Сергей Рахманинов. Прикосновения

«Википедия» даёт читателям свою, закрученную информацию о гениальном русском композиторе и пианисте: Родился 1 апреля 1873, умер – 28 марта 1943. Тут же вам и астрологический знак – Овен, ну как нынче без него. Очень любопытно подают графу национальность; «русский, позднее гражданин США». Похоже, очень хотят перетянуть одеяло на себя. Разве гражданство отменяет принадлежность к русской нации? При этом деликатно умалчивают, что гражданином США Рахманинов стал всего за месяц до кончины и только затем, чтобы исключить для родственников возможные трудности при получении наследства. Далее сообщается, что «после Октябрьской революции эмигрировал в Америку и прожил там последнюю треть жизни, однако музыкальные сочинения Рахманинова были известны всему миру, не исключая и Советского Союза». Вот это «не исключая и Советского Союза» выдаёт всю глубину энциклопедичности и лингвистической дремучести редакторов «Википедии».

А вот что говорят о нашем гении выдающиеся музыканты России:

«Влияние самого Рахманинова и его музыки огромно, оно превышает границы искусства. Если в школе у нас не воспитывают любовь к Родине, то это может восполнить музыка Рахманинова. По-настоящему открыть Рахманинова западному исполнителю, кстати, очень сложно, русские ощущают его музыку иначе, с большей полнотой, – говорил Владимир Федосеев, народный артист России, художественный руководитель и главный дирижер БСО им. П.И. Чайковского. – Может быть, потому что наши чувства огромные. Или в связи с тем, сколь велики просторы в России. Но есть какая-то загадочность, которая заключена в его музыке, которую русский ощущает иначе. Словами это не объяснишь: когда душа вибрирует, поёт, скорбит, плачет. Рахманинов посылает нам вневременные импульсы. Его душа «работает» через его музыку и выполняет великую миссию».

«Называть Рахманинова пианистом, композитором, дирижёром – мелко. Рахманинов – это бог. Божественный бог. – вот слова Михаила Плетнёва, народного артиста России, до недавнего времени художественного руководителя и главного дирижера Российского национального оркестра. – Его одарённость сравнима с Моцартом – чисто музыкальные способности были настолько выдающиеся, память настолько безупречна, что Рахманинов поражал своих современников. В идеале оркестр должен звучать, как рояль у Рахманинова. Ведь какая бы ни была сложная фактура, Рахманинов играет так, что какой-то элемент звучит, а всё остальное убрано. Нет ни одной бессмысленной ноты. В звучании Рахманинова нет этой обыденности. Что-то слышишь, а о чём-то можно только догадываться… В каждой сыгранной им ноте он ни на кого не похожий, в его игре я слышу русскую культуру и историю, Чехова, Толстого, Тургенева; а ещё стиль жизни и людей».

«Рахманинов был создан из стали и золота: сталь в его руках, золото – в сердце. Не могу без слёз думать о нём, – писал Иосиф Гофман, выдающийся пианист, которому Рахманинов посвятил свой Третий фортепианный концерт. – Я не только преклонялся перед великим артистом, но любил в нём человека».

Последняя реплика пианиста, хорошо знавшего Рахманинова, приоткрывает нам человеческую суть композитора. Он никогда не бравировал словом «патриот», не кичился званием «русский», хотя ясно и доходчиво объяснял другим природу своего таланта. «Я – русский композитор, – отвечал он на настойчивые расспросы, кем он себя считает после стольких лет жизни в эмиграции. – и моя Родина наложила отпечаток на мой характер и мои взгляды. Моя музыка – это плод моего характера, потому это русская музыка.

Высокий, сутуловатый, с басовитым голосом и внешностью аристократа, немногословный, глубоко православный русский человек больших страстей – так описывают Рахманинова хорошо знавшие его люди. Из семьи обедневших дворян, чей род известен полтысячи лет. По общему признанию, самый русский композитор в мировом пантеоне творцов музыки. Пианист-виртуоз, прославившийся в России и США, он дал высокие образцы любви и верности своему Отечеству.

