Моя родословная (окончание)

 (Окончание. Начало в № 7 / 2021)

Нас, детей 44-го года рождения, было мало... Директором нашей начальной школы был Кузьма Николаевич Юдин. Мы, ученики, его боялись, хотя он никогда не повышал голоса. Со всеми вежливый, аккуратный в одежде. По партийным и советским праздникам в президиуме торжественных собраний. А как не пользоваться таким авторитетом, когда за спиной 25 лет партийного и педагогического стажа? Но, немного повзрослев, я заметил, что многие из взрослых на нашей улице с ним не здоровались. Мне было обидно за него, я объяснял это невоспитанностью, не культурностью этих людей.

Однажды, приехав к родителям в Юрюзань на студенческие каникулы, в разговоре с матерью, вспоминая своих учителей, я вспомнил и Кузьму Николаевича:

— Некоторые в деревне его почему-то недолюбливали. То ли завидовали?

Мать усмехнулась:

— Ну, как не завидовать?! Он в почёте, по праздникам в президиумах, партийные пайки, а мы как земляные черви.

— Ну, разве он виноват в этом? — возразил я.

— Где-то в 30-ом году встал вопрос о школьном учителе. Старого учителя, Козлова, хороший был учитель, прямо с уроков взяли. Освободился только после войны. Так торопился к семье, не стал пережидать непогоду, в страшный мороз пошёл со станции Кропачёво домой, а это 25 километров, и замерз в пути…Ну, так вот. У Кузьмы Николаича четыре класса образования, но других грамотных в деревне нет. Ставить его учителем, но он женат на дочери раскулаченного, потому его и в партию не принимают. Что делать? Он взял и бросил Авдотью с четырьмя детьми и срочно женился на дочери бывшего батрака-прощелыги, Коленьки Юдина. Старший его сын, Миша, тогда уже в школу ходил. Кузьма Николаич подождал, когда закончатся уроки и говорит ему: «Мишка, скажи сегодня матери, что я домой больше не приду». А он, Миша, тетя Авдотья рассказывала, пришёл: «Мама, тятя сказал, не придет он больше домой-то…» Авдотья пыталась повеситься, но не дали. А Кузьму Николаича сразу и в учителя взяли и в партию приняли… Когда отец без работы остался, и мы собрались уезжать в город Юрюзань, где его брали охранником на оборонный завод, мы решили устроить проводы. Пригласили и Кузьму Николаича с Натальей, всё-таки отец какое-то время в уже семилетней школе работал физруком под его начальством. И не подумали, пригласили Авдотью и её сына Михаила со снохой. И они: Кузьма Николаич и Авдотья с Михаилом, оказались за столом напротив друг друга. Миша сидел-сидел и говорит:

— Эх, у нас ведь мать какая плохая, такая плохая! — и обнимает мать. — А отец у нас такой хороший, четверых малых детей бросил, зато теперь все его уважают, в передний угол сажают.

Так неудобно было, так неудобно — что мы, простофили, не подумав, устроили? Как вспомню, до сих пор неудобно. В то же время: надо же было бросить четверых детей, чтобы учителем поставили и в партию приняли! После войны Кузьма Николаич стал заочно в Месягутово в педучилище учиться. Петя, брат мой, с ним учился. Мы, говорит, по несколько раз переиздаем, а он к преподавателям, ровесникам его, с бутылкой, с кусищем мяса. Смотришь, Кузьма Николаич, раньше нас экзамены по всем предметам на отлично сдал...

Отец мой, Андрей Алексеевич Чванов, был из тех 3 процентов призыва 1941 года, вернувшихся с войны. Служивший в 1941 году срочную на Дальнем Востоке, на фронт он поехал в командировку. Была в первые месяцы войны такая практика: старослужащих, отличников боевой и политической подготовки, выдергивали по одному, по двое из взводов, рот, батальонов сибирских и дальневосточных частей и с командировочным удостоверением отправляли в прифронтовую зону для усиления формирующихся там воинских частей, прежде всего, народного ополчения. Хоть немного, но успел хватить лиха отступления, вспоминать об этих днях не любил. Старшим сержантом, командиром отделения связи участвовал в декабрьском наступлении под Москвой. Пулемётная очередь остановила его путь на Берлин в феврале 1942 года под Юхновым, пуля раздробила локтевой сустав правой руки. Руку ему хирурги спасли, но после ряда госпиталей его списали вчистую, рука на всю жизнь осталась полусогнутой, и мужики шутили над ним:

— У тебя походка, как у Иосифа Виссарионовича, — намекая на сухую руку вождя.

