Тихо льётся с клёнов листьев медь...

3 октября 1895 года родился Сергей Есенин

Каждый раз в осенние сентябрьско-октябрьские дни в школах, музеях, университетах, у памятников, на площадях, в компаниях звучат слова признания нежно любимому национальному поэту, читают его прекрасные волнительные строки, размышляют о мятущейся жизни, о том, как мучительно искал он её смысл и как горько покинул сей мир.

Мы же давайте вспомним, что подметил сын рязанского крестьянина, проказник и неслух, на голове которого ни один гребень не брал золотых кудрявых волос, при посещении в 1922-1923 годах Америки, откуда, по собственному признанию, вернулся уже не тем, что прежде. К тому времени он исколесил российские просторы вдоль и поперёк. А женившись на Айседоре Дункан — американке из Сан-Франциско, отправился смотреть «европы».

Про «божественную босоножку»

Она вызывала восторг многих. Танцевать начала ещё в утробе матери, а повзрослев, взялась за пропаганду естественных движений, свободы тела и духа. Импровизациями в прозрачных туниках и хитонах будто оживляла древнегреческие фрески. Классический танец отрицала, и не смущаясь исполняла босиком на полупальцах любую музыку: Шопена, Скрябина, Вагнера, «Лунную сонату» и «Патетическую» симфонию Бетховена, «Славянский марш» Чайковского, глюковского «Орфея» и «Марсельезу». Талантом «босоножки» восхищались Андрей Белый, Фёдор Сологуб, Сергей Соловьёв. Волошину мягкие линии её тела напоминали плясуний на севрских вазах: «она вся как ручей, плавно текущий по бархатному лугу», подобно плакучей иве её руки мерно качаются над головой. Завистники окрестили её «Дунькой – коммунисткой». Говорят, даже Ленин 7 ноября 1921-го в Большом театре на концерте Айседоры с ученицами её московской школы неистово аплодировал, крича «Браво, браво, мисс Дункан!»

Есенин с ней познакомился на вечеринке у художника Жоржа Якулова 3 октября 1921-го, в день своего 26-летия, и практически сразу перебрался в особняк на Пречистенке, предоставленный Изадоре советскими властями. По словам Катаева, среди московской богемы её воспринимали чуть ли не как старуху, потешаясь: «Есенина куда вознёс аэроплан? / В Афины древние, к развалинам Дункан». Но для Дункан Есенин — ангел, и ему при 18-летней разнице в возрасте с ней интересно: «она иногда совсем молодая и живёт по-молодому». Притяжение не ослабевало, несмотря на частые размолвки и то, что она не владела русским. Он же «на аглицком» говорить не желал: «кроме русского, никакого другого не признаю», а «ежели кому любопытно со мной говорить, то пусть учится по-русски».

В «Дневнике моих встреч» художник Юрий Анненков, часто бывавший в их доме, пишет: «она пленилась Есениным… Роман был ураганный и столь же короткий, как и коммунистический идеализм Дункан». На Россию у неё большие виды и планы. В одном из последних интервью на вопрос о самом счастливом времени жизни она ответила: «Россия, Россия, только Россия! Мои три года в России со всеми страданиями, стоили всего остального вместе взятого! Там я достигла величайшей реализации своего существования. Нет ничего невозможного в этой великой стране».

Прибрано и тоскливо

Весной 1922-го чета расписалась в ЗАГСе Хамовнического Совета и 10-го мая вылетела в Кёнигсберг. Заграница была Есенину любопытна, но быстро разочаровала. Уже в июле 1922-го он пишет Мариенгофу: «Так хочется мне из этой кошмарной Европы обратно в Россию, к молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска. Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь всё прибрано и выглажено под утюг. На первых порах твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты бы стал хлопать себя по колену и скулить, как собака».

Подобные интонации звучат в его письмах на протяжении всей поездки. Есть мнение, мол, Есенин просто ущемлён, оказавшись за рубежом на вторых ролях при «великой танцовщице». Это спорно и сомнительно. К примеру, Максим Горький до спазма в горле был взволнован, слушая в Берлине чтение Есениным монолога Хлопуши из поэмы «Емельян Пугачёв»: «не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Рыдать хотелось». С Есениным были тогда Дункан и Кусиков — «тоже поэт» — как представил его Есенин. (Это о нём у Маяковского: «Есть много вкусов и вкусиков: / Кому нравлюсь я, кому Кусиков»). Оба показались Горькому рядом с Есениным лишними. Танец полуодетой Дункан он воспринял, как «борьбу тяжести возраста с насилием её тела, избалованного славой и любовью». Эта знаменитая женщина, «прославленная тысячами тонких эстетов Европы рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом, являлась олицетворением всего, что ему было не нужно». Он попросил Есенина прочесть стих о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят. И когда тот тихо со слезами произнёс: «Покатились глаза собачьи / Золотыми звёздами в снег», Горькому подумалось, что Сергей Есенин «не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения милосердия, «печали полей», любви ко всему живому в мире». «И ещё более ощутима стала ненужность Кусикова с гитарой, Дункан с её пляской, ненужность скучнейшего бранденбургского города Берлина…», — пишет Горький.

