Савва ЯМЩИКОВ: молиться, трудиться и верить

  Это интервью записывалось в прошлом году в канун 70-летия Саввы Васильевича Ямщикова, но опубликована тогда в «Слове» была лишь, наверное, третья часть его из-за вечной газетной спешки, нехватки места и т.д. Расшифровывая его теперь с диктофона в канун очередного дня рождения, первого без него, невольно по-другому вслушиваешься в голос Саввы, всматриваешься в текст другими глазами – уже вне сопряжения с жаркой и суетной повседневностью. 

Теперь, после его ухода, слова обретают иное звучание, не различимое, не замеченное в минуты беседы. Понимаешь, насколько значимыми были оговорки, интонации, жесты, взгляд пронзительно-голубых глаз, редкая у него улыбка — то, что всегда остаётся за пределами записанного и читаемого текста, но что неизбежно придаёт всему сказанному иной, сокровенный смысл. И слышится звучание иных сфер…
  Казалось, он уже обозревал свою жизнь с некой вершины — сделанное и недоделанное в ней, промахи и достижения, тревоги и горячее дыхание сражений, которые он вёл с нарастающей энергией и непримиримостью. Успеть, успеть – вот неутомимое желание его последних месяцев, недель, дней и часов. Успеть пригвоздить к позорному столбу врагов русской культуры, какие бы кабинеты они ни занимали, объединить, оберечь её хранителей и памятники народной истории. Каждый на своём месте, говорил он, должен бороться с нечистью, с бесами, которые к нам всё время стучатся и копытцами стучат. Молиться, трудиться и верить…
  — Савва Васильевич, мы беседуем накануне твоего юбилея. Один человек сказал: внутри каждого пожилого человека находится молодой, который, глядя в зеркало, спрашивает: а что, собственно, произошло, почему я такой? У тебя есть такое чувство?
  — Я тебе скажу, Вить, я в таком состоянии…
  Я видел последнюю службу Митрополита Питирима, с которым много общался, в храме Христа Спасителя на Пасху. Патриарх болел, и его заменял Питирим. Придя из церкви, мы с дочерью Марфой по телевизору застали только концовку, он уже вынимал артос в алтаре и вдруг поднял глаза – и весь храм стал голубым. Марфа сказала: «Папа, а ведь это глаза ребёнка». Через два месяца, когда Питирим уже умирал и не выходил из покоев, мы с ним часто говорили по телефону, и я пересказал ему слова Марфы. Он ответил: «Савва Васильевич, самое высшее счастье – умереть ребёнком».
  Поэтому, конечно, думаю, что вот мне 70 лет…
  — Это, наверное, не мне…
  — Точно совершенно. Вот ловлю себя на мысли: разговариваю сейчас, а помню ощущение, как 50 лет назад впервые поцеловал девушку. Я благодарен Богу, что не пошёл по возрастной номенклатуре — этого нельзя, того нельзя. Понимаю, конечно, что в детство впадать не надо. Но за непосредственность свою Богу бесконечно благодарен. Лучше ошибиться, чем делать из себя мэтра в 70 лет.
  Сказано в Евангелии: держите всегда светильник зажжённым. А то придётся потом просить масло у других, а они уже ушли. Надо готовиться. Это не значит, что надо всюду говорить об этом, но готовым быть надо.
  Поэтому твой вопрос мне очень по душе. Тягости жизни вообще меняют человека. Но самое страшное, скажу честно, — это последние двадцать лет…
  — Но, может, это потому, что твоя биография так сложилась в эти годы – проблемы со здоровьем…
  — Нет, нет. Не хочу строить из себя защитника Отечества, самого главного патриота… Но перестройка и потом крушение страны были самыми тяжёлыми переживаниями. Хотя у меня всё изменилось. Раньше меня вообще не подпускали к ЦК по моим культурным делам, а тут вдруг делают членом президиума Советского фонда культуры. Казалось бы, чего ещё желать?…
  — Заместителем Раисы Горбачёвой…
  — Ну, во всяком случае, сидели коленка к коленке. Нас там всего 12 человек было…
  — Это как 12 апостолов. И что?