М. Добужинский оценивал внешность Рахманинова, как художник: «Ещё до первой встречи с ним мне была знакома издали, по концертам, его высокая сутулая фигура и его серьёзное, сосредоточенное длинное лицо. Когда же я познакомился с ним, то вблизи меня особенно поразило это лицо. Я сразу подумал: какой замечательный портрет! Он был коротко стрижен, что сразу подчёркивало его татарский череп, скулы и крупные уши – признак ума (такие же уши были у Толстого). Неудивительно, что так много художников делали его портреты и некоторые увлекались «документальной» передачей странных особенностей его лица с сеткой глубоких морщин и напряжённых вен. Пожалуй, лучший портрет Рахманинова – один небольшой, чрезвычайно тонкий и строгий, и в то же время как бы «завуалированный» рисунок К. Сомова. Тут он избег соблазна подчёркивания узора этих деталей и ближе всего выразил духовную сущность этого человека».

Слава Сергея Рахманинова десятилетиями гремела по всему миру. В Канаде и США, где он концертировал постоянно, за ним ходили толпы народа: поклонники и восторженные поклонницы, праздные зеваки и вездесущие папарацци. Один такой вконец измучил Рахманинова своей назойливостью. Увязался следом за ним и в кафе, где тот собирался поесть. «Пожалуйста, оставьте меня в покое, – Рахманинов закрыл лицо руками. Да, видно, напал на истого профессионала, малый был явно не промах: в завтрашнем номере местной газеты появился снимок с подписью: «Руки, которые стоят миллион!».

Благородство

Рахманинову было присуще благородство, качество, которое бурным течением ХХ века сильно выветрилось, усохло, почти вышло из обихода. О ком и как давно об известных сегодня людях мы слышали слова – «Это благородный человек!»? То есть тот/та, кому присущи. самоотверженность и честность; великодушие и самопожертвование, рыцарство и возвышенный образ мыслей.

Помогать соотечественникам Рахманинов начал почти сразу после своего отъезда из СССР – как только расплатился со своими немалыми долгами. Вот свидетельства об этом людей, получавших от него помощь в те голодные годы.

В 20-х гг. в России был такой голод, что женский бунт февраля 17-го из-за отсутствия в питерских лавках белого хлеба кажется бредом буйно помешанных. Композитор М. Слонов попросил своего знакомого забрать на почте посылку: 49 фунтов муки (1 фунт – почти полкило), 25 фунтов риса, 3 фунта чая, 10 фунтов жира, 10 фунтов сахара, 20 банок сгущенного молока... Всего около 53 килограммов. Служащая почтового отделения удивилась: «Кто такой этот Рахманинов? Он что, собирается пол-Москвы накормить?!»

Пианистка Елена Гнесина вспоминала: «Рахманинов начал помогать московским музыкантам через американскую организацию АРА, присылая продуктовые посылки. Некоторые из них приходили в мой адрес для передачи другим лицам, в числе которых был А.Т. Гречанинов и другие, которых я не запомнила. Но однажды пришла двойная посылка лично для меня. Я была очень обрадована вниманием ко мне Сергея Васильевича и счастлива, что смогу сытно угостить весь коллектив нашего училища. Помню, что пили мы кофе со сгущённым молоком, ели белые пироги и сладкие булочки. Все были довольны и бесконечно благодарны Рахманинову».

Сергей Васильевич ежемесячно высылал по 20–30 таких посылок. Он кормил и снабжал деньгами поэтов и писателей, музыкантов и артистов. Станиславский, до начавшегося в 1922 турне МХАТа по Европе и Америке, как и все, голодавший в Москве, расписывался в получении гуманитарной помощи от Рахманинова: «Я удостоверяю, что полученные мною продукты будут использованы лично мною и не будут проданы или обменяны».

