СКРЫТЫЙ СМЫСЛ 1937 ГОДА (окончание)

ОДНОБОКИЙ «ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМ»

В 20-е годы болтовня Троцкого и Зиновьева о «пролетарской революции» на фоне их вызывающего барства у многих порождала протест. Ещё в 1921 году восставшие матросы Кронштадта выражали неприятие этих барствующих «вождей», уничтожая их портреты с криками: «Убийцы! Мерзавцы!».

И Троцкий, и Зиновьев знали об этом, отвечая  матросам – так же, как и рабочим, и крестьянам, – брезгливым отчуждением от них.

Этим вождям хотелось, конечно, быть «кумирами революционных масс», но этому мешала их собственная психологическая установка, связанная с отношением к русской культуре как культуре «варварской, нецивилизованной, реакционной и антисемитской». Они не скрывали, что им «плевать на Россию», ибо «у пролетариата нет отечества». Русский народ они называли «народом рабов и холопов». Каждое слово Маркса и Энгельса для них было непререкаемой истиной. А «отцы коммунизма» провозглашали: «Ненависть к русским была и продолжает быть у немцев их первой революционной страстью». Эта ненависть передалась Ленину, Троцкому, Зиновьеву, Бухарину, сочетаясь с их нескрываемым высокомерием по отношению ко всему русскому.

Эти люди называли себя «интернационалистами», но их «интернационализм» носил однобокий характер, базируясь на странной формуле Ленина, согласно которой в национальных отношениях требовалось не «соблюдение формального равенства, но такое неравенство, которое возмещало бы неравенство со стороны нации большой». Русским ставилось в вину, что они являются большой нацией. Ленин призывал поддерживать «национализм угнетённых народов», называя его «прогрессивным». До 1934 года большевистская пропаганда безостановочно внушала, что царская Россия была «тюрьмой народов», «побила рекорд угнетения нерусских народов», и, стало быть, теперь русские должны были «отдать долги прежде угнетённым нациям».

Было бы удивительно, если бы эта пропаганда не нашла своих «благодарных слушателей». Поощряемый партийной верхушкой национализм нерусских народов  уживался с коммунистической, «интернациональной» риторикой. В авангарде тех, кто хотел бы «получить долги», шли еврейские общины, не без оснований воспринимавшие Троцкого, Зиновьева, Каменева, Свердлова, Радека, Ягоду своими «доверенными лицами» во властном эшелоне и не желавшие остаться в стороне от столь многообещающих исторических перемен.

Пропагандистский аппарат 20-х годов называл евреев «самой угнетённой царизмом, а значит, самой пролетарской нацией», всячески доказывая, что они в дореволюционной России жили хуже всех. Немало для распространения таких представлений сделали еврейские писатели. В этом плане удивительны «Одесские рассказы» Бабеля, посвящённые описанию насыщенной пирами и удовольствиями жизни одесских торговцев, контрабандистов и налётчиков. Герои Бабеля соревнуются величинами нажитых состояний, что не помешало автору запустить такой пассаж: «Разве со стороны Бога не было ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучались как в аду? И чем было бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали бы первоклассные озёра, гористый воздух и сплошные французы?».

Конечно, в России не было «сплошных французов», но и утверждение о том, что евреям здесь приходилось совсем плохо, являлось как минимум спорным. По крайней мере среди самих евреев существовали и другие мнения. Еврейский публицист Г. Грец, описывая состояние жизни еврейских общин в Речи Посполитой периода её упадка, отмечал: «Ни в какое время не представляли евреи столь печального зрелища, как в период от конца XVII до середины XVIII веков, как будто это было задумано, чтобы их подъём из нижайших глубин выглядел как чудо». Этот подъём произошёл после краха Речи Посполитой. Земли Белоруссии и Украины, где жило много евреев, перешли под скипетр российских императоров, и тогда, по словам другого еврейского публициста И. Бикермана, «жизненная сила еврейства стала расти и крепнуть вместе с расцветом русской Империи… Только с присоединением областей, населённых евреями, к России началось их возрождение. Еврейское население быстро увеличивалось в числе; в руках евреев накапливались капиталы, вырос значительный средний слой, поднимался материальный уровень и широких низов; русское еврейство всё более преодолевало вынесенную из Польши грязь, физическую и духовную». Неужели всего этого не знал Троцкий, сын крупного херсонского латифундиста? Знал, разумеется. Но он был марксистом, а марксизм жёстко противопоставлял «передовой» Запад «варварскому» Востоку. Отсюда и проистекала русофобия Троцкого и его почитателей, сбитых с толку тупым догматизмом.

