Самоцветное слово Личутина

Владимира Владимировича Личутина причисляют к живым классикам русской словесности, по праву считая одним из самых значительных прозаиков наших дней. Он автор знаменитой трилогии «Раскол», которую называют народно-историческим произведением. «Ныне эта трилогия, — пишет Анатолий Байбородин, — особо современна для русских, не желающих облекаться в сатанинское безродство, злободневна и судьбоносна, поскольку «Раскол» — суть хроника, осмысление и гениальное художественное воплощение первого всенародного жестокого противоборства русской национальной самобытности (истинной веры православной от апостолов и святых отцов) и западничества…».

Читая книги писателя, наслаждаешься особым личутинским языком. Его слово — главная сила его произведений. Пожалуй, сегодня Владимир Личутин остаётся одним из немногих носителей подлинной народной речи, которой щедро одаривает нас в своих романах и повестях.
Он — знаток и певец русской северной деревни, стойкого, мужественного характера коренного поморского народа. Для его прозы характерен широкий временной охват. Он пишет не только о современности, но и о жизни прошедших поколений, причём в своём творчестве Владимир Личутин всё больше занимается внутренней, душевной жизнью человека. Как отозвался о нём Валентин Распутин, «если кому-то и по плечу сегодня этот труд — художественно изъяснить неизъяснимое в русской душе, заповедным русским языком сделать отчётливый отпечаток вечного над перетекающим настоящим, — так это только ему, Владимиру Личутину».
13 марта Владимир Владимирович отмечает свой 75-летний юбилей. Редакция нашей газеты сердечно поздравляет юбиляра и желает ему дальнейших творческих успехов.
Предлагаем нашим читателям отрывок из романа, над которым сегодня работает Владимир Личутин.

Владимир ЛИЧУТИН
О свободе и воле
Отрывок из романа: «Если Бог станет необходим, Он найдёт тебя сам»
На дачах беспечно жгли палую листву. Но пока от пожара Бог миловал. Хотя лес вокруг. Если загорится — не убежишь.
Вот и ещё одно лето проскочило, — не удержать руками за хвост... А давно ли торопили деньки-то, то-ро-пили, восклицали: «Господи, хоть бы до весны дожить, до первого тепла». И вот снова зима на запятках.
Гоним зачем-то жизнь, спихиваем поскорее с плеч, чтобы при конце её, растерянно оглянувшись, протянуть плачущим голоском: «Вроде и не жили совсем!».
Шашлыками пахнет, картофельной ботвой, грибной прелью, водяными прысками из ближнего болотца, нагретым мхом и торфяным исподом рассевшегося под осень кочкарника. Глаза слепит от солнца в голубом небе и золота, щедро рассыпанного под ногами. Шуршит, мерцает, скатывается древесная падь в живой ком перекати-поля, и вдруг под порывом ветра ворох листвы взлетает, и, кружась, медленно оседает к подошвам берёз. Боже мой, как неожиданно грустно до слезы и вместе с тем как радостно, торжественно сердцу, будто заново омыли плоть живой водою, и потухла в жилах всякая дряблость и нехоть.
И вот этот сиреневый дымок струит меж стволами, украдкой пробирается в каждую дачку, заставляя присмиреть новосёла, цепляется за ограды, за пристенки, скапливается в озерцо у подножья новой кирпичной стены, что поставил богатей Мукосей, влепив её прямо перед окнами Царя. Так и хочется воскликнуть: жалкий раб, смерд, окаянный изгильник и богопротивный злодей, на кого ты покусился, на чьи пятки наступаешь, наглец! Самому государю в лицо зловонно дышишь!
Вспыхнуло чувство досады и тут же гасло, не взволновав.
