая 1799 года, по всем церквам шли молебны, звонили колокола, на улицах народ кричал «ура». Москва в этот день праздновала рождение внучки императора Павла Первого. Любопытное совпадение, но в этих торжествах угадывается что-то знаковое.
  К религии в семье Пушкиных отношение было неоднозначным. Глубоко верующей была бабушка Мария Алексеевна Ганнибал. Родители же будущего поэта, Сергей Львович и Надежда Осиповна, а также дядя Василий Львович несколько иронически относились к церкви и духовенству.
  Сказывалось полученное «французское» воспитание, в основе которого лежала скептическая и атеистическая французская философия и эротическая французская литература.
  Сергей Львович, обладая остроумием и игривым умом и будучи прекрасным актёром, пользовался успехом в петербургских салонах, читал в лицах Мольера, озвучивал свои «лёгкие» стихи, написанные на русском и французском языках. Не лишённый литературных дарований, он с удовольствием проводил время в беседах с Батюшковым, Жуковским, Карамзиным. И всё же поза, душевная фальшивость преобладали в нём. Успел он побывать и в масонской ложе – привело любопытство; дети же его интересовали менее всего.
  Мать, Надежда Осиповна, которую за красоту в свете прозвали Прекрасной креолкой — женщина легкомысленная, ветреная, капризная, не баловала вниманием первенца.
  Лишь бабушка да няня Арина Родионовна теплили его сердце. Мальчик же обладал чрезвычайною совестью и большим сердцем, так отзывчивым на доброту.
  В Захарове, у бабушки, любившей вспоминать старину, Пушкин наслушался семейных преданий, коими так дорожил впоследствии. Здесь же его учили креститься, здесь же он слышал старую прекрасную русскую речь.
  Ах! Умолчу ль о мамушке моей,
  О прелести таинственных ночей,
  Когда в чепце, в старинном одеянье,
  Она, духов молитвой уклоня,
  С усердием перекрестит меня
  И шёпотом рассказывать
  мне станет
  О мертвецах, о подвигах Бовы…
  Но с возвращением из села Захарова в Москву у бабушки появлялись соперники – книги из отцовской библиотеки. Вольтер, Парни, Жак Вержье, Жан Грекур — они воздействовали на творческое воображение барчонка.
  Предоставленный в родительском доме сам себе, научившись читать, Пушкин не вылезал из библиотеки.
  Едва ли не Вольтеру и Парни он будет обязан самым «позорным грехом» своей жизни: сочинением в 1821 году, в Кишиневе, кощунственно-циничной поэмы «Гаврилиады», которая до конца жизни тяготила его совесть и о которой он не мог вспоминать без краски стыда…
  Это через много лет, размышляя о христианской религии, он скажет: «Она создала искусство и литературу, без неё не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности», — и станет сожалеть, что «во Франции после XVII века религиозный элемент совершенно исчезает из произведений изящной словесности» и что «гуманизм сделал французов язычниками».
  Английскую литературу он станет предпочитать французской, потому что, несмотря на влияние гуманизма, появившегося в Англии ранее, чем во Франции, она «осталась христианской».
  Но это произойдёт через много лет. А пока… пока он, как требовало время, в лицее и в послелицейское время громко и задорно бравировал своими «пороками и недостатками».
  Его муза, поражающая гармоничностью и необычайной музыкальностью, влекла «от тесных врат спасения», грешила «вольнолюбивыми» мечтами, эротическими забавами и кощунственными насмешками над святостью.
  Но верно заметил один из исследователей жизни и творчества Пушкина: «… если своими пороками и недостатками поэт вслух громко и задорно бравировал, то прекрасные ростки своих добродетелей он старался скрыть, бережно и тайно храня их от всех, как святая святых своей души».
 
