Со святыми упокой

Надо успеть отдать поклон старшим моим братьям, обязательно надо. Надо же не просто повторять ежедневно: «Подаждь, Господи, оставление грехов отцам, братиям, сестрам нашим и сотвори им вечную память», но и, в меру сил помочь ушедшим, заступиться за них, сказать о них пред Богом хорошие о них поминальные слова. Которые всегда обозначались как возложение словесных венков на могилки уходящих. Были они в моей жизни и остались. Говорю о старших братьях в литературе. Может быть, от того я их всех пережил, от того Господь меня сохранил, что доверил сказать о них доброе слово.

Сказать надо. Идёт сейчас в литературе интернетская, сайтовская волна, в которой многие тысячи пишущих и рифмующих. И сотни и сотни пишущих о рифмующих и пишущих. И уверяющих, что вот она — блаженная пора расцвета словесности. Кто-то и поверит. Да и бывает иногда, что петух «навозну кучу разгребая» находит жемчужное зерно. Но в основной массе это только попытки самовыражения. Но если нечего выражать? Мы же в России, мы же пишем на русском языке, вот это надо понять. А русский язык служит только тому, кто любит Россию. А то, что сейчас число ненавидящих Россию увеличивается, ясно, как день.

Но так и предсказано: в последние времена явятся ругатели всего святого, лжецы, развратники, клеветники, губители памяти. Вот они и явились.

Но я-то счастлив безмерно тем, что именно с настоящими, жертвенными служителями Русскому Слову был знаком. Это ли не знак Божией милости. Какие были люди! «Богатыри не мы». Как они могли радоваться друг за друга, как любили места своего рождения и взросления, как печалились и переживали за страдания, посылаемые России. В основном, все мы были выходцами из крестьянского сословия. И все братья мои могли родиться от одной матери. Рождением своим они умещаются между серединой двадцатых годов и окончанием тридцатых. Именно они: Абрамов, Астафьев, Белов, Гребнев, Кузнецов, Лихоносов, Распутин, Солоухин, — вот мои старшие братья, учителя, защитники, друзья.

И каждого из них я провожал от отпевания до могилы. Кроме Лихоносова. Но, так как я с ним бывал в Тамани, на кладбище, где упокоилась его мама, раба Божия Татьяна, и где он показывал местечко рядом с нею и говорил: «Вот тут и я», то кажется, что и я бросил горсть земли на крышку его гроба.

Мы, православные, мы же знаем, что нужно подавать памятные записки о упокоении родных и близких И на Сорокоуст, то есть на сорок дней, и на Псалтирь, на чтение Псалтири и обязательном поминовении имён при этом, и на поминовение на начале утренней службы, на Проскомидии, когда в алтаре из просфоры достаются частицы на каждое имя означенное в записках.  Это прошения, чтобы родных наших Господь не забыл. Мы, грешные, молимся об отпущении грехов дорогим нашим, ушедшим в вечность. И, естественно, что страшно нам, какая будет и у нас жизнь вечная после жизни земной? Это же самое главное, ради чего надо жить. Нас-то помянут ли?

О, а как, оказывается, моментально проносится жизнь, просверкивает, как на тёмном небе. В детстве, юности день огромен, а в приближении земной кончины моментален. Проснулись, вспоминаем планы на наступивший день: вот то и то непременно надо сделать. А вот и день прошёл, и ничего не успел, занимался пустяками, тут и новые дела нахлынули, а скоро и помирать пора. А ведь надо было многое обязательно сделать, но ничего не успеваю. И всё не сделанное и недоделанное отягощает душу перед Страшным Судом.

При всём при том, очень надеемся, что добрые дела наши перевесят чашу грехов и спасут. Ведь страшно впасть в немилость Божию, «в руки Бога живаго».