Ибо «дым отечества нам сладок и приятен…»
…Воздух напитан сладковатой гарью. Сизоватый тонкий дымок стелется над гладью озера, уплывает за все мысы и обмыски, оседает по ляговинам, жёлтым от зверобоя и каравайника, по песчаным буграм, тонко принакрытым жёсткой увядающей травичкой. Пламя, рассыпая искры, упорно бежит по земле, от травинки к травинке, оставляя по себе чёрные кружавчики и спёкшиеся от снега кротовьи кругованы. На дворищах и дачных сотках жгут огородное будыльё, нажитой сор, всякую кидь и падь, что невольно загромождает человеческое существование, если попустить его на произвол судьбы, хоть ненадолго оставить без призора; всё скоро дичает, угрюмеет, зарастает травою забвения, навсегда убирая всякое былое присутствие человека. От пожогов дольше всего остаются зольные пятна, чёрные плешины, эти приметы приступившей осени. Они так и уйдут под снег.
Добрые люди гари заливают водою, злоумышленники тушат бензином.
При пожаре легче воровать, не остаётся следов умысла; пожар в государстве подтачивает опоры его и убивает психическое здоровье народа, ввергает в уныние и тоску; сомнения, разочарования, внезапные слёзы, истерический смех, напрасно потраченные годы, раздражение, зависть и ненависть к чужому благополучию, остервенелость, невольное одиночество в неодолимой нищете, когда мольбы о помощи упираются в пустоту, — всё это последствия пожара. Страна корчится в муках, просит пощады, а в ответ лишь глумливый, злорадный смех.
Пожар возникает незаметно, истиха, крадучись приступает к воротам, затаивается где-нибудь в дальнем углу, куда не достаёт хозяйский взгляд; сначала по какой-то причине (а их в человеческой природе преизлиха), вспыхивает пересохшая травинка, иглица, завиток стружки иль берестичко, опавшее с деревины, потом огонёк по-змеиному подхватывает соседнюю былинку, поедает и её, бесшумно крадётся под листвою, перебирая её на свой вкус, жадно пожирает всё съедобное, что встречается на пути; поначалу пламя бесцветное, тщедушное, бессилое, на солнце почти невидимое и оттого вкрадчивое, ибо случайный ботинок, звериная лапа иль властный порыв ветра могут сбить его; потом огонь заползает под сушину, в ворох падалицы, под еловую выскеть, где накопилось всякой ветоши, и тут внезапно, как бы ниоткуда, выныривает из вороха листьев змеиная головка с ярко-красным злобным глазом и, цепляясь за подол ёлушки, скоро скользит вверх по стволу, сдирает платье, запаляет молодую вершинку, и пламя, на кого-то осердившись, будто молодой сивка-бурка, которого впервые взяли в плети, вдруг начинает яро поскакивать по елинникам-сосенникам.
И вот протяжный гул охватывает окрестные леса, зверь, спасаясь, в ужасе бежит из суземков навстречу человеку; деревни спохватываются, гремят в рельс, спешат на пожар, кто с ведром, кто с лопатою, а уже всё распалилось в небе и под ногами, невыносимый жар кидается в лицо и невольно приходится отступать. Кто-то опускает в безволии руки, плачет, уливается слезами; иной остервенело копытит заступом землю вокруг деревни, чтобы не пропустить пал к родному гнезду; иной же толчётся возле своей избёнки, полагая спастись в одиночку; кто-то мчится в район за подмогою иль висит на телефоне, умоляя о помощи; православная старушонка тащится с образом Богородицы вокруг селища, полагая, что Верховные заступники не оставят в беде. Есть и такие, кто чай пьёт, уставясь в окно, иль спьяну беспамятно спит на печи… Наступает всеобщий разброд, метания, силы рассеяны, разобщены, и некому собрать их в груд, под одну державную руку, если вдруг не объявится крутой атаманец, который, казалось, только и ждал всю жизнь подобной минуты, чтобы явить себя — и вот он-то, необыкновенно деятельный хозяин и есть тот, спосланный Господом на землю человек, который и повернёт судьбу народа в нужную сторону.
А разве в государстве не та же разбродица, перетыка, рассорица и пересортица, когда наглый человек, утратив все духовные запоры и родовые заветы, переступив через сердечную жалость, пользуясь минутою, люто, без тени смущения, попирает ближнего своего, вырывает изо рта последний кусок хлеба, отбирает трудовой нажиток, загоняет несчастного в гробовую доску. Если не умеют огрызаться и загрызать, то и пусть ступают прочь с земли лишние люди.