  «Человек нашёл Бога именно потому, что Он существует…» — слова А. С. Пушкина.
  Не смерть ли бабушки и младшего брата как бы отрезвила его?
  «Я много думаю о смерти и уже в первой молодости много думал о ней», — признавался А. С. Пушкин А. О. Смирновой.
  Смерть близкого человека приводит к мысли о Христе, познание же Его ведёт к вере. Бог и человечество, служители Его, русское духовенство, русская судьба – вот что волновало поэта.
  Как отголосок внутренней работы души – строки из его «Исторических записок», законченных в 1822 году, где он размышляет об исторических заслугах русской Православной Церкви и русского духовенства пред своим народом. Православная вера навсегда определяла, по его мнению, духовный облик последнего.
  «… Греческое вероисповедание, — пишет А. С. Пушкин, — отдельнее от всех прочих, даёт нам особенный национальный характер…» В отличие от западного – католического, составляющего «особое общество», т. е. как бы государство в государстве, наше духовенство жило неразрывной жизнью со своим народом, служа «посредником между ним и государем, как между человеком и Божеством». «Мы обязаны монахам нашей историею, следственно и просвещением».
  «В Одессе он особенно любил посещать Пасхальную утреню, — писал митрополит Анастасий (Грибановский), — и звал с собой товарищей услышать голос русского народа в дружном одушевленном ответе молящихся на христосование священника: «Воистину воскресе».
  Ум его всё более принимал религиозное направление.
 
  Святогорский монастырь, общение с монахами – этими хранителями заветов старого русского благочестия, духовно питавшими множество людей, сама уединённая и покойная жизнь в Михайловском, несомненно, имели большое нравственное влияние на Пушкина и способствовали формированию глубоких взглядов на историю Отечества, религию, на предназначение русского человека.
  «Книг, ради Бога, книг», — требовал он в письмах к брату и погружался в историю Карамзина и изучение летописей, где развёртывались пред ним картины древней аскетической Святой Руси. Шла работа над «Борисом Годуновым». В пору создания трагедии Пушкин достиг полной зрелости своего дарования.
  «Я чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития и что я могу творить», — писал он в июле 1825 года Н. Н. Раевскому.
  Не в Пимене ли – этом идеале духовно-религиозной жизни — видел Пушкин своего Предтечу?
  После двухлетнего пребывания в Михайловском он не напишет ни одной богохульственной строчки.
 
  В Петербурге шло следствие по делу декабристов. А Пушкин читал Библию.
  «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, — пишет он Жуковскому, — я храню его про себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости».
  Государь – помазанник Божий, и он для Пушкина – источник и залог «славы и добра» для своего народа. Демократии Пушкин приписывал «отвратительный цинизм, жестокие предрассудки, нестерпимое неравенство и эгоизм, подавляющий всё благородное, всё бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую». В ней видел он «большинство, нагло притесняющее общество».
  «Думы Рылеева целят, и всё невпопад», — оценка Пушкиным политических «Дум» декабриста.
  Впрочем, тот же Рылеев Промыслом Божиим познал свое заблуждение и незадолго до казни писал жене: «О, мой друг, спасительно быть христианином!.. Благодарю моего Создателя, что Он меня просветил и что я умираю во Христе, что и даёт мне спокойствие, что Отец не оставит ни тебя, ни нашей малютки…»
  Перед казнью, пожелав благоденствия России, прощаясь со священником, целуя крест и руку его, Рылеев сказал твёрдым голосом: «Не забудьте жену и благословите дочь мою», — и, перекрестясь, взошёл на эшафот.
  В продолжение всей жизни Пушкин на забывал помолиться о повешенных декабристах, хотя делал это тайно, как признавался А.О. Смирновой, и не потому, что боялся обнаружить связь с ними перед лицом правительства, а потому, что находил излишним без нужды обнажать свои религиозные чувства пред другими, считая, что они тогда в значительной степени теряют свою внутреннюю ценность.
  В Михайловском он по-особенному, надо думать, вглядывался в семейную реликвию — хранимую с незапамятных времен в роде бояр Пушкиных металлическую ладанку с довольно грубо гравированным на ней Всевидящим оком и наглухо заключенной в ней частицей Ризы Господней.
  В Михайловском будет написан «Пророк», утверждающий идею пророческого служения поэта.
  Духовной жаждою томим,
  В пустыне мрачной я влачился,
  И шестикрылый Серафим
  На перепутье мне явился;
  ……………………………
  Как труп, в пустыне я лежал,
  И Бога глас ко мне воззвал:
  «Восстань, пророк, и виждь,
  и внемли,
  Исполнись волею моей
  И, обходя моря и земли,
  Глаголом жги сердца людей».
  Смысл личностного существования был им понят.
 