Отношение же новых властей к самому Рахманинову в послереволюционной России колебалось, как некогда было принято говорить, вместе с линией партии. Стоило Рахманинову в 1931 году подписать весьма жёсткое письмо с критикой Рабиндраната Тагора, который после своего визита в СССР рассыпался в восторгах по поводу революционных перемен в стране, как на композитора обрушилась вся мощь и гнев советского агитпропа, Союза пролетарских музыкантов и прочих идеологических бастионов новой власти. После исполнения в Большом зале Московской консерватории симфонической поэмы Рахманинова «Колокола» журнал «За пролетарскую музыку» разразился обличительной статьёй «Дадим отпор вылазке реакции», где Рахманинова и Бальмонта (автора перевода поэмы Эдгара По «Колокола») называли «матёрыми врагами советской власти» и «белоэмигрантами-фашистами». Этот вой подкрепили призывом запретить к исполнению произведения «певца русских купцов-оптовиков и буржуев». Бойкотировать музыку Рахманинова призывали Московская, Петербургская, Киевская, Одесская консерватории. Все отметились...

Единственным, кто не участвовал в общей истерии избиения, был дирижёр Большого театра Николай Голованов: на свой страх и риск он продолжал исполнять произведения композитора.

Благородный человек трудной и блистательной судьбы, Рахманинов пережил и эти поношения, чуть ли не до последнего вздоха помогая русским людям.

С нападением Германии на Советский Союз 22 июня 1941 года очень многое изменилось в отношении к СССР многих людей и правительств. Рахманинов был в числе тех, кто давно заметил, как с годами менялась советская власть. В борьбе с троцкизмом, в репрессиях
37-го года прочитывалось намерение Сталина покончить с «ленинской гвардией», которая в 1917 году нагрянула в Россию на немецком поезде с Лениным, или на американском пароходе с Троцким. Были отставлены идеи Интернационала о мировой революции, в жестокой схватке была свергнута власть троцкистской элиты внутри страны, было восстановлено офицерское сословие с формой, погонами и суворовскими училищами, реабилитированы герои отечественной истории, начиная с Александра Невского, Минина и Пожарского, Суворова и Кутузова.

28 июня 1941 года – меньше, чем через неделю после нападения Германии – Рахманинов обратился к русским эмигрантам: «Независимо от отношения к большевизму и Сталину, истинные патриоты России должны помогать своей Отчизне одолеть агрессоров». Некоторые «упёртые» тут же окрестили его «красным».

Один из первых чеков, направленных советскому консулу в Нью-Йорке, Рахманинов сопроводил коротким письмом: «Это единственный путь, каким я могу выразить моё сочувствие страданиям народа моей родной земли за последние несколько месяцев». Другому пожертвованию он предпослал такие слова: «От одного из русских – посильная помощь русскому народу в его борьбе с врагом. Хочу верить, верю в полную победу».

После сокрушительного разгрома немцев в Сталинграде Рахманинов написал краткое письмо И.В. Сталину: «...теперь я уверен, что моя Родина победит агрессоров. Я восхищён и тем, что вопреки тяжелейшим испытаниям музыкальная культура борющейся России, в том числе русского народа, продолжает удивлять мир, жива и всячески развивается. Готов согласиться, что мы, вероятно, ошибались в начале 1920-х гг., считая, что российское искусство обречено на уничтожение или перерождение…». Сталин любезность оценил, ответил Сергею Васильевичу и поздравил его с днём рождения. После этого замыслы ражих гонителей Рахманинова запретить его в СССР растаяли в одну ночь.

