Что близко к сердцу

В Останкине прошёл дождь. Дома склонили мокрые шляпы к ногам телебашни. Пейзаж этот Кирилл писал в разные годы, в разном состоянии дня, но и теперь готов повторять его. Ну что тут притягательного в этом простеньком мотиве: телебашня да приземистые дома. А вот импрессионисты могли из, казалось бы, скучной композиции написать шедевр. За многие годы башня так и не сумела подобрать дома под свой рост; говорят – не положено: радиация, зона отчуждения и прочая пакость; лишь облака и тучи шаловливо обнимают её и бегут дальше по бездонному небу. Башня возомнила себя царицей, и как все правители, одинока.

В последнее время Заварин редко выезжал на пленэр. Возраст уже не тот. А раньше, бывала, накинет на плечо этюдник и в любую погоду едет в город. Ставит мольберт на то место, где хорошо просматривается композиция. Но вот наступил момент, когда Заварин пришёл к заключению, что он, как художник, себя исчерпал: в работах нет свежего дыхания; каждый год надо представлять на выставкоме свои работы. Отчёт, так сказать. Рутина. Можно, конечно, выставком манкировать, но был риск: забудут про тебя. Зато меньше конкурентов. Читаешь «Московский художник» — сплошные поминальные строчки, обрамлённые в чёрную рамку. И все знакомые, и даже друзья, с которыми учился, путешествовал. В советские времена за счёт Художественного фонда художник ездил в любую точку Советского Союза, с соответствующей темой (изобразить стройку, колхоз, портреты геологов, тружеников села). Потом отчитывался на зональных и московских выставках с пламенными девизами социалистического реализма. Всё это, конечно, «имело место быть», как и пейзажи, натюрморты, в которых Кирилл мог, как говорится, релаксироваться от души. Почему бы не похвалить своего коллегу? И пожурить не грех — в глаза, а за спиной — сказать что-нибудь покрепче, и выпить на презентации чарочку — другую из пластмассового стаканчика. От зоркого взгляда Заварина на толпу, собравшейся на открытии ежегодной итоговой выставки, не ускользает характерная черта: работы коллег, как две капли воды, похожи друг на друга, словно писал их один человек, нет, не в смысле техники, колорита или избранной темы, а в интонации, унаследованной от соцреализма. Чуть что — и мы каждого современного художника называем талантливым, а то и выдающимся. Может быть, парадоксально звучит, Кирилл Заварин считал того же Егора Малкина гораздо талантливее, чем он сам. Это хорошо и поучительно. Но что нам талант, если это ласкающее ухо слово ровным счётом ничего не значит, кроме удовлетворенного честолюбия. Вывеска — не более того! Заварин однажды сделал для себя нехитрое открытие. В монументальных полотнах, скульптурных изваяниях, и живописных портретах героев полевых станов и мартеновских цехов, в пропагандистских мантрах партийных чиновников от искусства, как на первом слое красок холста, отражалась жизнь, наполненная до краев любовью и ненавистью, гражданским пафосом, партийным идолопоклонством, тем, что являлось для каждого художника непреложной ценностью, конвертируемой валютой. Когда-то я брал интервью у знаменитого художника сталинской эпохи Дмитрий Налбандяна. И был потрясён его работами — не официозными, где вожди смотрят в беспросветную даль, а истинно великолепной живописью и графикой, исполненной трепетной любви к природе, простым людям, натюрмортам, дышащими жизнью. Эти же слова я мог бы адресовать графику Николаю Жукову, скульпторам Николаю Томскому, и Николаю Никогосяну, До какого же дна надо опуститься нынешним идеологам капитализма, чтобы без оглядки вышвырнуть из истории этих красивых художников? Идеология в СССР казалась нам монолитной, адепты её вознаграждались почётными званиями, премиями. Предвижу ироничную усмешку — думаю, она неуместна. Более того, как же без идеи родимой? В античные времена искусство черпало темы из мифологии Древней Греции, в эпоху Ренессанса — библейских мотивов. И нынешние воспитанники Академии художеств в своём творчестве вторят великим мастерам. Нам неустанно талдычат о «духовными скрепах», без них, видите ли, нельзя прожить; расписывают святые места, сюжеты, связанные с легендами и памятными событиями в истории России. Теперь же революции нет, нет и строек первых пятилеток, нет легендарных подвигов Великой Отечественной войны, нет БАМа, нет советского народа. Что же тогда должно быть взамен, что останется нашим потомкам? Любим повторять всуе — «патриотизм». Понятие патриотизм, согласитесь, мы воспринимаем как нравственную категорию; она в музыке, искусстве, литературе, словом, во всём том, что объединяет нацию. Поколение Заварина, наравне с русским авангардом жило в эпоху социалистического реализма, с его звонкими полотнами Дейнеки, монументальными скульптурами Вучетича. Можно и позлословить по поводу прошлого, право, это — легко, а принять близко к сердцу горе и страдание, радость и печаль людей, жившим до нас, — не каждому дано, особенно последующему за Кириллом Андреевичем поколению. Стоит ли нам в таком случае злословить над скучными и заумными монографиями о соцреализме в музыке, литературе, живописи, стилистике передовиц советской прессы, репортажей с мартеновского цеха или полевого стана. Будем терпимы; честно признаемся: каждая всесоюзная или зональная выставка раскрывала перед зрителем панораму страны, её просторы, красоту природы, заповедные уголки, быт и нравы жителей Чукотки, Закарпатья, Средней Азии, средней полосы России. В ту пору Заварин часто бывал в командировках и предпочитал ездить поездом, а не летать самолётом. Ты стоишь в коридоре вагона и, высунув голову из окна, видишь, как локомотив на крутом повороте, распушив чёрный дым, напористо крутит локтями колеса, тащит за собой вагоны навстречу ветру, дождю и пурге. Дух захватывает! Так, наверное, и в искусстве должно быть — чтобы дух захватывало.

Нынче госзаказы худфонда приказали долго жить. На смену им вступил пресловутый рынок, где художнику изворотливому, за версту чувствующему конъюнктуру и вкусы галерейщиков, жизнь казалась вроде бы комфортной. Заварин, как и многие молодые художники, стали адептами учения своего гуру Казимира Малевича; прилично зарабатывали на хлеб и с раскрытыми ртами проглатывали наживку заокеанских доброхотов. Центром сборища левых художников стали мастерские, бывшие конюшни на Пречистенке. Каждый занимал комнату, обустраивал по образу и подобию парижской богемы. Работали вдохновенно. А по вечерам устраивали застолье с нехитрыми яствами – консервами из мелкого частика в томатном маринаде, ливерной колбасой и с дешёвым вином, а, может быть, и покрепче. Свободны были мысли, свободны были нравы. Перестройка распахнула ворота в мир, наполненный солнцем, свежим ветром и воздухом, от которого кружилась голова. Споры, крики, чад дыма сигарет… Нет, вы не подумайте, что это банальная попойка. Всё было пристойно и целомудренно. Если и присутствовали девушки модели или дамочки с претензией на молодость, то, упаси боже! Ни-ни!

Кирилл Андреевич, конечно, должен был учитывать запросы старичков-иностранцев, шаркающих венозными ногами по Старому Арбату с флажками наперевес, и не прописывал каждую деталь, до слащавого натурализма, а-ля нидерландская живопись. Но, как бы то ни было, он не забывал главный завет, переданный ему дедом Трофимом Бакановым: ложь не совместима с совестью.