…Торопливо строят своё благополучие на чужом горе и не охнут лиходей, фарисей и лицемер, не зажмурятся от страха, что возмездие неминуемо, скоро настигнет в самый неурочный час, когда всё, вроде бы, так удачно сложилось…
Начиналось когда-то с малой искры в «годы оттепели»: выскочили чертенята из рукава Никиты Хрущёва и давай строить куры отечеству, ратуя за «истинного Ленина», от которого отшатнулась страна при «рябом злодее Сталине». Долго тлело в столицах, дымком опахивало Союз, но ничто, казалось, не обещало беды; дескать, побесятся комсомольские недотыкомки, а обрастя с годами жирком, поуспокоятся, оплодившись в чиновничьих сотах. Но, увы…Отпрыскам «кожаных тужурок» месть за погибших родичей казалась слаже чесотки; расчёсывали болячку годами, охая и вздыхая, рассылали по миру подмётные письма, де, скверно и немилостиво на Руси порядочному человеку, и раздули-таки ту крохотную искру, «из которой снова полыхнуло пламя».
И вот пожар… И тот самый главный, с печатью на лбу, друг английской баронессы, который по долгу службы должен был всех собрать под свою державу, стал подбрасывать в костёр сухих дровишек и заливать бензином. Воистину горбатого к стенке не приставишь, мерку не снимешь. У горбатого всякое дело выходит наперекосяк, ибо сбоку на него смотрит.
…Царь пошевелил носком сапога догорающий костерок; просыпался ворох искр, запашистый дымок потянулся тонкой струйкой в вечереющее небо. Углей нагорело изрядно, печёная в золе картошка вылупливалась наружу смоляным боком, сама просилась в руку. Выкатил кочерёжкой к ногам, подхватил, обжигаясь, перекидывая с ладони на ладонь, оббил от золы спёкшуюся корку; мякоть была сахаристая, слегка волглая, рассыпчатая. Присолил из спичечного коробка, осторожно, чтобы не опалить нёбо, отпробовал огородного овоща. Детство сразу вспомнилось, но уже не посетил прежний первобытный щенячий восторг. Вместе с годами куда-то делись наивная радость, полнота и ощущение бесконечности жизни.
Окинул взглядом свой огород; землицы с лоскут, но мешок «синеглазки» нарыл, до января своего урожая хватит. И больше бы можно освоить, да где хранить и с кем делить стол? И характером не бобыль, одному скучно даже есть, не то что вечер коротать, никто постельку не согреет (особенно зимой), под бочок не нырнёт, носишком щекоча под мышкой, — надо бабу искать. Живое к живому тянется, природа требует, первобытный ератик никуда не деть; порою привидится серёдка ночи, навострится живулька, воспрянет, как ужаленный пчелою, с пыла-жара сердце вразнос, такой нетерпёж возьмет, а как погасить телесную охоту, чтобы не опечалить душу? Надо, братцы, ловить женщину…
А ведь сколько их на свете, одиноких, потерянных, неприголубленных; рады бы, христовенькие, прижаться к мущинке, но в каком краю сыскать его? вот и попрятались, унывные, по углам, принакрылись сутёмками одиночества, как вдовьим платьем — да так и стареют, терпеливо перетирая годы.
Царь добыл из кармана фуфайки подзорную трубку. В прошлом году купил в городе. Прошёл слух, что деньги падут; грек Гаврила, что дьявольским манером вдруг выскочил в мэры, отдал команду, чтобы деревне не помогать, урожай не убирать, дескать, а ну её к лешему, ленивую, тёмную, некормную, пусть мужики да бабы сами управляются на земле, коли планида такая выпала. А хлеба, братцы, а картохи народилось, Боже, ты, мой! — почитай со времён царя Гороха такой благодати не выпадало на Русь, — и вот многое ушло под снег, сопрело на гумнах, склякло под дождём и снегом, скисло на складах, ушло мышам на поедь, осыпалось в скирдах под открытым небом, побило морозом в земляных траншеях. Где правит беспечность, там обязательно рядом притулится тайный умысел.
И нет виноватых, кого бы вытянуть за волосыню из темени, да на яркое солнышко всем на погляд; чтобы всякий добрый человек, подойдя, плюнул в глаза и воскликнул с изумлением: «И как тебя, такого чёрта, земля-то носит, а мир православный терпит?! Провалиться бы тебе в тартарары, бисова душа!»