  Михайловское дало ему понятие Родины.
 
  Государь Николай Павлович, приняв 8 сентября 1826 года Пушкина, возвращенного из Михайловского, в своей резиденции в Чудовом монастыре, в Москве, в тот же день на балу у французского посланника сказал графу Д. Н. Блудову: «Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?» Видя недоуменный взгляд Д.Н. Блудова, государь сказал: «Это был Пушкин».
 
  «Мы воспринимаем его образы так же просто и непосредственно, как саму природу», — заметил митрополит Анастасий (Грибановский).
  Природа же – это Престол Божий.
 
  В сельской глуши, среди русской природы, где звучала чистая русская речь, где пели старинные русские песни, где молились ежедневно и где сохраняли духовный уклад, доставшийся от предков, родилась пушкинская героиня – Татьяна Ларина.
  Образ, воплотивший идеальные черты русской жизни.
  В Петербурге, став светской дамой, «законодательницею зал», жена известного генерала, за которого была выдана по воле родителей, она свято хранила память о прошлом, заповедях, полученных в родительском доме.
  …Сейчас отдать я рада
  Всю это ветошь маскарада,
  Весь этот блеск, и шум, и чад
  За полку книг, за дикий сад,
  За наше бедное жилище,
  За те места, где в первый раз,
  Онегин, видела я вас,
  Да за смиренное кладбище,
  Где нынче крест и тень ветвей
  Над бедной нянею моей…
  Во имя святости супружеского долга отвергнет она Онегина, заглушив ещё не угасшую любовь к нему, явив навсегда образец истинного отношения к браку.
  Не из тех же сельских мест и Мария Кирилловна Троекурова, повенчанная против воли с князем Верейским и Бог весть что пережившая, увидев Дубровского, явившегося освободить её, но отказавшая ему. «Вы свободны», — сказал последний. «Нет, — отвечала она, — поздно. Я обвенчана, я жена князя Верейского». «Что вы говорите, — закричал с отчаянием Дубровский, — нет, вы не жена его, вы были приневолены, вы никогда не могли согласиться». «Я согласилась, я дала клятву, — возразила она с твёрдостью, — князь мой муж, прикажите освободить его и оставьте меня с ним».
  Не из жизни ли списаны и старики Гринёвы – эти предтечи гоголевских старосветских помещиков? И на скольких русских людей окажут положительное влияние подобные образы, сколько душ человеческих приблизят ко Христу!
 
  «Веленью Божию, о муза, будь послушна», — заповедь, оставленная Пушкиным русской литературе.
 