В концертном сезоне 1942 года в СССР стали исполнять Рахманинова с особым подъёмом. В это время композитор получил письма от молчавших много лет московских коллег – Игумнова, Гольденвейзера и Глиэра. По просьбе композитора из СССР в Нью-Йорк высылались нужные ему издания, а из Нью-Йорка в СССР по дипломатическим каналам отправлялись партитуры и голоса, написанных в эмиграции Третьей симфонии и «Симфонических танцев», для исполнения советскими оркестрами, а также грамзаписи выступлений Рахманинова, сделанных американскими фирмами.

Когда Рахманинов знал, что Россия с ним и он с Россией, он мог проживать за границей подолгу, с удовольствием путешествовать по заманчивым маршрутам забугорья. С восхищением, он, например, писал о своём посещении Венеции. Но когда судьба нагнула прославленного музыканта так, что в 1918-м пришлось расстаться с Отечеством, дело обернулось уже совсем по-другому. У него словно перехватило всё внутри. Дыхания не хватало...

Примечательно, что сегодня, когда к России в мире относятся на редкость плохо, слава Рахманинова парит высоко, сдерживая натиск хмелеющего от вседозволенности авангардизма и от соблазнов додекафонии. И ни один крупный пианист современности не может позволить себе исключить произведения Рахманинова из своего репертуара.

Гаммы

«А Сергей Васильевич Рахманинов, наш великий композитор, всегда начинал занятия с гамм, – зябко поправляя тёмно-вишнёвый платок на плечах, звучным и ясным голосом наставляла меня Александра Михайловна, пожилая учительница Дмитровской музыкальной школы. – Играл он их подолгу. Консерваторки упрашивали его сыграть что-нибудь своё – он ведь ещё студентом сочинял серьёзные вещи. Но нет, он продолжал играть гаммы – расходящиеся, сходящиеся, хроматические, арпеджио! И только через час-полтора переходил к пьесам».

Так я впервые услышал имя русского музыкального гения. За чугунными дверцами высокой белёной печи в классе музыкальной школы уютно потрескивали горевшие поленья, тянуло дымком и клонило в сон.

«К чему вообще играть гаммы, хоть сходящиеся, хоть расходящиеся, недоумевал я про себя, слушая эти увещевания, когда у меня уже вполне сносно получаются маленькие пьески без всяких гамм? Как можно тратить время на эту скучищу?»

Истории из жизнеописаний великих были излюбленным воспитательным приёмом нашей замечательной учительницы, приезжавшей в Дмитров на уроки из Москвы на поездах с паровозами, старательно пыхтевшими дымом из высоких чёрных труб. Пример рахманиновского смирения и трудолюбия, конечно, впечатлял и откладывался в сознании. Знай я тогда несколько иные подробности музыкального детства Серёжи, в которых он сходил с котурн примерного отличника, он бы показался куда понятней и притягательней такому оболтусу, каким был в ту пору я.

Отданный девяти лет в Петербургскую консерваторию, Серёжа Рахманинов вдруг стал отлынивать от занятий, нередко их просто прогуливал, а однажды даже – неслыханное дело! – в своём дневнике переделал единицы на четвёрки! На него жаловались; расстроенная мама Наталия Петровна, в прошлом студентка А. Рубинштейна в консерватории, свято верившая в необыкновенные таланты сына, спрашивала совета у своего племянника А. Зилоти, ученика Ф. Листа: что делать с неслухом?

В эти месяцы на семью Рахманиновых обрушились такие удары, которые бы выбили из колеи и куда менее впечатлительного мальчика, чем Серёжа. Отец, Василий Аркадьевич, армейский офицер и одарённый музыкант-любитель, надумал бросить семью с шестью детьми и отправиться догуливать остаток жизни в Москву. Он умудрился прокутить пять семейных имений (приданое жены!) и, в сущности, оставил домочадцев без денег. Жене с детьми пришлось покинуть семейный дом в Онеге Новгородской губернии.

