Сергей Луконин. Квинтэссенция радости

  Цветы… Цветы в поле или цветы в вазе. Цветы в руках или цветы на столе. Натюрморт, запечатлевший движения лепестков или их полёт, дрожание воды в стакане или звуки медной трубы, бурые ломти ржаного хлеба или веретено занавески… Цветы мгновений жизни, их качание, их дрожание, их полёт — вот что такое натюрморты Луконина. Их оставляешь подле себя, как сон поутру, бережно кладёшь в соты памяти и, словно пчела, летишь за новыми мгновениями.

  Для художника всякая новая картина не есть сиюминутный вздох капризного вдохновения, но она есть стремление «выразить виденное за всю прошедшую жизнь», а значит, каждое значительное произведение не одиноко, оно стоит в ряду других работ художника, и только так его можно рассматривать и анализировать. Такова, например, недавняя работа Луконина «Мобилизация». Натюрморт, выражающий не только настроение, но и мировоззрение «лирического героя», героя «романа в цвете». О чём же рассказали цвета и оттенки? Разложенные на старой газете хлеб, рыба, картошка в котелке говорят не только красками  — сами эти атрибуты напоминают жизнь, если можно так выразиться, «библейскую», чистую в смысле ежедневной проверки человека на его совесть, на его высшее предназначение. И что бы там ни говорили, сами эти атрибуты рождают подобные ассоциации в сердце размышляющего зрителя. Другое дело, что сознание может подмешивать к этим рассуждениям «ложку дёгтя» — не всё, мол, так сладко было в той жизни, и это может оказаться чёрной краской воспоминаний. Но что мы видим на картине? Мягкие светлые оттенки, чистое сиреневое звучание, ржаной цвет и «запах» разрезанной буханки хлеба создают атмосферу некоего «положительного порядка», когда в тени оставаться трудно, да и невозможно. И вот, наконец, труба, лежащая на столе. Все цвета радуги отражаются в её нежных изгибах. И эта «обнажёнка» действительно поёт. Поёт звонко, призывно и неотступно. Металлический блеск, конечно, вызывает и некоторый трепет, но это проходяще. А ещё есть стакан, бутылка зелёного стекла и лук, да к тому же подвешенная вяленая вобла… В этом размышлении, цветовом воплощении мыслей, перевоплощении чувств в реальные предметы Сергей Михайлович остаётся верным завету отца — поэта-фронтовика Михаила Луконина, который писал: «Чтоб свет рождался под рукой, не тормозите дел живых…». И опять, и опять произведения сына как живые воплощения промелькнувших мыслей отца.
  Рассказывать о творчестве художника порой непросто, тем более если он проявил себя в жизни как «человек возрожденческий» в некотором смысле, как журналист и писатель, музыкант и философ. Статьи Сергея Михайловича Луконина читали ещё в те годы, когда интерес к культуре не был атрибутом (или даже аксессуаром) «интеллигентного человека», когда и всякий «простой», «обычный», «советский» человек мог зачастую порассуждать о рассказах Шукшина или новой повести Распутина.
  Но оказывается, ещё раньше, чем стал Сергей Луконин писателем, его позвал таинственный и непреодолимый «голос живописи». И первое вдохновенное чувство праздника красок он ощутил, будучи учеником знаменитой Московской детской художественной школы на Пречистенке. Тогда же, наверное, пришло к нему понимание, что каждый удачный рисунок — это открытие. Отмечу, что и сегодня Луконин буквально не расстаётся с карандашом и блокнотом. Рисует всюду, где только есть малейшая возможность, — в метро, в электричке, на собраниях и совещаниях. Ещё Ченнино Ченнини в знаменитом «Трактате о живописи» советовал: «Постоянно, не пропуская ни одного дня, рисуй что-нибудь, так как нет ничего, что было бы слишком ничтожным для этой цели…» И Луконин недрогнувшей рукой рисует бомжа в метро или колоритно спящего старика наряду с портретами известных писателей и артистов. Папку с его рисунками последних нескольких лет я не успела даже пересмотреть всю, так как для этого потребовалось бы, наверное, несколько дней. Его «спящий старик», например, весь соткан из линий, каждая из которых рассказывает. Словно бы тысячи волосков бороды старика — это тысячи дней его жизни. Из этих линий художник создаёт удивительную композицию, так что они выглядят музыкальными, певучими, их можно слушать… Известно, что линий нет в природе. Они создаются лишь по-разному освещёнными природными плоскостями. Значит, художник должен видеть эти множества плоскостей и суметь выявить виртуальные линии, воплощая их на бумаге. Конечно, этот процесс проходит подсознательно, так сказать, в «компьютере мозга». Но не сопричастность ли прекрасному включает этот компьютер?