Где они, мировые цепи?

Шесть дней плыли они в страну Колумба на пароходе «Париж». Взойдя на борт этого гигантского лайнера, Есенин потрясся великолепием кают, роскошными интерьерами салонов-ресторанов и всё вспоминал «дым отечества, родные деревни с избами, где на соломе спят телок и поросята». А когда глазам предстал Нью-Йорк, «зрение вовсе переломилось». Размах и масштабы американского прогресса изумили его, заставив померкнуть поэмы Маяковского про «разъюнайтед стейс оф Америка». Потому что невозможно словами выразить эту беспощадную железно-гранитную мощь, стога огней, небо в свинце дымящихся труб, вздыбленный над Ист-Риверским проливом Бруклинский мост.

Поприветствовав статую Свободы: «Бедная, старая девушка! Ты поставлена здесь ради курьёза», Есенин почуял: Америка внутри себя не верит в Бога — ей «некогда заниматься этой чепухой». Жаль краснокожих, которых напропалую истребляли и спаивали тут, оставив горсточку, но индеец вряд ли сумел бы создать на своём материке столько железобетонных чудес, как это сделал «белый дьявол».

Но «сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение». А владычество доллара съело стремление к сложным вопросам, американцы погружаются в бизнес и другого знать не хотят. Американский народ – честный исполнитель чертежей, заданных ему индустриальными творцами. Создавшая славу Америке громадная культура машин не способствовала выявлению гения народа. В очерке «Железный Миргород» Есенин пишет, что тамошние нравы напомнили ему незабвенных гоголевских Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, у которых не было города краше Полтавы. Так и у американцев нет лучше и культурней страны, чем Америка. Хотя завершает очерк так: «Европа курит и бросает, Америка подбирает окурки, но из этих окурков растёт что-то грандиозное». Но ему в этой грандиозности очень неуютно. В письме упомянутому Сандро Кусикову жалуется, что чувствует себя в Америке чужим и ненужным. Нервничает, хулиганит. На поэтическом вечере у переводчика его стихов на идиш Мани Лейба, читая незаконченную поэму, учинил выходку, назвав евреев жидами, и спровоцировав скандал.

Жена не уступала. Концерты в Чикаго, Филадельфии, Мемфисе, Толедо проходили с потасовками и вызовом конной полиции. Публика возмущалась пламенеющими прозрачными нарядами Айседоры, её революционным настроем и заявлениями, что в Америке нет никакой демократии. «Где она, ваша демократия, если есть дети богатых и дети бедных?!», — вопрошала Дункан. Как-то со сцены выкрикнула: «I am red! Red!» («Я – красная!»), часть зала бисирует, другие негодуют. Зрители с галёрки ринулись в партер, требуя исполнить знаменитый танец с шарфом под звуки «Интернационала», которым Дункан обычно завершала свою программу. На утро газеты вышли под шапками «Красная танцовщица шокирует Бостон». Шумный вояж длился до 5 августа 1923-го, изрядно утомив обоих супругов…

Почему Есенину было плохо за границей? Главную причину объяснил тот же Кусиков (Кусикян), который на год его моложе, прожил в Париже до 80-ти лет и признался, что «никогда не встречал человека так любящего жизнь как Есенин, по-звериному любящего». А то, что Запад и заокеанские страны ему не понравились – так он сам не хотел, чтобы всё это понравилось ему: «Безграничная, есенинская любовь к России как бы запрещала ему влюбляться. «А знаешь, здесь, пожалуй, всё лучше, больше, грандиознее. Впрочем, нет! – давит. Деревья подстриженные, и птахе зарыться некуда; улицы, только и знай, что моют…».

И Мариенгоф цитировал откровения Есенина по возвращении домой: «когда границу переехал – плакал, землю целовал, как рязанская баба…» Что на это добавить? Разве только строки про Америку из «Страны негодяев»: «Из железобетона и стали / Там настроены города / Вместо наших глухих раздолий / Там на каждой почти полосе / Перерезано рельсами поле / С цепью каменных рек-шоссе / И экспрессы, и автомобили / От разбега в бензинном мыле / Мчат секундой, считая доллар / Места нет здесь мечтам и химерам / Отшумела тех лет пора / Всё курьеры, курьеры, курьеры / Маклера, маклера, маклера / От еврея и до китайца / Проходимец и джентльмен — / Все в единой графе считаются / Одинаково — bisnes men / На цилиндры, шапо и кепи / Дождик акций свистит и льёт / Вот где вам мировые цепи, / Вот где вам мировое жульё. / Вот она — Мировая Биржа! / Вот они — подлецы всех стран». Лучше не скажешь.

Татьяна КОВАЛЁВА