Думаю и уверен: дела моих братьев зачтутся им. Их дела — это их словесные творения. Какие прозаики замечательные! Поэты какие! Но чем плох был писатель Толстой, а, по от

откровениям, «с разбойниками причтён». Более того, описано, что уже и разбойник, страждущий рядом с ним, прощён, а он пока нет. Почему? Потому что его книги издаются, идут в библиотеки, читаются и калечат сознание. Не о художественных говорю (рассказ «Филиппок» замечателен), о его учении. Талант, данный ему от Бога, не спас, ибо обратил он его против Церкви. И какое кокетство и гордыня: «Не ставьте мне ни креста, ни камня». Но не буду больше о нём, есть Кому его судить, есть Кому. Только вывод: можно писать что угодное, даже Богоугодное, а самому быть непонятно кем. Но верю, что братья мои Господу угодили. Да, не ангелы, да, разные (Астафьев мог и не только матюгнуться, но и слово матерное своей рукой написать, да ещё и напечатать, Бог ему судья), но по большому счёту они жили для России. Кроме России себя в другом мире не представляли.

Всех их, эту новую волну возрождения русской литературы переводили и на востоке, и на западе. И много переводили. А с перестройкой вот что произошло: русских писателей резко перестали переводить. Почему: Да потому, что власть в Росси захватили ненавистники России, лизоблюды перед дядей Сэмом. Первый, кому позвонили из Беловежской пущи разрушители СССР, американскому президенту. Вот какие лизоблюды правили славянами. Доложили, шестёрки белого дома: с Советским Союзом покончено.

В самом деле: зачем зарубежным издателям нужно было продолжать тратить деньги на переводы и печатание книг о страданиях русского народа, когда они, сами русские писатели, ясно сказали: вот она какая жизнь в стране, идущей к коммунизму: народ пьёт, одинокие старухи умирают на остывших печах, кругом разруха, воровство. Вот, читайте «Последний срок», «Последний поклон», «Пряслины», «При свете дня», «Привычное дело», читайте! Разве можно так жить? Да как это бедная Россия живёт? Надо Россию спасать, надо в неё демократию двигать. Но мы-то что? Что ж мы не слышали, не слушались праведного Иоанна Кронштадского, сказавшего навсегда: «Демократия в аду»? Вот и стали нас, Россию, сдвигать прямиком в ад. Уже и чикагские мальчики были обучены, уже запели на улицах: «Перемен, мы хотим перемен», уже валом валит молодёжь на фильмы «Покаяние», «Легко ли быть молодым», уже кричат: «Партия, дай порулить!» Уже и ваучеры печатаются.

Советский Союз победил Гитлера, но не гитлеризм. Спас Европу от Гитлера, но ни в чём её не убедил. Да и надо ли было спасать: парижане цветы под немецкие танки бросали. Мы-то, наивные, под танки бросались, на пулемёты ложились. Европа сейчас почти вся против России. И после войны СССР пытался и другие страны спасти, гробил на них своё золото, своих людей и, опять же ни в чём не продвинулся. Манил коммунизмом, коммунизм оказался иллюзией, его идеология пустышкой, враньём. Люди становились не лучше, а хуже. Не все, конечно. Все — это народонаселение, в основе своей думающее, что есть только земная жизнь. И таких больше всего. И не пошло людское полчище ни за Христом, ни за Марксом, хватило ему желудка.

Советский Союз пытался, но не улучшил природу человека. Без Бога это невозможно.

Но есть, есть малое стадо Христово, есть! Оно — то единственное, которое спасётся. Спасение только в нём. Только в нём! Оно в вечности, в которой обязательно надо будет отчитаться за свои дела земной жизни. И там не на кого будет сваливать свои грехи: а я не знал, а меня не спросили, а что я мог, все же так живут… нет, малая частичка человечества, при чём тут все, на других не ссылайся, они сами за свои дела ответят, а сейчас с тебя спрашивают.

Православные ноты, звучавшие в работах старых, но не стареющих, мастеров, должны были зазвучать и у мастеров нового времени. И они немного замаячили, прорезАлись в трудах писателей почвенного (деревенского) направления второй половины двадцатого века. Но слабо, но нерешительно. И прямой речи в них не было о стремлении попасть в стадо Христово. Хотя понимали необходимость для России веры православной. Но как-то умозрительно. Отчего?