  — С меня сняли эмбарго, я стал выезжать за границу. Казалось бы, всё хорошо, наконец-то я получил по заслугам. Но я сразу понял – не потому, что такой умный, а потому, что такие гены во мне, – что кучкуются там такие, как Лихачёв. Его-то я давно знал, человек он мерзейший. А его возносят, назначают «совестью нации».
  Я сразу понял одно: Горбачёв — безнадёжный болтун. И она тоже. Вот возьми, к примеру, журнал «Наше наследие», который издавался фондом. Каждый год ему давали по миллиону фунтов! Я пару раз видел, как Раиса Максимовна отдавала подписанный чек. Представляешь, какие это деньги?!
  У нас уже было несколько типографий, которые работали на мировом уровне – экспериментальное оборудование, шикарные станки и т.д. Генрих Высоцкий в Литве мог печатать, что угодно, только давай бумагу. За миллион фунтов можно было двадцать журналов печатать тиражом в
300 000 экземпляров.
  — Конечно…
  — А что же они делали? Размещали заказ в Англии у Максвелла, известного издателя...
  — Помню этого жулика хорошо, встречался с ним…
  — Ну да, они все из одного лукошка – Хаммер, Максвелл, Сорос… Словом, деньги Максвеллу, и тираж в 200000 экземпляров возят из Англии! Это же какие деньги?! Уже тогда Енишерлов, главный редактор, с Максвеллом шустрить научились. Тут же стали внедряться через Фонд культуры какие-то люди, чтобы вроде помочь, а на самом деле — украсть. Или завоевать здесь рынки. Проникает к нам в фонд Оппенгеймер, бриллиантщик, начинает спонсировать наши выставки в разных странах. Я участвовал в них как председатель Клуба коллекционеров, так что знаю, о чём говорю. В оппенгеймерском фонде в холуях Никита Лобанов-Ростовский, к которому я вообще-то хорошо отношусь. Но что больше всего потрясло – на этих же ролях и князь Васильчиков, вообще мелкий проходимец. В обслуге состояли...
  — Ты протестовал?
  — Нет. Но сразу начал писать в газетах, что не надо сбрасывать с корабля людей с партбилетами только за то, что у них партбилеты. Выступал в защиту Сергея Купреева…
  А «демократию» впервые проверил на оселок, когда В. Аксёнов вернулся сюда из США и в полосном интервью «Московскому комсомольцу» высокомерно поругивал «грязную Москву» по контрасту с Нью-Йорком и т.д. Но самое страшное в России, говорил он, не общество «Память», а писатели-националисты, «деревенщики». Он выдавал гнусные характеристики: у Распутина лицо тунгуса, фамилия Шафаревич происходит от Шапиро и так далее. Обгадил всех. «Нацисты», «сидели в президиумах в советские годы», «получали Героев»! На самом-то деле они работали в районных газетах в то время, когда он катался по заграницам. Валя Распутин получил Героя, когда перестройка началась…А у Астафьева в те времена, между прочим, дочка с голоду умерла в Вологде.
  А Вася Аксёнов весь мир объехал за счёт Васи Ливанова, Васи Ланового и Олега Ануфриева, которые прекрасно сыграли в его паршивеньких «Коллегах». Гагры, Пицунда. Плей-бой! Он ещё обронил в интервью слова о том, что самый неуважаемый человек для него в Америке – это Бродский. Почему? Потому что Бродский, оказывается, отказался писать предисловие к его книге.
  И вот я написал заметку странички в три-четыре о том, что если бы он в Америке обозвал писателей нацистами, то его бы осудили. Дали бы срок или присудили к штрафу в миллион долларов! Написал, что, между прочим, Лермонтов, Пушкин и Гоголь тоже были не красавцами. Но где те, завитые, стоящие толпой жадною у трона? А вы, г-н Аксёнов, со своей плейбойской внешностью, написали что-нибудь похожее на книги этих гениев?