Отец вернулся с войны без единой награды и хоть молчал, но видно было, что переживал это, особенно когда собирались по какому-нибудь случаю фронтовики и начинали вспоминать. Конечно, его, как и всех фронтовиков, наградили медалью «За победу над Германией», юбилейными медалями, но они не в счёт.

Где-то уже в 70-е годы почтальон, так получилось, что при мне, принесла отцу повестку в военкомат. Отец растерянно крутил её в руках.

— Наверное, на службу призывают, — пошутила мать. — Некому, наверное, служить. Нынешняя молодёжь отлынивает от армии.

Отец тщательно побрился, перед этим долго правил на офицерском ремне опасную немецкую бритву, единственный трофей, который принёс с войны.

Вернулся только к вечеру. Точнее, привезли его в кузове грузовика в стельку пьяным с орденом Красной Звезды на груди.

Потом я его спрашивал: за что?

Отец пожимал плечами:

— Не знаю. Орден никто не обещал, расстрел обещали. Только разве вместо расстрела?..

— Но в наградном листе должно быть указано, за что.

— А ничего там не указано. Представлен, и всё. В военкомате у меня тоже выпытывали, за что, хотя они должны бы знать… Это ещё перед декабрьским наступлением, когда ещё отступали. Собрал нас, человек сто отставших от разных частей, какой-то генерал, фамилии я не запомнил, я оказался старшим по званию. Приказал: удержать дорогу хотя бы три часа до подхода наших частей! За невыполнение расстрел. Записал мою фамилию. Мы продержались пять часов, отбили несколько атак, осталось нас только шестеро… Может, доложили тому генералу, если он сам остался жив, — но я подозреваю, что это был командующий 33-й армией генерал Ефремов, который потом в окружении застрелился, — что мы продержались пять часов. Если только он мог представить — вместо обещанного расстрела…

С отцом у нас с детства были, если можно так сказать, непростые отношения. Сколько я помню, отец пил. Как пришёл с фронта, с тех пор и не просыхал. Он был не то, чтобы запойным. Но если выпивал, не мог остановиться, напивался до беспамятства, и мог валяться около магазина, в котором отоварился, в какой-нибудь канаве по пути домой, не раз ночевал в милиции, и я его стеснялся. Несколько раз мать заводила разговор о разводе, но дальше разговора дело не доходило. Помню, он во дворе под поветью собрался вешаться, и я, кажется, уже семиклассник, от отчаяния отхлестал его по лицу вожжами, которые он уже перекинул через перекладину. Однажды нам сообщили, что он, пьяный, замёрз насмерть. Чтобы не лежал на улице, прохожие мужики или собутыльники затащили его в ближайшую котельную, и кто-то из них пришёл известить мать о его смерти. А он через несколько часов оттаял у раскрытой топки и своими ногами пришёл домой. И не то, чтобы воспаление лёгких, даже не чихнул, не кашлянул после этого. Видимо, здоровьем был в своего деда, Степана Тимофеевича. Но сколько можно было измываться над своим организмом, в конце концов, туберкулез он всё-таки заработал.

В 1992 году мне позвонила сестра Вера

— Отец в больнице. Рак. Приезжай. Не тяни, можешь не успеть.

Время было лихое. Страной снизу до самого верху верховодили лихие люди. Сейчас некоторым из них, вроде Ельцина и Собчака, ставят памятники, и открывает их за  их «заслуги» перед Россией непременно президент страны. Помню, в больнице приватизировали даже простыни, отец сидел на голом матраце, а я – напротив, на голой панцирной кровати даже без матраца. Оба молчали. Говорить было не о чем, между нами стояла прежняя отчуждённость и смерть, и оба мы были Чвановы, не склонные к сентиментальности, хотя в отношении меня моя бабка, Лукерья Ивановна, была другого мнения.