От того, что в авторитетах были не слуги Божии, а поклонники сатанинских учений. Будучи несколько раз у Леонида Леонова, каждый раз слышал от него о Ванге болгарской, которую он очень уважал. Вот объяснение того, почему он не отдавал свою «Пирамиду» в печать, он говорил, что Ванга сказала, что он умрёт, как только закончит роман. И он его без конца доделывал и переделывал. А фактически утяжелял и усложнял. Что это? Кому он верил? Темным силам? У нас и своя Ванга водилась — Джуна. И к ней на поклоны пишущие бегали. Всегда надо учитывать то, что сатана, отпавший от Бога, реален, как и слуги его. И они так преуспели, что большинство людей доселе легко обходится без Бога, мало того, вообще уверены, что и Бога нет, есть какие-то высшие силы, а то и они не нужны. Есть же биология с философией, науки есть всякие. Живая клетка. Какой-то взрыв во Вселенной выдумали. Так клетка-то откуда взялась? А взрыв кто устроил? Эволюцию придумали. Да каждый мужчина всё тот же Адам, женщина та же Ева. «Скушай, милый, яблочко, будем как боги».

Не были наши авторы воцерковлены. Не исповедовались, не причащались. И это не могло не сказаться на их трудах. Как же иначе объяснить падение по вертикали тиражей книг и журналов, и уменьшение интереса к ним чуть ли не до нуля? И как было не вспузыриться литературе примитива, пошлости, разврата. Ей же всё помогало: интернет, ноутбуки, пониженный уровень нравственности. Положение стало критическим. Это сейчас мы потихоньку оживаем. И спасают как раз мастера - плеяда мастеров Русского возрождения. Благотворная память их влияния на умы. Не воцерковлены? Это их беда, но не их вина. Они любили Россию, жили в ней и для неё — вот за это им поклон.

Могли бы и критики 60-х до 90-х направлять умы читателей к горним высотам. Ведь как раз умозрительно все они: Вадим Кожинов, Петр Палиевский, Сергей Семанов, Олег Михайлов, Юрий Селезнёв видели необходимость для России православной религии, но опять же не как основное, а как сопутствующее. Может быть, Михаил Петрович Лобанов был из них наиболее близок к Таинствам церкви. Неужели прошли мимо их сознания работы Данилевского, святителей Тихона Задонского, Феофана Затворника, Игнатия Брянчанинова, праведного Иоанна Кронштадского? Ведь читали же! И, особенно, святого нового времени Николая Сербского, прямо сказавшего: «Замените слово «культура» именем Иисуса Христа». Да, культура народная, русский язык, былины, сказания, легенды, обряды, песни, танцы, костюм, кухня, сезонные труды, история России, знание её, её литературы и философии, - всё это важно, как без этого, но прежде всего: как без Бога?

И причина одна: не прилепились к церкви.

А пока вернёмся к дорогим моему сердцу, драгоценным именам Валентина, Василия, Виктора, Владимира, Фёдора, Анатолия, Юрия. Запишем их в поминальные святцы, вспомним добрым словом. Подойдём к книжным полкам, погладим корешки, достанем, раскроем на любой странице.

«Память моя, память, что ты делаешь со мной?»

«Таяло. На конце сосульки копилась прозрачная капля. Когда она становилась тяжелее самой себя, то обрывалась. На смену ей приходила другая». Тяжелее самой себя! Каково?

«А ложь свою я завещаю миру. В тени от облака мне выройте могилу». «Бывают у русского в жизни такие минуты, когда раздумье его об Отчизне сияет в душе как звезда».

«Всё меньше нас на свете этом. Всё больше нас на свете том». И о том же: «В последний раз душа моя твою тревожит и слезами, и стихами. Прощай, мой друг! До встречи в том краю, где ни печали нет, ни воздыханий». И в ту же тему: «Где чернеют столетние ели, где шумят в полумгле тополя, где оплакали всех и отпели, где ты будешь мне пухом земля»… «А жизнь, куда ни посмотри я, везде одна психиатрия»

«На обратном пути Пашута заехала в храм. Впервые вошла она под образа, с огромным трудом подняла руку для креста».