  Поначалу сунулся в «демократические» газеты, которые возникали тогда в больших количествах, — «Московские новости», «Куранты-шмуранты». Отдал в «Правду». Ты, наверное, тогда ещё в Америке был?
  — Это какой год?
  — 1990-й. «Правда» ещё выходила огромными тиражами. Там работал Дима Горбунцов…
  — Знаю, да…
  — Он мне сказал, что в редакции заметку вынули ночью из набора! Кто — не известно, указание сверху. И я смог её опубликовать только у Володи Крупина в журнале «Москва», который выходил тиражом в три тысячи экземпляров. Вот когда я понял, что такое демократия.
  Когда в 1991 году был путч, я находился в Италии. Мне позвонил друг Лаврушка Лындин, говорит: «Савва, возле твоего дома танки». Я был в Тоскане, позвонил Адамишину, который был нашим послом в Италии, попросил: «Толя, переделай мне билет на завтра в Москву».
  Я понял, что будут преследовать моих друзей – Валентина Лазуткина, Сергея Купреева. Так всё и вышло. Лазуткина хотели с телевидения изгнать и оставили только потому, что пришёл Егор Яковлев, который не знал, на какую кнопку где нажимать. Купреева выгнали, он потом умер. Так для меня начинались эти двадцать лет – чудовищно.
  — Да, потеряли людей-профессионалов, потеряли страну. Во имя чего? Разве народу сегодня живётся лучше, чем тогда?
  — Конечно нет. Я объясню. Народ наш не простачок, но любит простоту. Тогда всё было ясно. Народ знал, «кому живётся весело, вольготно на Руси? — Гагарину Юрке, буфетчице Нюрке, Лёньке Брежневу, остальным по-прежнему». Но, извини меня, пожалуйста, народ ещё знал, что он может поехать на море, в санаторий, послать детей в пионерлагерь практически бесплатно. Я ведь тоже был «народ». Когда заболел в первый раз в 20 лет, мне — пожалуйста, дают бесплатную путёвку в Пятигорск, в Институт ревматизма. А сейчас 20-летний человек может бесплатно попасть в Институт ревматизма?
  Лучше тогда было не потому, что система была лучше. Уже тогда колонна из 10-го подъезда (Отдел пропаганды ЦК на Старой площади, который возглавлял А. Яковлев – прим. редакции) вела дело к развалу страны. Ты меня прости, пожалуйста: если бы не было этой андроповско-троцкистской кодлы, нам вообще бы хорошо жилось. Понимаешь, в чём дело?
  А что получил народ сейчас? Я прочитал недавно статью в «Аргументах недели» — какой-то малый написал, что по стране ставят жуткое количество памятников. В челябинской больнице поставили памятник …клизме! На фотографии три ангела держат клизму! (смеётся). 600 килограммов бронзы! Полтора миллиона рублей! Сколько можно было клизм купить! Задают вопросы: кому бы вы хотели поставить памятник? Кто говорит Дику Адвокату и Гусу Хиддинку, и всё такое. Но один сказал хорошо: надо поставить памятник бомжу в центре Рублёвки!
  Вот в чём дело. Для меня самое страшное, что на помойку вынуждены были пойти учителя, врачи, научные работники. В Новгороде был проездом, сидели с друзьями в кафе у Кремля. Подходит женщина, собирает бутылки пивные. А я, человек практический, вижу, что это учительница! Спрашиваю её: «Почему вы не работаете?» — «А кому мы нужны? – ответила она вопросом на вопрос. Ну, дал ей три сотни. Но таким же бомжом сделали и Купреева…
  — Но ведь твоё нынешнее положение выглядит контрастом по сравнению с этим, ты завоевал себе место под солнцем…
  — Витя, я не люблю повторять известную фразу: сначала ты работаешь на имя, а потом имя работает на тебя. Я заработал своё имя до перестройки…
  — Ну, мало ли кто заработал? Все доперестроечные советские авторитеты были скинуты. Репутация даже таких людей, как Шолохов, летела в тартарары…
  — Ты меня прости, пожалуйста, меня ведь тоже скинули. Разве нет? Я востребован только последние три года…
  — Значит, что-то меняется в России?