За годы «военного коммунизма» сотни тысяч евреев, после запрета на торговлю и частный промысел лишившись былого образа жизни, переселялись из утлых местечек Украины и Белоруссии в Москву, Питер, Киев и другие города. В Москве к 1934 году проживали 242 тысячи евреев – в 40 раз больше, чем до революции. Многие из них влились в состав «новой элиты», заполнили «хлебные» должности в учреждениях, заселили дома прежней, дореволюционной знати.

Когда Сталин занялся проблемой коррупции, он расшевелил клановые гнёзда, стал отрывать от должностных кормушек тех, кто пользовался ими слишком беззастенчиво. Сталинские «чистки», конечно, не имели сознательного антисемитского подтекста. Сталин был интернационалистом, но он понимал интернационализм как «братский союз народов», в то время как Троцкий иерархически выстраивал народы по признаку «прогрессивности».

До середины 30-х годов Сталин был весьма далёк от русского патриотизма, он не раз грозно обрушивался на «русский великодержавный шовинизм». Но, поскольку Иосиф Виссарионович не был западником, у него отсутствовала такая мотивация к русофобии, какая была у Троцкого.

Откуда появилась почва для рассуждений о сталинском «антисемитизме»? Поскольку среди «новых элитариев» находилось много евреев, создавалось впечатление, что «бессердечный горец» ущемляет именно их интересы. Подобное впечатление, опираясь на цифры, стремятся поддержать и некоторые нынешние историки. К примеру, Г. Костырченко проводит мысль о том, что острие репрессий Сталин направил против евреев, находившихся в верхних эшелонах управления страной, в частности в аппарате НКВД: «С 1 января 1935 по 1 января 1938 года представители этой национальности возглавляли более 50 процентов основных подразделений центрального аппарата внутренних дел, а к 1 января 1939 года – лишь 6 процентов». Эти цифры отражают прекращение «монополии» евреев на ведомственную деятельность в рамках важнейшего для страны наркомата, но на деле, конечно, повод обижаться на Сталина за «утерянный рай» имелся у всех, кто лишился «элитарных» льгот, и этническая принадлежность здесь не играла роли.

В годы «перестройки» эти «ущемлённые в привилегиях» люди и их потомки нашли возможность «отомстить» Сталину, демонизировать его, «превратить» в «злодея, каких свет не видал». Появилась литература, либо изображающая Сталина исключительно в тёмных тонах, либо правду о нём смешавшая с вымыслом. Сейчас многие уверены, что любимой поговоркой Сталина была: «Нет человека – нет проблемы». Но он не говорил этих слов. Автор романа «Дети Арбата» А.Н. Рыбаков в одном из интервью пооткровенничал: «Когда я писал, архивы были недоступны. Образ Сталина я создал сам. …Знаменитые сталинские афоризмы – «смерть решает все проблемы», «нет человека – нет проблемы» – я придумал сам. И они начали собственную жизнь уже как цитаты из Сталина!». Эта мелкая месть Сталину оказалась весьма эффективной – образ «тирана-чудовища» был создан и внедрён в массовое сознание.

 

УДАР ПО «ЛЕНИНСКОЙ ГВАРДИИ»

Партийная «чистка» была нужна Сталину для того, чтобы освободить управленческий аппарат от касты «особо избранных», подавить коррупцию,  являвшуюся «питательным бульоном» для этой касты, восстановить социальную справедливость, которую народ считал попранной. Широкие низовые массы без сомнений поддержали сталинские «чистки», видя в них стремление верховной власти поставить на место «элитарную» публику.