«Читал, и когда доходил до слов: «Теперь Тамань уже не та», — заливался слезами».

«Маки походили на зажженные факелы с живыми, весело полыхающими языками пламени. Лёгкий ветерок чуть колыхал, а солнце пронизывало светом полупрозрачные алые лепестки, отчего маки то вспыхивали трепетно-ярким огнём, то наливались густым багрянцем».

«При виде глубокой небесной синевы, морского простора, тихой берёзовой рощи, колосящейся нивы вдруг тает в душе задёрганного жизнью человека вся накипь, всё мелкое, суетное, временное».

«Держитесь, копите силы, нам уходит нельзя. Россия ещё не погибла, пока мы живы, друзья!»

Угадайте, кому какая цитата принадлежит. Умели братики писать. Читать, не начитаться.

Как живые, да они и есть для меня живые: вижу их, просто воочию вижу. Голоса их, смех слышу. В застольи, в заседаниях, в поездках, в совместных выступлениях, в разговорах. Да, живые. Без них и моей бы жизни не было.

А сколько о них всякого насочиняли! Якобы Солоухин, например, очень прижимистый. Даёт в долг и назидает: «С отдачей не томи». И обязательно, нажимая на букву О. Это полное враньё. «Сиживал с ним за столом, не беспокойтесь, сиживал». И всегда он первый старался рассчитаться с официантом. Сколько на русских писателей грязи лилось. Ничего, не пристала. Белов на сессии Верховного Совета выступает, Жириновский кричит: «Уберите колхозника с трибуны!» А кто за Белова и Распутина в Сербию ездил? Даже во время военных действий, когда их машина попала под обстрел.

Богатыри! Ратоборцы русского языка. Только благодаря ему они и выжили, и служили России, и выслужили себе нашу благодарную память. Милые, обозвали нас деревенщинами, а нам то и в радость. Кто обозвал? Асфальтники городские? А им о чём писать? О голубятнях, дворовых драках, о выезде на дачу, да изредка на деревню к бабушке. И постоянно писульки о страхе, в котором жили. Прямо повальный страх. Да как бы запуганные люди фашизм победили? И какой бы они язык русский сохранили, если якобы такая убогость жизни была?

Но уж в чём-чём, а в протаскивании своих интересов, в прилипании к властям, к захвату экрана, сцены, издательств, к дележу всяких грантов, премиальных фондов асфальтникам нет равных. Они никогда не признают, что их труды менее важны для России, чем писателей русских, никогда. Они же не от станка, не от сохи, они же от искусственного разума, не к лаптям зовут, к светлому будущему во всей общемировой глобальности.

А почему они никогда не смогут достичь вершин в литературе? Очень просто, как иначе: русский язык верит и служит только тому, кто любит Россию. Вот и всё. Так что продолжайте, господа асфальтники, шипеть, быть всем недовольными, продолжайте творить и вытворять, получать известность и премии, только знайте: всё вами написанное прахом пойдёт. Почему? Оно у вас русскоязычное, а не русское. А известность — дым, выхлоп автомобильный.

Василий Белов

80-летие народного писателя отмечали в зале Соборных собраний храма Христа Спасителя. Зал был полнёхонек. Василий Иванович уже не мог ходить и сидел в кресле в своей Вологде, и ехать в Москву не хотел. Но уговорили. Особенно друг его Анатолий Заболоцкий. До начала чествования знакомые шли в комнату Президиума. Там толкались около юбиляра. Василий Иванович здоровался, всех узнавал, пожатие его руки было очень крепким. Сердито выговаривал председателю Совета Федераций Сергею Миронову, лидеру партии Справедливая Россия:

— Это ни на что не похоже, Крым всегда был русским!