  — Конечно меняется. Наряду с продолжением разрушения, о чём, кстати, говорит сегодняшнее назначение Чубайса главой корпорации «Роснанотехнологии». Но это, видимо, их подковёрные дела. Про кого-то он слишком много знает…
  — Опять ставят на распил огромных бюджетных средств…
  — Да. Но хочу, Витя, сказать, что меняется. Они поняли, что если забыть эту заповедь – если в прошлое выстрелишь из ружья, оно тебе ответит из пушки, – то останешься ни с чем. С такими, как Пугачёва, Ксюша Собчак и т.д. Кого показать миру? Их?
  Если они не вернут людей достойных, так и будет. Вот недавно прошла передача о русофобии, где показали Тютчева, о котором 20 лет молчали. Или спрашивали: а кто это такой? А ведь он был ещё какой западник!
  И вот мною заинтересовались сами. Это не значит, что дали мне зелёную улицу — дескать, пошли, Савва.
  Это, Вить, примерно так же, как было в советские годы. Попробую объяснить. Я спросил однажды Серёжу Купреева, когда Демичев пошёл на самый верх выяснить вопрос, почему меня не пускают за границу.
  — В Болгарию…
  — Да, даже в Болгарию. Вот. И Демичев сказал: «Я бессилен». То есть он это выяснял, как я теперь понял, у Яковлева, у этих… Мне передавали однажды их разговоры — будто я иконами торгую. Я спрашиваю у Купреева: «Серёжа, как же так получается? Книги мне разрешают издавать, выставки разрешают, по телевизору показывают, а за границу не пускают?». Он говорит: «Когда ты здесь, ты на них работаешь. А за границей это уже кормушка». Почти номенклатура. Ну «диссидентов»-то они пускали за границу — Окуджаву, Бэллу Ахмадулину, Мессерера. Мессерер рассказывал: «Мы пошли, стукнули кулаком по столу!».
  Извини меня, пожалуйста, я пошёл к помощнику Андропова Игорю Синицыну. Он мне сказал: «Я всё проверил по нашим каналам. Никаких претензий к тебе нет. Всё в ЦК. У тебя в ЦК закрыт выезд».
  Ты знаешь, как раньше было – если ЦК тебя не пускает, КГБ ни в жизнь тебя не выпустит. А если не пускает КГБ, то ЦК ещё может и выпустить. Забрать к себе бумаги, после чего комитетчики говорят: «Под вашу ответственность».
  Ты говоришь, сейчас свобода. Какая свобода? Разве я могу в «Российской газете» выступить?...
  — Как, скажем, в газете «Слово»…
  — Да. Вот тебе пример свободы. Я хотел отдать материал про Швыдкого, который у нас прошёл, Андрюше Угланову, главному редактору «Аргументов недели». Всё-таки ГРУ, тираж большой. Он сказал: «Савва, материал не пройдёт». — «Почему?» — « Вы хотите оставить нашу газету без героев, — ответил он. – Без Табакова, Захарова…».
  Ну, я ему на это сказал речь: «Вот потому, что вы держите таких людей в героях, и получается ваша демократия».
  Это Лошак может издевательски написать Распутину, Золотусскому и мне по поводу нашей деятельности:«Не дождётесь кормушки, не подпустят вас». А скажи я, что у нас скоро будут «кони, а не лошаки», могут и привлечь…
  Поэтому прав Солженицын, когда сказал: демократия – это когда для народа. А эта демократия за бабки, для тех, кто может заплатить…
  Вот Игорь Золотусский выступил в «Трибуне» по поводу всей этой гнилой интеллигенции. Всех перечислил, сказал, что у нас не «Эхо Москвы», а «Эхо Брюсселя». Они не хотели печатать: «Игорь Петрович, наша газета с ними в одном холдинге». Ну, после очень резких слов Золотусского всё-таки извернулись, напечатали, подверстав внизу беседу со Львом Аннинским…
  Я тебе скажу так: я и в те годы знал, кто они такие. Кто такой Брежнев, кто рядом с ним. Они мне были не нужны. Моя задача была – найти людей, которые помогут сделать выставку. Из тех, кто что-то значил. И тогда таких людей найти было можно. А сейчас таких практически не найдёшь.
