Слово Николая Гумилёва

8-й поэтический фестиваль «Коктебельская весна-2013»
15 апреля и в России и за её пределами будут особенно много говорить о выдающемся русском поэте Николае Гумилёве. И не только потому, что в этот день 127 лет назад он родился и его строчки занимают видное место в антологии мировой поэзии, но и потому, что в любых обстоятельствах поэт оставался верным данному слову, которое всегда было для него свято.
Последний месяц лета стал последним в его жизни. Третьего августа 1921 года поэта по ложному обвинению арестовали, а в ночь с 26-го на 27-е — расстреляли. Но даже в тот трагический для него месяц он вёл себя так, что и сегодня мы говорим о нём с восхищением, хотя боль утраты от этого не ослабевает.

Он был удивительно разносторонним человеком. В жизни – путешественник, исследователь-этнограф, охотник, военный. В творчестве – поэт. Однако из-под его пера выходили не только стихотворения и поэмы, но и рассказы, пьесы, переводы западных авторов и древнего шумерского эпоса о царе Гильгамеше, критические статьи и литературные манифесты.
И что бы он ни делал, что бы ни писал, постоянно в его размышлениях и поступках встречаешь особое отношение к слову.
А одно из его стихотворений всецело посвящено понятию «Слово». Оно так и называется — «Слово»:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города…
Сегодня, когда мы говорим о Гумилёве, прежде всего имеем в виду его изумительные, сразу узнаваемые стихи и то, что случилось с ним в уже очень далёком августе 1921года.
О том, как вёл себя этот человек, которому предложили отречься от присяги и своих взглядов в обмен на жизнь, и что случилось в ночь на 27 августа 1921 года, написано и сказано много. И о его стихах, пьесах, переводах, статьях, любовных переживаниях и драмах, путешествиях, исследованиях, военном периоде – не меньше.
А вот о том, как много он размышлял о месте поэта в обществе и трудился над тем, «чтобы луна засияла», если и встретишь, то мельком. Между тем это важная составляющая его как Художника и как Личности.
У Гумилёва есть статья «Жизнь стиха», в которой он делает вывод: стих — есть высшая форма речи, знает всякий, кто, оттачивая кусок прозы, употреблял усилия, чтобы сдержать рождающийся ритм».
На его «оттачивании прозы» следует остановиться подробнее. В первую из своих поездок в Париж, когда поэт поступает в Сорбонну, он организует издание русского художественного журнала «Сириус». И в начальном выпуске журнала почти все стихи и проза – это Гумилёв под разными псевдонимами. Некоторые из них он держит в секрете даже от сотрудников журнала. Именно там впервые – и первые критические опыты поэта, и первая его проза.
Желание «дойти до самой сути» и сделало его в литературе тем, кем он стал. Он «понял» и стал писать прозу так, как немногие из тех, кто считал себя прозаиками. Его новеллы, рассказы, путевые заметки и военные корреспонденции, по словам А.И.Куприна, «дышат жизнью». А получить такой комментарий от такого прозаика – дорогого стоит.
Но вернёмся к его размышлениям о жизни стиха: «…Происхождение отдельных стихотворений таинственно схоже с происхождением живых организмов. Душа поэта получает толчок из внешнего мира, иногда в неизбывно яркий миг, иногда смутно, как зачатие во сне, и долго приходится вынашивать зародыш будущего творения, прислушиваясь к робким движениям ещё не окрепшей новой жизни. Всё определяет её будущую судьбу. Древние уважали молчащего поэта, как уважают женщину, готовящуюся стать матерью. Наконец, в муках, схожих с муками деторождения, появляется стихотворение. Благо ему, если… кроткий, как голубь, он стремился передать уже выношенное, готовое, и мудрый, как змей, старался заключить всё это в наиболее совершенную форму.
Такое стихотворение может жить века, переходя от временного забвения к новой славе…».
Это трепетное отношение к «царственным мыслям» (и «царственным звукам») у него изначально: взять хотя бы стихотворение «Волшебная скрипка», написанное задолго до этого:
…Надо вечно петь и плакать
этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться
обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой,
под белеющим буруном,
И когда пылает запад,
и когда горит восток…
И хотя здесь речь идёт о музыке, но размышления значительно шире – о Художнике вообще. О том, что с ним происходит, когда он «получает толчок из внешнего мира, который определяет его будущую судьбу».
А дальше – разговор о стиле: «…В стиле… поэт даёт самого себя, но тайного, неизвестного ему самому, позволяет догадаться о цвете своих глаз, о форме своих рук… Под жестом в стихотворении я подразумеваю такую расстановку слов, подбор гласных и согласных звуков, ускорений и замедлений ритма, что читающий стихотворение невольно становится в позу героя, перенимает его мимику и телодвижения и, благодаря внушению своего тела, испытывает то же, что сам поэт, так что мысль изреченная становится уже не ложью, а правдой…».