Прошёл вечер хорошо. Простились. Оказалось, что навсегда. Уход в лучший мир раба Божия Василия приближался. Узнали мы о его кончине в Доме литераторов, когда отмечался юбилей Станислава Куняева. Мне позвонили из Вологды по мобильнику и сказали. Распутин сидел рядом, я ему сказал на ухо. Он посуровел, поглядел в зал, на трибуну, на которую три часа подряд поднимались ораторы и сделал понятный жест: не будем омрачать праздник. Как раз торжественная часть заканчивалась. Архимандрит Тихон, будущий митрополит Крымский повёз нас на своей машине в Сретенский монастырь. И, хотя уже шёл двенадцатый час ночи, распорядился поднять семинаристов. И это была первая поминальная служба по новопреставленному Василию.

Надо сказать, что тогда же архимандрит Тихон позвонил Никите Михалкову, а тот губернатору Вологодоской области. Ещё Тихон позвонил Вологодскому архиерею Максимилиану. А до этого мы с Валей позвонили Ольге Сергеевне, уже вдове. Речь шла о захоронении Белова рядом с могилой Батюшкова в Спасо-Прилуцком монастыре. И, конечно, везде было дано добро на такое захоронение. Ещё мы наделялись, что и могила Николая Рубцова будет там же.

А вскоре была дорога в Вологду, речи и архиерейское отпевание, и дорога в Тимониху. Конечно же, упрямые вологжане всё свершили по-своему. «Василий Иванович завещал похоронить рядом с матерью». Но когда он завещал? Когда жизнь там была, люди были, деревни не мёртвые. А сейчас куда везём? В снежную пустыню? В бездорожье? Кто его там навестит? И это же болтовня, что тут будет вологодская Ясная Поляна. В такой Поляне одно только можно: запить с тоски.

И теперь храм, который (в одиночку!) возрождал Василий Иванович, стоит среди пространства как памятник великому писателю и его матери Анфисе Ивановне. «Вечную память» пел присланный владыкой архиерейский хор. Оживали промёрзшие стены. Регент говорил потом: «Какая акустика!»

Василий Белов был такой крепкий, сильный, очень по-мужски красивый. Недаром скульптор Клыков сравнивал его с античными героями, а Гребнев не верит в кончину Белова: «Да нет же, он где-нибудь бродит на родине тихой своей. В своём затерялся народе, в тумане родимых полей. И, жизни пристрастный свидетель, он родине горестно рад, её и певец, и радетель, лобастый крестьянский Сократ. Звезда воссияет над полем, над сумеркам древним, лесным. Рубцова окликнет он Колю и снова обнимется с ним».

Распутин на похоронах не смог быть, уже всё сильнее захватывали его недомогания. А Вологда погрузилась в печаль. В прошлом году я ещё побывал в Вологде на открытии памятника Василию Белову, гордости и лидеру русской литературы. Теперь столицу области представить без памятника ему невозможно. Среди городского шума, на городском асфальте стоит певец русского народа. Пройдёт стар человек, пригорюнится, пройдёт молодец… и что? Остановится, призадумается? Хорошо бы. Дальше пойдёт и в памяти писателя русского понесёт?

Перед отъездом ещё навестил застывшего на постаменте старшего брата. У ног его лежали живые цветы. И при мне две девушки положили букетик к его ногам. И вспомнил из песни про Алёшу, русского солдата, погибшего в Болгарии: «Цветов он не дарит девчатам, они ему дарят цветы». Несомненно для меня, что эти девушки любят родину, Россию, несомненно читали книги Василия Ивановича. Любящие Россию без его книг не смогут обойтись. Как обойтись без «Лада», без этой энциклопедии русской крестьянский жизни.

Конечно, побывал и в его музее. В музее, в его бывшей квартире. Уже музей. Стул, на котором сидел и стол, за которым сидели, это уже экспонаты. Не сядешь, не присядешь. А соседи по подъезду возмущаются посетителями: «Дверями хлопают, грязь тащат». Вот тут тебе и вся народная любовь, тут тебе и гордость за земляка — писателя с мировым именем.