Сталин разорвал с практикой ленинизма в той её части, где «избранный, тонкий слой теоретиков» противопоставлялся «серой, безликой массе». Сталин проигнорировал рекомендации Ленина не «раздувать» численность партии сверх 400—450 тысяч членов. Сразу после смерти Ленина он объявил «ленинский призыв» в партию, резко увеличив её численность, тем самым «освятив» именем Ленина пренебрежение к его «заветам». Помимо рабочих в партию были приняты десятки тысяч крестьян. Уже в 1930 году её численность составила 1 миллион 675 тысяч членов, четырёхкратно превышая норму, рекомендованную Ильичём. Те, кто вступил в партию после 1921 года, составляли более двух третей её численности. 

Под антиэлитарную чистку в первую очередь попадали энтузиасты «мировой революции». На XV съезде из партии было исключено более 120 человек, представлявших цвет «ленинской гвардии». Исключённые энергично апеллировали к «ленинскому учению», доказывая, что Ленин отвергал «построение социализма в одной стране», был противником, по словам Зиновьева, «кельи под елью».

Сталин и без Зиновьева понимал, что представляло собой «дело Ленина».  «Национализировав» большевистскую революцию и изменив стратегическую цель, он, казалось бы, должен был избавиться от «ленинского учения» с его химерическими фантазиями. Но сделать это мешала психология партийной массы: в партии существовал культ Ленина. Прагматическая логика подсказывала, что ленинизм в качестве «словесного фетиша» нужно сохранить. Не мог Сталин полностью отбросить «ленинское наследие», рискуя лишиться опоры на «легитимную» преемственность, не мог заявить, что ему чужды ленинские теоретические миражи. А потому партийная пропаганда тиражировала лозунг: «Сталин – это Ленин сегодня», внушала, что Сталин является «верным учеником Ленина, достойным продолжателем его «дела».

Однако Сталин нигде не упоминал, что главным «делом» Ленина была всё та же «мировая революция», что, даже осознав химеричность своих теоретических «проектов», Ильич не в силах был удержаться от любимых грёз, от «боевого зуда»: «Мы ещё раз и ещё раз перейдём от оборонительной политики к наступательной, пока всех не разобьём до конца». Фразеология Ленина ничем не отличалась от фразеологии Троцкого, но Сталин делал вид, что это не так, и в своей книжке «Вопросы ленинизма» довольно топорно притянул к «ленинскому наследию» теорию о «возможности победы социализма в одной стране».

Впрочем, Сталин и сам произносил фразы о «международной пролетарской солидарности». Вообще говоря, риторика и фанатиков «мировой революции», и сторонников «построения социализма в одной стране» была причудливой смесью из обоих лозунгов и другой не могла быть. Часть партийцев была уверена, что «построение социализма в одной стране» и есть главная задача партии, другие полагали, что это лишь временная уступка неблагоприятным обстоятельствам.

Даже «правые уклонисты» оставались адептами мировой революции. Так, Бухарину «правоуклонистский» ярлык не мешал напоминать партии о «международном характере русской революции»: «Мы признаём аксиому, гласящую, что окончательная практическая победа социализма в нашей стране без помощи других стран и мировой революции невозможна».

Приверженность «мировой революции» делала Бухарина в глазах Сталина фигурой обречённой. Но Сталин не хотел открыто признавать, что уничтожает «любимца партии» за приверженность ленинизму, и потому навесил на него массу фантасмагорических обвинений вплоть до шпионажа и вредительства. Бедный «Бухарчик» извёлся, силясь понять, что же происходит, писал слёзные письма в Политбюро ЦК партии: «Я вам ещё раз клянусь последним вздохом Ильича, который умер на моих руках, моей горячей любовью к Серго, всем святым для меня, что все эти терроры, вредительства, блоки с троцкистами по отношению ко мне есть подлая клевета, неслыханная». Тщетно.

