Жизнь и память

Ноша Валентина Григорьевича Распутина (15.03.1937—14.03.2015) была тяжела, ибо писать вровень с классиками девятнадцатого века практически невозможно (хотя Распутину это удалось), а чаша его, поднятая к небесам, была полна как солнечной субстанцией жизни, так и горьким полынным отваром, который щедро производит юдоль.

Уже «Деньги для Марии» обещали писателя чрезвычайного, редкого: и по словесному, густому и крепкому письму, и по проникновению в сердца людские, занавешенные от большинства плотью поступков. Собственно, «Деньги для Марии» сама по себе замечательная повесть, ибо мощно показывает, как трагедийный излом выявляет лучшее и худшее в человеческой породе, — мощно и оригинально; но в сравнение с главной, вероятно, книгой «Живи и помни» — это ещё репетиция высоты.

«Живи и помни» даёт жизнь так плотно и веско, столь из глубин высвечивая сущность её, что полноценно встаёт в ряд с классическими произведениями лучших из лучших. Несущая в себе новую жизнь: ребёнка, о котором мечтала, который не получался, Настёна топится, чтобы предупредить мужа, изъеденного собственным дезертирством и страхом войны... Это — как речь на могиле Илюшеньки из «Братьев Карамазовых» — та же мощь, та же сила. Только... есть ли выход к свету через пути страданий, которыми изломисто идут герои Распутина? Ибо отсутствие такового не может сделать книгу значительной, ибо литература существенна лишь в той мере, в какой даёт почувствовать парение душе, прикоснуться к облакам. А сама повесть — с её живым, хлебным языком, с нежной, такой простой Настёной, с Андреем, ощутившим, что такое жизнь в тупике есть световое вещество жизни: ибо, как бы ни была тяжела она, это всё равно жизнь.

Далее накатят волны «Прощания с Матёрой», где образы старух, пьющих чай так, будто вот-вот к ним в гости заглянет смерть, врезаются в память алмазными гранями силы и мастерства; Матёра — книга о разрушении и стойкости: могучий «царский листвень» (чуть ли не тень Мирового древа!) несущие новое, но несущие сие через разрушение, не могут сокрушить, как сокрушат они деревню, разорят кладбище... Великолепные «Уроки французского», в сущности, обжигающий стигмат сострадания, вырезаемый на сердце читателя; тут линии Достоевского и Некрасова причудливо переплетаются, точно врастая в современный материал скудости и бедности. А как роскошно-живописен очерк о Байкале! Вода его блестит, и берега чуть не прогибаются от обилия ягодных кустов; и дремотное в этот час бело-прозрачное море Байкала готово поделиться силой своей с читающим строки Распутина.

Книги — тёртые, сильные, с хлебом и гневом, правдой и жёсткостью — строил Распутин, как строили когда-то терема, и, хотя в его книгах мало праздничного, сам факт, что были они — праздник русской литературы.

Персонажи пройдут чередой, представляя собой галерею советских типажей — с самоотверженностью и апатией, мудростью и наплевательством; пожар, начавшийся в восемьдесят пятом году, не сулил пепелища, которое к утру останется в повести; а один из героев, заявляя: Будем жить! – точно выражает стойкость русско-советского народа, который готов пережить любые пожары-кошмары.

«Пожар» Распутина неистово раскинется на страницах повествования, выхлестнется за пределы его, опаляя лица сограждан, вздымаясь к небесам яростной мощью. Яркость повести отражает многое: и разгильдяйство, и стойкость перед огнём причудливо соединяются в русской ментальности; а язык Распутина, обладая высокою степенью пластичности и выразительности, вполне превращает местную драму в трагедийный анализ слома и раздрая советской жизни — грядущего глобального пожара. И тут Распутин предстаёт провидцем.

Жизнь и память – память тяжелее, чем боль; кристаллы света, впечатанные так глубоко в души, как будто реальность исключает их. «Живи и помни» – сложена из фраз, чья сила в равной степени напоена страданием и млеком предшествующей литературы. Деревня примет дезертира, жена спрячет его, но их ребёнок никогда не появится на свет… Жажда жизни, прожигающая всё на свете, война, противоречащая оной, боль людская, солью просыпанная в бездну текста. Проза ассоциируется с корой, покрытой неведомыми письменами, с землёй, с вечно длящейся русской трагедией. …Старухи не желают покидать деревню – да и старухи такие, будто болтают со смертью ежедневно, чай с ней пьют. Матёра должна быть разрушена, но зачем – не объяснить вечности, которую представляют старухи, остающиеся жить через смерть, текст, ужас, повседневность, через потерю надежд…

Александр БАЛТИН.