А кто бы за него «Любу-Любушку», «Деревню Бердяйку», «За тремя волоками», «Даню», «Привычное дело», «Кануны», «Час шестый», «Лад», наконец, написал. Это же настолько всё русское, что без этого представить русскую литературу нельзя. И где он сейчас в школах?

Как отец, он ощущается в своей «Сказке для Анюты». А в жизни Анюта была любимица. Один раз мы вместе возвращались из Пицунды и они ночевали у нас. Утром поехали в аэропорт Быково. И вдруг Аня зарыдала — увидела, что у куклы с одной ноги слетела туфелька. И что же? И велел Василий Иванович поворачивать такси. Вернулись, ползали по полу. Нашли! И на самолёт успели.

В Японии нас сопровождал профессор (забыл фамилию) и повёл на обед. Спросил, какую кухню мы предпочитаем: китайскую, корейскую, японскую? Василий Иванович велел мне спросить профессора, какой ресторан попроще, подешевле, но как-то так спросить, чтоб профессор не понял, что мы переживаем за его карманы. Я спросил: «А какие рестораны предпочитают люди среднего класса?» - «О, любые, — отвечал профессор. Пришлось сказать, что мы любим японскую. А как иначе? Отчего они такие энергичные долгожители, от чего? Конечно, от питания, конечно, от рыбного. Пошли в японский. Когда выходили, стал накрапывать дождик. Профессор тут же подарил нам по зонтику. Спустя время Василий Иванович рассказал, что профессор с женой добрался до его Тимонихи, где и увидел настоящую Россию. Хозяин повёл гостя в баню по-чёрному. Кто знает, что это такое, тому не надо объяснять. Разделись, зашли. Василий Иванович, зачерпнул изрядным ковшом кипятка и выплеснул на камни. Они прямо взорвались. Профессор закричал: «Тайфун!» И выскочил из бани.

Да, Белов был не оратор. Но он дело говорил, дело! Вот в чём всё дело. Краснобайщиков, говорунов, профессоров болтологии перестройка наплодила так много, что до сих пор от них не расхлебаемся. Будучи депутатом Верховного совета Василий Иванович выступал, отстаивал интересы крестьянства. Забывая о своей профессии прозаика, писал яростную публицистику. Журналистов, особенно тележурналистов, терпеть не мог. Помню, меня восхитило своей точностью описанное им, «свиное рыло телекамеры», которое принюхивалось, приглядывалось к сидящим в зале, выискивая тех, кого начальство велело опозорить, то есть подстеречь задремавшим или ещё что. И, наоборот, как-то выгодно показать какого-нибудь ворюгу, купившего мандат депутата.

В жизни был совершенно неприхотливым. Жил в своей Тимонихе, готовил на плите, топил печку. Шукшин писал ему: «Какое у нас с тобой ласковое имя: Вася». Да, а друживший с ними обоими, Анатолий Заболоцкий, признавал в литературе именно их, и только. Вот они для него были Васи. Только Васи и никого рядом.

Это я к тому вспомнил, что Василий Иванович очень настойчиво заставлял нас перейти с ним на ты. Мы, из великого уважения к нему, никак не могли осмелиться. Но он заставлял. И наконец-то это случилось! На ты перешли, но ни за что не смогли отстегнуть отчество.

«Василий Иванович, не принуждай, не сможем!»

Так и не смогли.

Да, и в молитвах, вспоминая о нём и о рабе Божией Анфисе, маме его, так и вижу их могилки в Тимонихе у храма, возрождённого в одиночку рабом Божиим Василием. И вспоминаю, как был тут зимой, как топили баню, как ездили по зимним дорогам, застревали в сугробах, как оттирали закоченевшие руки Заболоцкого, который снимал родину друга для книг «Лики православия» и, конечно, для «Лада».

Судьбу крестьянства в первой половине 20-го века многие описывали: Шолохов, Можаев, Тендряков, но всё-таки самое сильное, сердечное, правдивое начертание происшедшего с главной частью русской нации в силу своего таланта и сострадания оставил после себя Василий Белов.

(Продолжение в след. номере).