Бухарин стал писать письма лично Сталину: «Я тебя сейчас действительно люблю – горячо, запоздалой любовью. Я знаю, что ты подозрителен и часто бываешь мудр в своей подозрительности…»; «Я видел, как дух Ильича почиёт на тебе. Я стал к тебе питать такое чувство, как к Ильичу, – чувство родственной близости, громадной любви, безграничного доверия»; «Мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс: я бы, позабыв стыд и гордость, на коленях умолял бы тебя, чтоб этого не было». Снова тщетно.

Бухарин был до бесчувствия смят и размазан, так же, как и Зиновьев, «исповедовавшийся» перед Сталиным: «В моей душе горит одно желание – доказать Вам, что я больше не враг. Нет такого требования, которое я не исполнил бы, чтобы доказать Вам это. Я подолгу гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные мои, загляните в мою душу, неужели вы не видите, что я не враг ваш больше?». Напрасные хлопоты – Сталин не пощадил верных ленинцев.

Когда над Зиновьевым и Бухариным «сгустились тучи», они повели себя как жалкие ничтожества. Здесь и выявилась мера идейной убеждённости этих интеллигентов-теоретиков, не жалевших людоедского пафоса в годы «красного террора» и призывавших со всеми несогласными «разговаривать языком свинца».

Несмотря на то, что из «ленинской гвардии» было выбито её ядро в лице Троцкого, Зиновьева, Бухарина, её претензии на власть никуда не делись. К началу 1937 года она чувствовала себя весьма уверенно. Её эйфории способствовала  массовая коллективизация, понятая ленинцами как «вторая очередь большевистской революции». Разгром российской деревни они воспринимали  своей «победой», «торжеством ленинского классового учения». По методам проведения, делавшим упор на расстрелы и реквизиции, коллективизация была явным рецидивом «красного террора». Сталин был обескуражен результатами погромной атаки на крестьянство, пытался выправить ситуацию, но в полной мере сделать это было невозможно.

В 1934 году «герои коллективизации» задавали тон на XVII съезде партии, названном ими «съездом победителей». Но торжество их было недолгим: задачи практического строительства ставили крест на этих «победителях», а точнее, «истребителях» крестьянства. Э. Радзинский горестно сожалеет об их участи: «Из 139 руководителей партии, присутствовавших на съезде, только 31 человек умер своей смертью». И что это либерал так печётся о большевиках?

Показательно, что в 1937 году основное большинство «коллективизаторов» было расстреляно. Из восьми членов ЦК, проводивших коллективизацию непосредственно на местах, в живых остался только один. После 1934 года Сталин пересмотрел свой подход к крестьянскому вопросу. Теперь его директивы со всей очевидностью отражали интересы крестьян. Новый колхозный устав разрешил колхозникам иметь в личной собственности земельные участки площадью до одного гектара, обзаводиться домашним скотом, птицей, пчелиными ульями. Было ослаблено антирелигиозное давление на деревню. Троцкий из-за кордона немедленно обвинил Сталина в «кулацком перерождении».

В 1936 году была принята новая Конституция СССР, ставшая открытым вызовом трубадурам «международной революции», ибо в её тексте не было ни намёка на эту самую «революцию». Был сделан очевидный шаг в сторону от ленинизма: в «ленинской», напичканной революционными заклинаниями Конституции 1924 года СССР был обозначен как «решительный шаг по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Социалистическую Советскую Республику».

Новая Конституция ликвидировала многоступенчатость выборов в Советы, снимала «классовые» ограничения, отменяла понятие «лишенцы», вводила всеобщее, равное, тайное, персональное голосование, предусматривала проведение референдумов. Эти изменения далеко выходили за рамки деклараций, играя роль политических символов, идеологических сигналов, адресованных всему обществу. Представители «старой гвардии» в новой Конституции не без оснований увидели отход от «диктатуры пролетариата» в её ленинской трактовке и заговорили о «контрреволюционном перевороте», «измене социализму», «торжествующей реакции».