  Брак и семья, освящённые церковью, были для Пушкина священны.
  Не ценя и не любя семейного очага, можно ли полюбить своё Отечество? А его Пушкин ни за что на свете не хотел переменить. Нет, жизнь народа, не прерывающего органической связи со своим прошлым, – это и есть исполнение Заповеди Божией, даже, можно сказать, Закон Его, воплощённый в общественной жизни человечества. Не соблюдать его – погубить себя и род свой.
  Он был примерным семьянином, любящим супругом и заботливым отцом.
  В письмах к жене, едва ли не в каждом, не забывал благословлять детей. Их же благословит он в последний раз, будучи на смертном одре.
  Жена его, Наталья Николаевна, воистину оказалась ангелом — так не случайно называл её Пушкин. Воспитанная своею матерью, женщиной тяжёлого характера, но глубоко религиозной, в монашеской строгости, послушании, она отличалась исключительной правдивостью, скромностью и нравственной чистотой. К этим качествам присоединялась и глубокая религиозность Натальи Николаевны.
  Не ей ли все мы обязаны теми шедеврами, которые рождены были в Болдинскую осень?
  Не образ ли любимой помогал ему в работе?
  Наконец, спросим себя, нет ли толики и её заслуг в том, что новая русская литература, родоначальником которой явился Пушкин, была поднята им на такую высоту, что стала первою в мире?
 
  Русская литература XIX века, основы которой заложил Пушкин, в лучших образцах её, есть литература пророческая по преимуществу, как, впрочем, и литература последующих веков. В ней, заметил оптинский старец о. Варсонофий, все мотивы человеческой жизни сведены, как это и должно быть в литературе великой, к своим нравственным религиозным корням.
 
  Сила Пушкина в том, что он в отличие от Льва Толстого никогда не отрывался от русской православной стихии. Это у Льва Толстого, боявшегося смерти, умирающий Андрей Болконский бежит от мыслей о Боге в противу пушкинскому Пугачёву. Стоя на эшафоте, тот сделал несколько земных поклонов при виде кремлевских соборов и, кланяясь на все стороны народу, говорил прерывающимся голосом: «Прости, народ православный! Отпусти, в чём я согрешил пред тобою… прости, народ православный!»
  По слову святителя Иоанна Златоуста, мы должны взирать не на падение, но на восстание человека.
  Когда после дуэли с Дантесом, обнаружилась безнадёжность положения Пушкина, доктор Спасский предложил ему исполнить последний христианский долг. Пушкин тотчас на то согласился.
  «За кем прикажете послать»? — спросил доктор. «Возьмите первого, ближайшего священника», — ответил Пушкин.
  Послали за о. Петром, священником Конюшенной церкви, в которой позже будут отпевать Пушкина. Старик-священник немедленно исповедовал и приобщил умирающего Святых Таин. Вышел он от него глубоко растроганный и потрясённый и на чей-то вопрос по этому поводу отвечал: «Я стар, мне уже не долго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что я для себя самого желаю такого конца, какой он имел». Благочестие, с коим Пушкин исполнил свой христианский долг, взволновало этого видавшего виды старика.
  Он отпустил вину своему убийце. «Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть. Прощаю ему и хочу умереть христианином», — сказал Пушкин Дантесу.
 
  В том, что он ранил, но не убил противника, виден Промысл Божий. Пушкину дадено было время для осознания и искупления греха. Ему даровано было пережить какое-то глубокое нравственное потрясение, чтобы возродиться духовно и очиститься от смуты, порождённой дуэлью и тяготившей его душу.
 
  Он отошёл тихо, спокойно, величественно.
  «Я смотрел внимательно, ждал последнего вздоха, но я его не приметил. Тишина, его объявшая, казалась мне успокоением. Все над ним молчали. Минуты через две я спросил: «Что он?» — «Кончилось», — отвечал мне Даль. Так тихо, так таинственно удалилась душа его. Мы долго стояли над ним молча, не шевелясь, не смея нарушить великого таинства смерти», — вспоминал Жуковский. – «…Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нём в эту первую минуту смерти… Это был не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нём развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне всё хотелось у него спросить: «Что видишь, друг?»
 
  Душа отлетела, но смерть запечатлела таинство духовного рождения в новую жизнь.
 
  Одно из писем к А. С. Пушкину его друг П. В. Нащокин закончил словами: «… Прощай, воскресение нравственного бытия моего».
  Скажем в заключение: Пушкин стал воскресителем нравственного бытия не одного П. В. Нащокина, а всего русского народа.