Зилоти, преподаватель в Московской консерватории, порекомендовал перевести Сергея в известный музыкальный пансионат Николая Зверева во второй столице империи. Рекомендация сработала как нельзя лучше: в несколько лет новая школа преобразила будущего гения. Но студенту консерватории ещё долго пришлось перебиваться репетиторством – занятием, которое он сильно не любил. Но без 15 рублей в месяц от уроков Рахманинова семейный бюджет не сходился.

В заведение Зверева слетались юные таланты со всей России. В однокашниках Рахманинова в разные годы оказывались Скрябин, Шаляпин, Игумнов, Гедике, Метнер. Ученики содержались в пансионате бесплатно, на всём готовом, обшивались у лучших портных города. Но нравы были суровые, напоминавшие порядки в кадетских училищах: подъём в шесть утра, шестичасовые занятия в классах, обязательные посещения консерватории, оперных спектаклей и ансамблевое музицирование на нескольких роялях, выступления в домашних концертах. «Я вошёл в дом Зверева с тяжёлым сердцем и дурными предчувствиями, – вспоминал много лет спустя С. Рахманинов, – услышав рассказы о его суровости и «тяжёлой руке», к которой он без колебаний прибегал. Действительно, мы смогли стать свидетелями доказательства этого последнего: Зверев обладал вспыльчивым характером и мог наброситься на человека, размахивая кулаками, или швырнуть в обидчика каким-нибудь предметом. Я сам был объектом его ярости три или четыре раза. Но все остальные разговоры о его требовательности и суровости были ложью. Это был человек редкого интеллекта и великодушия».

«Звериная» школа на всю жизнь привила Рахманинову уважение к дисциплине, любовь к порядку и труду. В консерватории он попал в руки замечательно талантливых композиторов А. Аренского и С. Танеева. Последний представил его П. Чайковскому, который тотчас выделил талантливого недоросля, заметив в его сочинениях «зрелость 45-летнего человека»! Дипломной работой Рахманинова в консерватории стала одноактная опера «Алеко» на стихи пушкинской поэмы «Цыгане». Чайковский порекомендовал произведение Большому театру, где опера была поставлена и благосклонно встречена публикой. Итог – Большая золотая медаль консерватории по классу фортепиано и композиции.

С началом ХХ века жизнь, казалось, распахнула перед Рахманиновым двери к счастью. Позади мучительное время: громкий провал его 1-й симфонии в Петербурге, депрессия, когда три года он вообще не мог писать, мучительный разрыв родителей, мать, оставшаяся с шестью детьми на руках, смерть двух сестёр, безденежье. Неприкаянные скитания то у бабушки, то у Зверева, то у отца...

2-й Концерт Рахманинова для фортепиано был завершён в апреле 1901 года. Произведение принесло композитору премию имени Глинки, первую из пяти, присуждённых ему за всю его жизнь, и сумму в 500 рублей.

В феврале 1903 года Рахманинов заканчивает своё самое большое на то время сочинение – «Вариации на тему Шопена». Успех у публики становился всё более уверенным и привычным.

Он становится дирижёром Большого театра, где два года ведёт весь оперный репертуар. Потом С. Мамонтов приглашает его в свою Частную русскую оперу. Здесь Рахманинов уделяет много внимания Шаляпину, помогая ему разобрать партитуры опер «Юдифь», «Моцарт и Сальери» и «Борис Годунов». «Рахманинов довел музыкально-сценическое развитие Шаляпина до степени профессиональной зрелости», – так подытожила рахманиновские уроки музыковед Вера Россихина.

Ивановка

Отечество Рахманинова – это прежде всего новгородские земли, с их строгими монастырями и седобородыми монахами, с колокольным звоном и песнопениями, куда ребёнком водила его бабушка. Всё это вошло в музыку Рахманинова, стало частью его естества. Но совершенно особенным во всей России местом стала для Рахманинова Ивановка в Тамбовской губернии.