Тут невольно вспоминаешь слова другого знаменитого поэта Бориса Пастернака:
…Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлёт раба,
И тут кончается искусство,
И дышит почва и судьба…
Именно о дыхании «почвы и судьбы» сказал и Гумилёв, рассуждая об истоках, когда случается нечто вроде чуда и «мысль изреченная становится уже не ложью, а правдой, а читающий стихотворение испытывает то же, что сам поэт».
И продолжает эту мысль так: «…чтобы быть достойным своего имени, стихотворение… должно быть безукоризненно даже до неправильности. Потому что индивидуальность стихотворению придают только сознательные отступления от общепринятого правила, причём они любят рядиться в бессознательные… Эти неправильности играют роль родинок, по ним легче восстановить в памяти облик целого…».
Правда, в его чеканном и изысканном стиле таких «родинок» почти не встретишь…
А теперь – немножко подробней о сути его знаменитой строчки: «слово – это Бог». В своей статье «Читатель» поэт подробно пишет, как пришёл к такому заключению, а также о взаимоотношениях поэзии и религии: «Поэзия и религия – две стороны одной и той же монеты. И та и другая требуют от человека духовной работы. Но не во имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, не известной им самим. Этика приспособляет человека к жизни в обществе, эстетика стремится увеличить его способность наслаждаться. Руководство же в перерождении человека в высший тип принадлежит религии и поэзии. Религия обращается к коллективу. Для её целей… необходимы совместные усилия… Поэзия всегда обращается к личности. Даже там, где поэт говорит с толпой, он говорит отдельно с каждым из толпы. От личности поэзия требует того же, чего религия от коллектива. Во-первых, признания своей единственности и всемогущества; во-вторых, усовершенствования своей природы. Поэт, понявший «трав неясный запах», хочет, чтобы то же стал чувствовать и читатель. Ему надо, чтобы всем «была звёздная книга ясна» и «с ним говорила морская волна». Поэтому поэт в минуты творчества должен быть обладателем какого-нибудь ощущения, до него не осознанного и ценного…»
В статье о «царственной мысли» – о самостоятельной жизни слова, рождённого поэтом, которое он отпускает в пространство, пока (или ещё) не зная судьбы этого слова, он рассуждает так: «Выражая себя в слове, поэт всегда обращается к кому-то, к какому-то слушателю. Часто этот слушатель – он сам, и здесь мы имеем дело с естественным раздвоением личности. Иногда это некий мистический собеседник, ещё не явившийся друг или возлюбленная им, иногда это Бог, Природа, Народ… Однако ни для кого, а для поэта тем более, не тайна, что каждое стихотворение находит себе живого, реального читателя среди современников, порой потомков. Этот читатель отнюдь не достоин того презрения, которым так часто обливали его поэты. Это благодаря ему печатаются книги, создаются репутации, это он дал нам возможность читать Гомера, Данте и Шекспира. Кроме того, никакой поэт и не должен забывать, что он сам по отношению к другим поэтам тоже только читатель…».
Тут ещё можно заметить, что в какой-то момент он существенно расширит диапазон своих «мистических собеседников». Это случится, когда они вместе с поэтом Сергеем Городецким обоснуют и создадут целое направление в поэзии, которое назовут акмеизмом. Его суть или суть его философии в том, что любое существо и явление, созданное природой для земной жизни, – божественно. Именно от этого в какой-то период времени поэт даже сменит аудиторию своих воображаемых слушателей, о чём в стихотворении «Я и вы» скажет так:
Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришёл из другой страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
Не по залам и по салонам
Тёмным платьям и пиджакам –
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам…
Правда, следует заметить – в силу своего дарования он выходил далеко за пределы им же созданного направления, что присуще любому крупному поэту, которому тесны любые рамки…
Кто помнит биографию Гумилёва или вновь её посмотрит, напомнив себе что-то подзабытое, согласится, что ни в едином слове о себе он не лукавит. Больше того, будто видел, как уйдёт в вечность, или предсказал судьбу в последних строчках этого стихотворения.
Ведь так у него и случилось: «с простыми мудрыми словами: взял 3 августа в тюрьму на Шпалерной Евангелие и Гомера, оттуда писал жене ободряющие слова и «ждал спокойно Его суда».
И об этом незадолго до той трагической ночи с 26 на 27 августа он написал в своём последнем, малоизвестном стихотворении, которое впервые опубликовано издателем и славистом Никитой Алексеевичем Струве в 1970 году, и я всегда его привожу:
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград,И горит над рдяным диском
Ангел твой на обелиске,
Словно солнца младший брат.Я не трушу, я спокоен,
Я моряк, поэт и воин,
Не поддамся палачу.Пусть клеймят клеймом позорным,
Знаю – сгустком крови чёрной
За свободу я плачу.За стихи и за отвагу,
За сонеты и за шпагу,
Знаю, строгий город мой,В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Отвезёт меня домой.
Он и на сей раз оказался прав.
И хотя «строгий город» не отвёз его домой в буквальном смысле, но «за свободу,.. за стихи и за отвагу, за сонеты и за шпагу» он остался в памяти людей как благородный рыцарь и великий поэт, однажды сказавший, что «слово – это Бог» и ни разу этому не изменивший.
Григорий БЛЕХМАН.
(Печатается в сокращении).