  В других портретах Луконина линия может быть жёсткой, быстрой, сухой. Это зависит от характера персонажа. Замечу, что некоторые свои журналистские работы, статьи и интервью Луконин снабжает зарисовками с натуры, где верно и поэтично передаёт характер своего героя. Такое нечасто можно встретить на страницах печати, и это несомненное достоинство его работ.
  Но за неимением места не будем заниматься дифференцированием творческой манеры художника, бесконечно раскладывая её на составляющие (хотя это очень интересно). Наоборот, интегрируя процесс творчества, приходим вдруг к выводу, что манера художника всюду едина. «Лицо письма» постоянно, а композиционно его работы всегда органичны и вызывают «живые» ассоциации.
  Взять, хотя бы, натюрморты «Красное с серебром», «Васильки», «Самовар» или «Восточный мотив». Все они чем-то близки не только луконинским пейзажам, но и его портретам. Вот самовар — абсолютно живой. Его так и хочется назвать Самоваром Самоваровичем. Но постойте, его выражение, да и всё обличье напоминают… да-да напоминают лицо одного известного публициста! Пусть простится мне, если это только показалось. «Красное с серебром» — апофеоз непреодолимого течения времени и вместе с тем грусти по уходящей старине.  В «Натюрморте с цветами» главное, конечно, лёгкая улыбающаяся, весёлая занавеска и старый, словно бы скрипуче причитающий, корень-коряга на подоконнике… Вместе с тем часто именно цветы звучат первой скрипкой в этих симфониях. Сам художник называет цветы «квинтэссенцией растительного мира», но в его работах они звучат квинтэссенцией радости, и это звучание остаётся со зрителем надолго. «Когда самому грустно, или, напротив, хочется петь, — пишет Ефрем Зверьков. — и вдруг находишь мотив, который соответствует твоему состоянию, тогда натура и полотно становятся подобными двум гитарам, одинаково настроенным. Тронешь струны одной гитары — отвечает другая». Нам так сегодня нужна квинтэссенция радости! И был бы на Земле рай, когда б только цветы обвивали оранжевые бугры наших душ…
  Человек идёт по ночной Москве. Позвякивают редкие трамваи, колышется пелена моросящего дождя, стягивают виски напряжённые, вечерние, какие-то мглистые мысли. Человек этот — художник. Не-
ожиданно он останавливается у освещённой витрины. Что же привлекло его внимание? Там лежат разобранные на части манекены — мужчина и женщина. Неприятное, странное, даже страшноватое зрелище. Художник стоит у витрины довольно долго. В душе его совершается та невидимая работа, что доступна лишь людям искусства. Возвратившись домой, он долго не спит — ходит и ходит по тёмной квартире до самого утра. Чуть свет отправляется в мастерскую…
  Эта история буквально проплыла перед моими глазами, когда Сергей Михайлович показал мне свою новую, ещё не совсем законченную работу, которая имеет несколько «поэмное» название «Апокалипсис любви». Конечно, ещё раньше я познакомилась со многими работами художника, с его заманчивыми, порой даже рискованными, цветовыми сочетаниями, с его звенящими пейзажами и смысловыми «говорящими» натюрмортами. Но его «Апокалипсис» выбивался из этого ряда каким-то своим, пронзительно откровенным рассказом о жизни души. «Апокалипсис» казался смысловым гейзером на фоне всего остального творчества живописца.
  Думается, такую картину может написать лишь человек, переживший подобное в XX веке. И конечно же, это произошло не тогда или не только тогда, когда он увидел случайный сюжет у освещённой витрины, но произошло во всей совокупности жизненной «раскадровки», этом беспорядочном сочетании красок любви и безлюбия вплоть до самого момента духовного взрыва. Любовный апокалипсис в жизни суждено пережить не всем. Отчасти потому, что не у всякого вообще случается ТАКАЯ любовь, но и потому, что не всякий может справиться с мощным воздействием этой вселенской энтропии. И может случится, что под её воздействием человек превращается (на время ли, навсегда ли?) в манекен. Душа буквально рассыпается на части. Известно, что как минимум два столетия образ манекена, или куклы, привлекает внимание художников и писателей, обладающих некоторым экзистенциальным видением. Но в наши дни становится уже трудно определить, кто же «дёргает за нитки», кто разбирает и собирает тысячи и миллионы говорящих манекенов. Разломанными куклами валяются по углам порой даже страны и народы, и если кто-нибудь думает, что жизнь одного человека — лишь малая часть целого, то спешу заметить: а так ли уж велико это «целое»? Или оно тоже включено в поток «макрочастиц», обитающих на планете?
  Весь строй этой картины, весь её ритм и колористический напор направлены на подобные строгие раздумья. Что ж, они имеют несомненное право на существование. Но ведь и «апокалипсис любви» — ещё не «апокалипсис» в строгом значении этого слова. А значит, возможна победа. Победа живой души над трепетом разлетающихся «телес». Луконинская стезя в этом смысле достаточно пряма, и нельзя сомневаться, что на этом пути его ждут ещё многие и многие творческие открытия.