  — Но всё-таки кто-то помогает тебе…
  — Вить, что значит помогает? Кто мне по Пскову помогает? Я тебе объясню. Вот возьмём юбилей Гоголя. Почему мы вчетвером – Распутин, Ливанов, Золотусский, я да ещё газета «Слово» — должны бороться за Гоголя? За Гоголя должен бороться министр культуры. Правда, Соколов пытался, Авдеев пытался… А руководители театров – табаковы, захаровы, волчеки, если они русские, а не русскоязычные, – что, не должны?
  Ведь они хлеб едят от Гоголя, его пьесы извращают. Гоголь – это соль земли русской. Но для них он — самый главный антисемит.
  — Расскажи немного о своих корнях…
  — Два моих деда, родной и двоюродный, были арестованы. Полетела турбина на заводе, они чинили её пять дней. Выходят с завода после бесонной пятидневной смены, а их уже поджидает «воронок». Мать по дороге на работу увидела, как их ведут. Рассказывала мне потом, что дед на неё так посмотрел, что она поняла: если подойду, меня тоже загребут. Деда отправили в ссылку в село Шушенское, там он и умер.
  — Скажи, какие воспоминания у тебя повторяются? Что всплывает в памяти чаще всего?
  — Когда я болел и не мог выходить из дома, чаще всего вспоминал города, с которыми связан. И у меня слёзы выступали – неужели я туда больше никогда не попаду? Суздаль, Псков, Вологда, Карелия. Моя Россия. Я, в общем-то провинциал. Недавно подсчитал: из последних 50 лет в Москве я прожил одну треть. Остальное — там. Сплошные командировки. В Москве бывал зимой, да и то не всякую зиму.
  — А из людей ты чаще кого вспоминаешь?
  — Ну, конечно, мать. Бабушку, потому что всё-таки лет до 12 рос у неё на руках — мать работала.
  — Отца ты не знал?
  — Отец был ранен под Москвой и умирал два с половиной года.
  — А кто оказал набольшее влияние на твоё формирование как личности?
  — Прежде всего Николай Петрович Сычёв, один их первых советских директоров Русского музея…
  — Ты о нём в «Слове» писал не раз…
  — Да. Он из дореволюционных учёных, выдающийся искусствовед, окончил Академию Репина. Отсидел 15 лет в лагерях: Беломорско-Балтийский канал, Чистополь-на-Каме, Владимирский централ. В 1944 году был назначен первым заведующим отделом в Марфо-Мариинскую обитель. Жил во Владимире, приезжать в Москву ему разрешали только по субботам. Но какой это был специалист! Я читал его книги, но думал, что он умер давно, ещё до революции. И только когда пришёл в обитель работать, узнал, что он жив. Мне повезло – я у него на Чистых прудах 6 лет в Стасовских гостиницах окормлялся. Так мне открылся весь дореволюционный мир – он знал Серова, Коровина, учился у Репина. Это первый мой учитель.
  Потом его ученик по Пскову — Леонид Алексеевич Творогов, который с ним сидел на Беломорско-Балтийском. Он родился с привычным подвывихом тазобедренных суставов и дожил до 85 лет на двух костыликах! Из них 20 в ГУЛАГе.
  В университете было очень много замечательных педагогов — академик Виктор Никитич Лазарев, Виктор Михайлович Василенко, который пришёл к нам читать лекции, освободившись после 19-летнего заключения. Конечно, Лев Николаевич Гумилёв. Ещё реставраторы постарше меня во Пскове, в Вологде…
  Вот этих людей я ценю больше всего за то, что они меня приучили к труду. Меня взял к себе Виктор Васильевич Филатов, мой учитель по реставрации, у которого я почти 15 лет проработал.