 

ИНЖЕНЕРЫ ВМЕСТО КОМИССАРОВ

Утописты с их революционной маниловщиной стране, занявшейся развёрнутым хозяйственным строительством, были не нужны. Новые условия кардинально отличались от условий «военного коммунизма» и Гражданской войны, а потому остро встал вопрос о кадровом обновлении партийного и государственного аппарата. Выяснилось, что «психология ленинской гвардии» ни на что, кроме авантюр, не годится. Эти люди сформировались под воздействием беспрерывной борьбы и воспитались как «вечные оппозиционеры», критики, разрушители.

На партийных съездах когорта «пламенных бойцов» напоминала партийцам о своих заслугах в Гражданской войне, о боях и походах, о врагах, «порубанных в капусту». Но для дела планомерного строительства эти люди не подходили. Сколь бы темпераментно ни ораторствовал Троцкий, как хозяйственник он был нулём: в 1921 году Политбюро назначило его наркомом транспорта, направив восстанавливать железные дороги. Он не только не сумел навести элементарного порядка в железнодорожном сообщении, но ещё и опозорился, за огромные деньги заказав в Швеции паровозы, при этом забыв напомнить подрядчикам о разнице в ширине между российской и европейской колеями. Ленину пришлось вместо Троцкого ставить Дзержинского, но и тот с задачей не справился. 

К середине 30-х годов Сталину было предельно ясно: народному хозяйству нужны специалисты, а не комиссары с маузером. Требовалась концентрация всех наличных ресурсов, в том числе и кадровых. Задачи дня меняли требования к партии: вместо аморфной, привыкшей к дискуссиям организации стал нужен дисциплинированный, монолитный коллектив единомышленников.

Необходимо было обеспечить дееспособность партийно-государственных органов, подорванную коррупцией и бытовым разложением многих функционеров. На рубеже 20-х – 30-х годов руководство страны столкнулось с множеством фактов такого разложения. Наиболее вопиющие «дела» в Астрахани и Смоленске только подчёркивали общее неблагополучие кадровой ситуации в целом по стране: тысячи партийцев из года в год привлекались к уголовной ответственности за хищения, растраты, взятки, финансовые махинации. Авторитет большевистской партии среди простого народа был откровенно низок, люди видели в коммунистах только карьеристов, хапуг, двуличных приспособленцев. Разрыв в доходах между номенклатурой и трудящимися достигал восьмикратной величины. Простые работяги массово покидали партию: только в 1925 – 1927 годах из неё вышли 52 тысячи рабочих. Сталинское окружение поняло, что положение стало нетерпимым. Партийно-государственный аппарат нужно было обновлять, «чистить».

Без рывка в индустриальном развитии будущего у страны не было, а такой рывок профессиональные революционеры, посвятившие свою жизнь «разрушению старого мира», не разбиравшиеся в экономике и производственных технологиях, обеспечить не могли. Основная масса их была полуграмотна: к 1937 году 70 процентов секретарей обкомов имели лишь начальное образование. Для передовой экономики они были балластом. 

Индустриализация требовала усиления государственного регулирования. Либеральные писатели отождествляют его с созданием бюрократической административно-командной системы. Минусы бюрократизма, конечно, отрицать не приходится. Но применительно к 30-м годам нелишне помнить, что, во-первых, однопартийная управленческая монополия была создана ещё в период «военного коммунизма». Во-вторых, нарастание государственного регулирования в СССР отнюдь не было исключительно «местным» явлением – это нарастание отражало общемировую тенденцию, было характерным для многих авторитарных режимов Европы, для Японии, для США с их «новым курсом» Ф. Рузвельта.

Именно государственное регулирование привело к успеху индустриализации. В начале 30-х годов была полностью ликвидирована безработица, в середине 30-х произошла отмена карточного распределения продуктов. Историк-эмигрант Г. Вернадский писал: «Лучше обеспеченные продуктами питания, воодушевлённые стремительными достижениями огромного значения, люди прониклись духом грандиозных свершений».

Руководство СССР не собиралось останавливаться на достигнутом. Но для дальнейшего развития страны нужны были не абстрактные теории, а конкретные практические программы. Укреплялась общественная мораль. Пересматривались  принципы общественного устройства, навязанные стране «ленинской гвардией». Был аннулирован «ультралевый» кодекс о семье и браке, провозглашавший: «Ребёнок принадлежит обществу, а не родителям». Отменялось положение о «единой трудовой школе», нацеленное на воспитание детей «не для защиты родины, а для всемирных идеалов».