Николай Луганский, прекрасный современный исполнитель фортепианных произведений Рахманинова, чрезвычайно высоко его ценящий, высказал замечательное предположение: 75 или 80 процентов из всего написанного Рахманиновым за свою жизнь, подсчитал он, было написано в Ивановке. Это лучшая реклама как среднерусской полосы, живительного влияния нашей природы на творческие способности человека, так и великой силы земного притяжения России. Много ли таких мест в судьбах других великих людей нашей страны? На ум сразу придёт Ясная поляна Толстого, Михайловское Пушкина, Спасское-Лутовиново у Тургенева.

За Ивановкой композитор ухаживал с особым тщанием и любовью. «Живя в России, – писал он в своих воспоминаниях, – я постоянно стремился в Ивановку. Положа руку на сердце, должен сказать, что и доныне туда стремлюсь...».

Ивановка, местечко в пятистах верстах от Москвы, имение рахманиновского тестя Сатина, трижды заложенное и перезаложенное, стало для композитора знаковым. Он выкупил его со всеми долгами и привязался к нему так, что, живя зимой в Москве и выезжая оттуда за границу, непременно большую часть лета проводил в Ивановке. Любил копаться в саду, купание в пруду, который в его время был вдвое больше, чем теперь. Здесь Рахманинову жилось и работалось лучше всего, здесь родились обе его дочери. Тёплая по весне земля, неяркое небо в дымчатых облаках, прозрачный воздух и любимая им белая сирень.

В Ивановке он во всё вникал: каких поросят купить, какую сельхозтехнику поставить, как подправить коровники, каких щенков вязать для пущей породистости... Мелочей в делах, которыми он интересовался, для него не существовало.

«На своё имение Ивановку я истратил почти все, что за свою жизнь заработал, – сообщал он в одном из своих писем накануне отъезда из России. – Сейчас в Ивановке лежит около 120 тысяч. На них я ставлю крест и считаю, что здесь последует для меня крах. Кроме того, условия жизни там таковы, что я, после проведённых там трёх недель, решил более не возвращаться. У меня осталось ещё около 30 тысяч денег. Это, конечно, «кой-что», в особенности, если можно будет работать и зарабатывать… Все окружающие мне советуют временно из России уехать. Но куда и как? И можно ли… Возможно ли мне рассчитывать получить паспорт с семьёй на отъезд хотя бы в Норвегию, Данию, Швецию… Всё равно куда! Куда-нибудь!», – почти выкрикнул он.

В Ивановке у Рахманинова появилось и ещё одно увлечение – автомобили. В 1912 году жена подарила ему машину, которой композитор даже дал имя – «Лора». Он любил быструю езду, водил всегда сам, хотя иногда брал с собой шофёра на случай поломок. Автомобильные поездки стали любимым развлечением композитора до конца его жизни. В его гараже всегда стояли несколько прекрасных автомобилей самых последних марок.

«Когда работа делается совсем не по силам, сажусь в автомобиль и лечу верст за пятьдесят отсюда, на простор, на большую дорогу. Вдыхаю в себя воздух и благословляю свободу и голубые небеса», – признавался он в письме Мариэтте Шагинян.

Близорукий от рождения, Рахманинов с такой скоростью гонял по тамбовским дорогам, что пассажиры приходили в ужас. «Ну какой же русский не любит быстрой езды», – давно подмечено это ухватистое обыкновение нашего народа...

Покоритель заоблачных вершин в музыке, Сергей Васильевич вошёл в историю мирового музыкального искусства как «самый русский композитор», последний великий романтик ХХ века в европейской классике. Творчески развиваясь всю жизнь, он перерастал рамки школ, влияний и направлений. Ярчайший представитель «серебряного века», он уже смолоду, в своей 1-й симфонии выступил как объединитель московской и петербургской музыкальной школ. Православный человек, он ввёл в музыку традицию знаменных русских распевов и колоколов.

 (Окончание в следующем номере).

Виктор ЛИННИК