  В 25 лет я говорил, что всё знаю. Сейчас, конечно, себе такого не позволю, хотя знаю гораздо больше, чем тогда. Но и сомневаюсь теперь куда больше, чем прежде. Бывало раньше приносят что-то на экспертизу, а я, едва глянув, бросал: «Пятнадцатый век, даже и смотреть не хочу». А сейчас всё смотрю. Мало того, на всякий случай говорю: «После меня покажите другим. Например, Наде Бикинёвой». Это уже проявление требовательности к себе, преодоление гордыни. Известны пословицы на этот счёт: ум хорошо, а два лучше, семь раз примерь, один раз отрежь.
  Хотя Андрея Тарковского спрашивал: «Ну, какой из меня консультант для «Андрея Рублёва?». А сам при этом думал «Ну, а чего? Не смогу, что ли. Всё-таки 6 лет проучился». Но у Тарковского своя фенька была: он хитрый был, ему нужен был единомышленник, молодой. А всё, что надо было покрупнее, у него под боком — через меня он выходил на Сычёва, на других. Его бы они не приняли — кто для них был Тарковский-Шморковский, а меня выслушивали, поскольку я был их ученик. Так что он меня использовал по полной…
  Ну и, конечно, люди. Много людей. Сейчас на склоне лет, на исходе я понимаю: если бы не люди рядом, не знаю, перенёс бы я свою болезнь или эту перестройку... Если бы не было ориентиров. Даже когда была депрессия, когда я практически не общался с людьми и многие говорили про меня:«А он не хочет видеться». И всё. Но всё-таки вот трое были. Зависело от того, насколько кто хотел. И три Вали у меня перебывали: Курбатов, Лазуткин и Распутин. Как бы я ни упирался, они приходили. Лазуткин – чтобы помочь работой, Распутин и Курбатов, чтобы поддержать чисто по-человечески. Вот те люди, что меня сформировали.
  Вале Распутину я сегодня звонил, он готовит свой фестиваль «Сияние России» в Иркутске — на сей раз без нас (Ямщиков и я были на этом прекрасном празднике годом ранее. – Прим. ред.).
 

 
  Только что вернулся из поездки по Алтаю. Был в местах, связанных с именем одного из выдающихся русских миссионеров — святителя Макария (Парвицкого-Невского). Долгие годы Владыка возглавлял Алтайскую Духовную миссию, лучшую в начале XX века в Русской Православной Церкви. Великий молитвенник, проповедник и богослов, в 1912 году он был призван Государем Николаем II в Москву и до 1917 года занимал Московскую митрополичью кафедру, с которой был незаконно удалён Временным правительством. И немудрено. Преданный русской старине, Православной Церкви, непоколебимо стоял митрополит Макарий (Невский) за царскую власть в России и в день убийства царской семьи, пребывая сам в заточении, обратился с воззванием к православному народу молиться за упокоение души «Благоверного сына Церкви Николая II».
  Это он, великий прозорливец, задолго до национального бедствия предрёк русскому народу: «Не хотите вы своей, русской власти, так будет же у вас власть сам иноплеменная».
  Скольких же сильных духом людей дала Россия, и как трагично заканчивалась их жизнь. Почему-то об этом думалось, когда был в Сростках, на родине В. М. Шукшина, и когда проезжал место гибели Алтайского губернатора М. Евдокимова, из которого вырос бы прекрасный писатель, не свяжись он в своё время с балаганным телевизионным «Аншлагом».
  Яркие, самобытные характеры. Произнеси вслух имя каждого из них, и тотчас же воспроизведётся время, в котором они жили. К таким ярким личностям смело отнесу и Савву Ямщикова. Помню, как по дороге в Иркутск он подолгу молился, стоя посреди купе и глядя в окно (ехали мы с ним вдвоём). А его рассказы? Таких рассказчиков поискать. Мало того, что он владел словом, он всегда говорил о наболевшем, касалось ли это русской истории, литературы, искусства или просто жизни человека. Иногда он мне напоминал хирурга, который, определив опухоль, вскрывает её и удаляет из организма. Он был великим хирургом. И, слава Богу, что старанием таких людей сохранялась духовная чистота России.
Лев АНИСОВ.