Показательно негодование Троцкого по поводу изменений, происходивших в сфере общественной нравственности. В книге «Преданная революция» он писал: «Революция сделала героическую попытку разрушить так называемый «семейный очаг» – архаическое, затхлое и косное учреждение. Доколе эта задача не решена, 40 миллионов советских семей остаются, в подавляющем большинстве своём, гнёздами средневековья. …Ещё совсем недавно школа и комсомол широко пользовались детьми для разоблачения, перевоспитания… отца или матери. …этот метод означал потрясение родительского авторитета в самых его основах. Ныне в этой немаловажной области произошёл крутой поворот: наряду с седьмой пятая заповедь полностью восстановлена в правах». Троцкого возмутили норма почтения к старшим и осуждение прелюбодейства. Если к его возмущению добавить стихи «пролетарского поэта» Э. Багрицкого: «Но если он скажет: «Солги», – солги. Но если он скажет: «Убей», – убей», то станет понятно, какую перспективу эти «революционные» гностики готовили России и миру, понятно, против чего выступил Сталин.  

 

«ЕСЛИ ЗАВТРА ВОЙНА…»

Во многих посвящённых критике 1937 года публикациях есть логические пробелы, связанные с непониманием авторами тогдашней международной обстановки. К примеру, Э. Радзинский, указывая, что первый  звонок в преддверии сталинских «чисток» прозвенел в 1934 году, всё списывает на «плохой характер» Сталина. А ведь здесь всё предельно ясно: в 1933 году в Германии к власти пришёл Гитлер, тотчас же заявивший генералитету: «Цель всей политики одна – захват нового жизненного пространства на Востоке и его беспощадная германизация».

Грош цена была бы Сталину, если бы он не отреагировал на это. Прежде всего были кардинально пересмотрены подходы к идеологической работе: запрещалась русофобская «школа историков-марксистов», была освобождена из лагерей большая группа отечественных историков-патриотов, восстанавливалось преподавание истории в школах и вузах, были реабилитированы имена выдающихся деятелей дореволюционной русской истории. Массово стали издаваться произведения Пушкина, Гоголя, Льва Толстого, совсем уж было «сброшенных с корабля современности» пролеткультовцами, которые теперь сами вынуждены были покинуть этот «корабль».

Вторая половина тридцатых годов – время обострения внешней обстановки. В 1936 году Германия и Япония подписали военный пакт, направленный против СССР, затем к нему присоединилась Италия. В Германии промышленное производство в 1937 году увеличилось на 46% к уровню 1932 года. Германия и Италия готовились к войне. Япония уже воевала в Китае.

В таких условиях Советскому Союзу необходим был быстрый рост военного потенциала. Ещё на рубеже 20-х – 30-х годов, по воспоминаниям маршала Г.К. Жукова, «техническая оснащённость Красной Армии была на низком уровне». Это означало, что в широкомасштабной войне, случись она тогда, Советский Союз не имел бы шансов на успех. Перед страной встала проблема выживания, решаемая только с помощью конкретных практических мер – форсированного развития оборонной промышленности, модернизации армии, ликвидации противоречий в организации военного дела. В этой ситуации окончательно выявилось, кто более трезво воспринимал ход событий – Троцкий или Сталин.

Троцкий в это время заканчивал двухтомное сочинение под названием «Сталин», в котором устраивал своему оппоненту разнос за неверие в «силу международной революции», уверяя, что «судьба СССР будет решаться не на карте генеральных штабов, а на карте борьбы классов». Лев Давидович, видимо, уже не понимал, насколько он нелеп в своей маниакальной «революционной» горячке.  