Но чёрт никогда не провалится сквозь землю, на то он и чёрт, чтоб ставить православному палки в колёса; но поучить-то бы надо, чтобы здравому человеку, что души ещё не растратил, стало бы в науку. Но кто умно управит страною, катящейся с угора в реку, если бес по бесу и бесом погоняет!
Кривые отростки антисистемы воровски ухватили государственный руль задаром, но не достало им ни сноровки, ни силы, чтобы управить судёнком, а может, и желания к тому не было. Вот и сели на мель, пробили днище и невольно пошло всё наперекосяк, обещали рая на земле, получился ад: там течи, там поиздрябло по лености и недосмотру, там пробоина, что и пластырь сразу не накинуть. И когда такая нескладица, прокатился по Союзу слух — скоро деньги рухнут, надо поторапливаться тратить. У Царя оставалось на книжке ещё с брежневских времен, когда печатался, пятьсот рублей, и вот купил (дурак-дураком) серебряный подстаканник, лубяное кресло-качалку и вот эту зрительную трубку, на полный бинокль не хватило рублей.
Помнится, народу в магазин навалило дуриком, цепью стояла милиция, чтобы не потоптали себя, сметали с прилавка всё от ковров до унитазов, крепко отоварились, как при конце света, вот и писателю Янину досталось товара по деньгам. Теперь и думай, Янин: зачем тебе, Коля, серебряный подстаканник, когда добро и из солдатской кружки чиферить; зачем кресло-качалка, когда больно хорошо сиделось и на берёзовом комельке. Поистаскался обрубок, заилился — топором его хряк и на растопку; а хламья и пенья в березняках за сто лет не перевесть.
Но зрительная трубка — это, братцы, стоящая вещь; с детства мечтал о такой, чтобы дальние дали, до которых шагать и шагать, вдруг сами, по мановению ока, легли под ноги, и тайное, чего стыдятся добрые люди, обнажилось скрытной стороной.
…Подсматривать, конечно, большой грех; «любопытной-то Варваре однажды нос оторвали». Но…
Зрительная трубка, оказывается, таит в себе тот чаровный обольстительный смысл, от которого надо бы бежать для своего же душевного здоровья, да луканька не даёт. Ему смешно, ему страсть как хочется поиздеваться над христовеньким, сронить на колени. Молись, дескать, сегодня своему Богу, бейся лбом о половицу, плачь и рыдай, а завтрева с утра ты поклонишься мне, примусь я за твою душу с новыми соблазнами, и станешь ты у меня скакать да приплясывать.
Царь навёл одноглазый бинокль на двор богатея Мукосея. Хороший хозяин хвалится гостями, дурной — своим забором. Стена у Мукосея вокруг хоромин из лощёного красного кирпича, выведена в самое небо, и поверх накинута усатая армейская колючка: дескать, на чужой каравай рта не разевай.
Бесшумно распахнулись ворота на шарнирах, появился сам Мукосей, видом совсем мальчишка из московской подворотни в габардиновом плаще до пят, волосы волною до плеч. Снял шляпу, поогляделся, высморкался по-мужицки, чтобы не пачкать носовик, опершись одной рукой на ободверину, долго брызгал на осеннюю травичку…
Странные люди пришли после революции во власть; бывшие фарцовщики, шулера и мошенники из тайных скрытен, где бойко кроили трусы и лифчики, наклеивая иностранные лейблы, инструкторы по йоге и торговцы подержанным антиквариатом, который во множестве подбирали у городских помоек.