Я, было, уже собрался уходить, как отец остановил меня:

— Погоди!.. Присядь!.. Я знаю, что перед вами виноват. А перед тобой особенно. Наверное, я давно должен был это рассказать, но что-то меня останавливало. Это мучило меня всю жизнь. Оттого я, может, и запил. Случилось это в том бою, за который, может, мне расстрел заменили орденом. Выскочил на меня во время атаки из-за шоссейной насыпи немец со шмайсером, а у меня винтовку то ли от волнения заклинило, то ли ещё что. Ему бы полоснуть по мне очередью, а он, увидев меня перед собой, словно растерялся. А я воспользовался его замешательством и… штыком его. А он оседает и хрипит: «Брюдер…». А меня  трясёт всего. Это был первый убитый мною немец. И, может, единственный, потому что в других случаях я стрелял издалека в наступающую цепь. После того, как подошли наши танки, я не вытерпел, пошёл к убитому мной немцу. А со мной студент из московского народного ополчения. Смотрит на его, на меня: «Надо же, — говорит, — вы похожи как родные братья» А я говорю, что уже на штыке, умирая, немец выдохнул: «Брюдер…». «Брат», — перевёл студент….

Отец вдруг заплакал навзрыд. Я в жизни не видел, чтобы он плакал, тем более – так.

— Ну и что? Мало ли, кто на кого похож! — пытался я его успокоить.

— Как ты знаешь, отец мой, дед твой, Алексей Степаныч, в Первую мировую войну попал в плен. Его взяла к себе из концлагеря в работники бауерша, у которой муж погиб у нас на Восточном фронте: ухаживать за лошадьми, коровами. Бежал, поймали. Бежал второй раз, снова поймали. Она спасла его от расстрела, снова забрала:

— Рано или поздно война закончится миром, ты мужик работящий, любишь лошадей, будешь у меня управляющим. А у тебя в стране революция, ничем хорошим она не кончится.

А у него все мысли о доме. И застукала она его за тем, что нашла мешок в сарае, где он готовил продукты на новый побег. Тогда она сама собрала его в дорогу, какую-то справку сготовила, что отправляет его в командировку по хозяйственным делам и отпустила с Богом: «Катись ты в свою Россию!», сказав на прощанье, что она беременна от него. И ударило меня тогда, что я заколол штыком своего брата. Все эти годы эта мысль не выходила у меня из головы.

Наверное, впервые в жизни я крепко, по сыновьи, обнял отца, наконец. остро почувствовав с ним неразрывную смертную связь, и тоже не смог удержать слёз. Наверное, я должен был его убеждать, что этого не могло быть. Во-первых, была ли она беременна, а, сказав о беременности, не пыталась ли таким образом удержать его? Во-вторых, если она была действительно беременна, у неё могла родиться дочь. А в-третьих: ни по какой теории вероятности из многих миллионов случаев не могло быть, чтобы вот так встретиться один на один на смертном поле. Впрочем, оба мы знали о случившемся с нашими дальними родственниками, когда отец в Первую мировую войну, а сын во Вторую погибли на одном и том же поле. Да, наверное, я должен был его успокаивать, убеждать, что такого никак не могло быть, но какой-то горький ком, который я никак не мог проглотить, застрял у меня в горле, и я ничего с ним не мог поделать…

Не успел я доехать до дома, как пришлось ехать обратно. Отец умер через день после моего приезда. Получалось, что в прошлый мой приезд он дождался меня, чтобы исповедоваться передо мной. К месту сказать, привезут его, умершего, домой, опять-таки, как раньше в случае с Красной Звездой, в кузове грузовика, потому что санитарные машины в больнице были приватизированы в первую очередь.

Перед похоронами я заказал поминальный обед в соседней с кладбищем столовой. Она, по-видимому, и существовала-то за счёт поминок. Когда мы после предания тела отца земле пришли в столовую, оказалось, что почти все места за столами были уже заняты. Я, было, решил, что ещё не закончились предыдущие поминки, и собрался выйти, но заведующая столовой остановила меня:

— Вы уж извините! Вот так каждый раз. Ничего с этим не можем поделать. Пока родственники на кладбище, они занимают за столами все места, и не выгонишь. Некоторые из стариков, можно сказать, за счёт этого и перебиваются, безработные сыновья пропивают их пенсии.

Я присмотрелся: кроме классических бомжей, опрятно и согласно похоронному этикету одетые в тёмное старушки и старики, ровесники отца, некоторые, может, даже его собутыльники, опустив глаза, ждали решения своей судьбы. Дядя Петя, брат матери, стал, было, возмущаться, я остановил его.

— Пусть помянут! Мы заедем в магазин, во дворе соорудим столы, дома помянем.

Я низко поклонился застолью:

— Спасибо, что пришли! Помяните старого солдата. Многие из вас знали его лично, может, даже дружили с ним.

И, глотая слёзы, вышел наружу, судорожно хватая ртом воздух…