Выступая на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года, после которого и началась массовая «чистка» партии, Сталин заклеймил троцкистов «беспринципной и безыдейной бандой вредителей, диверсантов, шпионов, убийц, работающих по найму у иностранных разведок». Была ли столь острая лексика,   отдававшая фантастичностью, как-то привязана к реальности? Да, была. Сталин говорил: «Вредители обычно приурочивают главную свою вредительскую работу не к периоду мирного времени, а к кануну войны или самой войне. …какой вред нанесли бы нашему государству вредители в случае войны, если бы дали им остаться в недрах нашего народного хозяйства?».

Эти слова не были случайны. Вопросы безопасности страны уже несколько лет стояли в повестке дня. В 1934 году Советский Союз вступил в Лигу Наций, признав систему международных отношений, которую «ленинская гвардия» третировала как «буржуазную». Раскручивала обороты военная промышленность, многократно выросло производство самолётов, танков, артиллерийских орудий, винтовок, боеприпасов. Но всех этих мер было недостаточно. Нужна была армия, отвечавшая условиям современной войны. На смену малоэффективной территориально-милицейской системе пришла всеобщая воинская повинность.

Нужны были новые командные кадры. Троцкий, будучи основателем Красной армии, гневался за рубежом: «Оглушительный удар нанесён принципам Октябрьской революции декретом, восстанавливающим офицерский корпус во всём его буржуазном великолепии».

Нужно было и новое качество командных кадров. Сталин «вычистил» армию, обвинив её тогдашнюю верхушку в организации военного заговора. К этой верхушке принадлежали деятели, заявившие о себе на фронтах Гражданской войны или при подавлении крестьянских восстаний. Во внешних войнах никто из них какими-либо успехами не отметился, но либеральные писатели уверяют, что «ликвидация прежнего командного состава ослабила Красную армию». А вот  маршал Конев считал, что военачальников, отвечавших современным требованиям, среди уничтоженных командиров почти не было.

В любовном описании Радзинского «прославленные герои Гражданской войны» выглядят весьма экзотично: «Якир – самый молодой из когорты героев, сын еврейского провизора, знаменитый своей храбростью и матерной речью. Уборевич – гигант-бородач, вместе с Фрунзе захвативший неприступный Крым. Шмидт – сын сапожника, с 15 лет участвовавший в кровавой гражданской резне, урод, прославившийся своими любовными победами. Корк – с его знаменитой лысой, как шар, головой, захвативший с Троцким Петроград. Они помнили, как оконфузился Коба во время польской кампании. Разве при таких военачальниках он мог положиться на армию?».

Все эти люди, как и Тухачевский, и Гамарник, своей карьерой были обязаны Троцкому, и Сталин действительно никак не мог положиться на них, тем более что Троцкий, собиравшийся свергнуть Сталина при опоре на иностранную помощь, чёрным по белому писал: «Неизбежно придётся пойти на территориальные уступки. Придётся уступить Японии Приморье и Приамурье, а Германии – Украину». За этими отзвуками Брестского мира просматривалась простая вещь: сторонники Троцкого в СССР – это «пятая колонна» потенциального противника.

Не менее существенно и то, что военный заговор против Сталина был реальным фактом. Информации на этот счёт хватает. Если уж Радзинский, манерничая, признал, что «заговор военных действительно существовал», тогда незачем тратить слова по этому поводу.

 

РЕШАЮЩАЯ СХВАТКА

Борьба между практиками-строителями «сталинского призыва» и «старой ленинской гвардией» оставляла мало возможностей для компромисса. Решающая схватка между ними была неизбежна. Началом её стало выступление А.А. Жданова на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б). Тональность речи Жданова явно  удивила членов ЦК. Он обосновал необходимость демократизации партии, сказал о том, что пора пресекать «вредную практику кооптации руководящих работников, представляющей собой нарушение законных прав членов партии принимать участие в выборах руководящих органов». Осудив назначенчество партийных руководителей, Жданов раскритиковал и практику административных «треугольников» (начальник учреждения – парторг – профорг).

По его словам, новая Конституция нацеливала партийцев, избирающихся в Советы, на личную ответственность перед избирателями: «Получить доверие даром, ожидая преподнесения депутатских мандатов на дом, под гром аплодисментов, в силу прежних заслуг, не выйдет при тайном голосовании».