Царь с досадою сплюнул, смущённо перевёл зрительную трубку в дальний угол усадьбы. С дороги сошла старушка с посошком, присела…
Царь задвинул раструб бинокля в гнездо, сунул в карман. Вдруг пришло на ум: совершенно бестолковая вещь, один перевод денег. Лучше бы вместо детской погремушки купил с рук десантный нож с пистолем, встроенным в рукоять. Предлагали за пятьсот рублей — отказался, пожалел денег, дурак. Хапужники-ростовщики Мукосеи ждут расплаты, вот и наставили заборов, завели сторожевых собак, стальные двери с секретными запорами, охрану с автоматами. Догадываются, что пуля отмщения летит по небесной траектории, для неё нет переград…
Коля вернулся в дом, выглянул в окно. Окаянная стена Мукосея лезла в глаза и без подзорной трубки. А как Янин радовался, заимев свою землю; участок дали с краю, дальше болотце, клин непроходимой чищеры, ивняки и ольшаники, за ними горушка с густым прохладным елинником, и никто не подпирает тебя с той стороны. Но вот заявился помощник Гайдара, бывший лаборант то ли из Омска, то ли из Томска Мукосей, захватил угол, засыпал болотце, проложил дорогу и лишил Царя воли. Разве поймёт, негодяй, что значит для русского человека воля?! Он — «мерзкий западенец» до последней жилки, поклонник Бунина, Аксёнова и Собчака, в нём толкутся и волнуются три крови, постоянно вздоря, выясняя, чья из них главнейшая; всё зависит от ситуации, в какую попадает наш либерал Мукосей. Сегодня он лижет пятки Горбачёву, собирает золото на памятник, завтра зло беспощадно выбивает из-под него президентское кресло, смётываясь под Ельцина… И сколько тогда в нём восторга и щенячьей радости, когда видит родного Мишу, беспомощно распростёртого на полу.
Только зайцы в лесу бегают по своему умыслу и промыслу, а все прочие звери ходят по чужому следу. Вот и пойми тут, кто храбрее: лиса, которая смётывает чужинку ради поживы и брюшинки своей, или длинноухий, что беспечно струит меж кустьев, оставляя за собою россыпь орешков.
Либералу нужна свобода, русскому — воля.
Мы покоряли пространство, а оно столетиями выковывало нашу сущность под себя. Пространство и воля неслиянны, но и нерасторжимы: пространство выказывает себя практически, а воля неисследима и не имеет примет, о что бы можно обопнуться. Воля — это глубина духовного вздоха, который может оторвать от земли вместе с кандалами свободы…(как-то слишком выспренно, но по- другому и трудно сказать). Говорят, порою-де вырастают за плечами крыла. Но их же не вырастает на самом деле, лишь возникает такое чувство, что они есть и подъемлют против твоих желаний, так что трудно не воспарить. Настоящие крылья не поднимут, а это особенное чувство подбивает воздухом пятки и воистину тащит в небо, как ни упирайся — такой внутри простор. (Так, наверное, и вознёсся Иисус Христос, преодолевая земную тягу.)
Язык, наверное, широк, но человек-то внутренне узок, зашит Богом в шкуру и, как немтыря, не может понятно выразиться даже сам себе, сколько ни тужись. Постоянно не хватает каких-то последних затаившихся слов, которые, кажется, вот-вот объяснят всё, и Бог встанет рядом. Горизонты разом прояснятся, и никакого тебе тумана, впереди прозрачно, призрачно, подпёрто любовью и понятно до откровения. Они (последние слова), как глас с небес, приобнимают, даже чувствуется порою их дыхание за спиною, но…).
Вот, говорят-де, русский слишком широк, надо его немножко обузить. Значит, лишить пространства и тем невольно обратить в протестанта-европеоида с его свободою есть, пить и взимать с ближнего процент, с осторожной подозрительностью высматривая вокруг себя, как бы не обвели вокруг пальца, да не угодить бы под полицейское око. Обузь русскую натуру и сразу не станет того особенного человека, который и настораживает, и удивляет, и пугает, и радует, и оставляет надежду на будущее мира и возрождение добрых начал.
Вот и вся разгадка… Отними у русского народа его шири, его бескрайние пространства, и он скоро захиреет, припотухнет, и у него останется лишь два выбора, — иль сойти на нет, иль двинуться в новый поход за самоустроением. Если Моисей водил евреев по пустыням сорок лет, чтобы выбить из них робость, дряхлость и уныние, но заразить незагасимой гордынею и стяжательством, то русских тысячи лет водил сам Бог по неисследимым землям, чтоб воспитать несокрушимое сердце, душу и дух…
Куда ни ткни на карте перстом, — везде оставил следы русский бывалец.