Необычно для «старых» партийцев прозвучали слова: «Имейте в виду, что мы должны усилить связи с беспартийными и поддерживать, а не оттеснять беспартийные кандидатуры, пользующиеся доверием». Жданов дал понять: местнические амбиции партначальников отныне будут пресекаться, полномочия должны делегироваться, а не присваиваться, моральная дистанция между парторганами и массами должна быть преодолена, и послужить этому может смена руководящих кадров.

Речь Жданова нервировала многих «старых» партийцев. Они почувствовали угрозу своим правам и преференциям, своей привычке всеми командовать, ни за что не отвечая. Никто из участников пленума не подхватил тему демократизации партии. В выступлениях утверждалось, что «рано прятать штыки», ибо «враг не дремлет», что надо оставаться «бдительными политическими агентами во враждебной среде». Мысль о том, чтобы испрашивать вотум доверия в этой самой среде, партийных руководителей совсем не прельщала. Все выходившие к трибуне повторяли один за другим: «бдительность», «враги», «шпионы», «фашистские элементы», «подлое контрреволюционное отребье».

Прамнэк вещал: «Главная гарантия, чтобы враг был разоблачён, – это сделать каждого коммуниста бдительным, воинственным, настоящим коммунистом». Шеболдаев жаловался: «Огромное количество шпионов, врагов, которые оказались рядом со мной, не могло не угнетать». Евдокимов ужасался: «В Ростове, в Таганроге, в Шахтах, в Новочеркасске – во всех горкомах и райкомах подавляющее большинство членов оказалось врагами». Дескать, какая может быть выборность в такой жуткой обстановке?

Варейкис вопрошал: «Разве не известно, что из-за недостатка людей нам приходится часто перебрасывать из одного места в другое один и тот же круг работников?». Из кого, мол, выбирать? Сталин спросил, кто мешает выборности. Варейкис сначала заюлил, а потом вновь стал тянуть прежний мотив: «Если мы будем передоверять малоопытным, то много потеряем».

Был ли у Сталина заранее составленный сценарий, остаётся только гадать. Но что ему оставалось делать на фоне нагнетания «антивражеской» истерии? Он просто констатировал, что из докладов и прений «естественно вытекают три бесспорных факта». «Во-первых, вредительская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств задела все или почти все наши организации. Во-вторых, агенты иностранных государств, в том числе троцкисты, проникли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты. В-третьих, некоторые наши руководящие товарищи, как в центре, так и на местах, оказались до того беспечными, благодушными и наивными, что нередко сами содействовали продвижению агентов иностранных государств на ответственные посты». Общий вывод, сделанный Сталиным, напрашивался сам собой: будем укреплять бдительность, будем «чистить» партию от врагов. Это был своеобразный ответ Сталина «ленинской гвардии»: если вы хотите репрессий, то вы их получите.

Методы репрессий были жёсткими. Показания нередко фальсифицировались. Особые совещания при НКВД «штамповали» приговоры по заранее составленным спискам. Помимо тех, против кого репрессии направлялись «адресно», страдали и невинные люди, что никто и не отрицал: «Лес рубят – щепки летят».

Борьба с «врагами народа» принимала взвинченные формы. Происходившее в те дни наглядно характеризуется газетными заголовками отчётов с заводских, колхозных, институтских собраний: «Смерть троцкистским извергам!», «Уничтожить фашистских лазутчиков», «Физически уничтожить гадов», «Мы будем беспощадно громить и корчевать». Внешне всё выглядело весьма мрачно и непривлекательно.

Но за внешним флёром скрывалась истинная суть: в стране была проведена смена руководящих кадров, ставшая крахом «старой большевистской гвардии» («гибелью ленинской партии», по словам Э. Радзинского). Из системы управления было «вычищено» до 80% прежнего кадрового состава. «Ультрареволюционеры», с 1917 года раздувавшие пламя нетерпимости, сгорели в нём сами. Их сменили выходцы из народной среды – те, кто был чужд психологии «красного террора», тотального нигилизма и авантюрного экспериментаторства.

 

Сергей РЫБАКОВ.