slovolink@yandex.ru
  • Подписной индекс П4244
    (индекс каталога Почты России)
  • Карта сайта

Прощай, музыка!

Вавгусте 1993 года на авто-вокзале Пскова у меня украли рюкзак. Время было трудное, и я везла в Михайловские рощи помимо прочего много продуктов… Следователь – белобрысый коротышка – задёргался лицом от подавляемого смеха, когда узнал, во что я оценила содержимое пропавшего рюкзака. И мне стало ясно: не найдут. Да и не станут искать…
Из предметов, исчезнувших в уворованном моём мешке походном, мне было остро жаль только две книги.
И они обе чудесным образом вернулись ко мне!
Их мне вновь подарили... их авторы.
«Здравствуй, музыка!» – называлась одна из книг.

Её написала Надежда Васильевна Колосова.
В 1969 году, надписывая мне эту мягкую, скромно оформленную «Молодой гвардией» книжечку (тираж – 100 000 экземпляров), Надежда Васильевна, помнится, радовалась, что я «давно поздоровалась с музыкой».
Новый автограф – на титуле, взамен утерянного – гласил: «Дорогая Таня! Как хорошо, что Музыка поселилась в тебе и так живо здравствует.
Храни тебя Бог. Н.В. 9 сентября 93 г.».
Слово «музыка» было – с большой буквы. Как и «Бог». Примечательно то, что ни Колосова, ни ваша покорная слуга музыкантами не были. Филологическое и журналистское наше образование...
Я водрузила книжку на полку рядом с другой, тоже колосовской — «На экране – подвиг», памяти артиста Бориса Щукина. И у меня возникло весёлое ощущение, что никакого рюкзака никто у меня не крал. И что 24 лет – не проходило...

*  *  *
Ноябрьские каникулы 1967 года. Электричка от Ленинградского вокзала впервые везёт нас, кружковцев-юнкоров и юных поэтов-прозаиков, к Чайковскому. В Клин! (Надежда Васильевна уже приходила однажды встречать нас у билетных касс, но в тот, первый, раз почему-то никто не пришёл. Может, все хором заболели?) В жизни педагога внешкольного профиля обязательно бывает один день в году, когда никто не приходит. Его надо пережить. Обязательно. И тоже философски. Как потерю рюкзака...
Наша наставница не обиделась (она вообще была необидчива). Ей удалось собрать ребят несколько дней спустя. К Чайковскому нельзя не поехать!
Поздняя осень летит за окнами, догорая последними озябшими листиками лесов. Медленно проплывает на холме вдали величавая головковская церковь... «Фроловское» — захлопываются пневматические двери.
Головково, Фроловское – это родина «Щелкунчика» и « Спящей красавицы», родина моей любимой Пятой симфонии!
Волнуюсь? – Не то слово: у меня ощущение, что произойдёт вскоре что-то судьбоносное, что-то из разряда навсегда.
Тронутая седой изморозью, серебрится увядшая трава. Прозрачный маленький парк перед Домом-музеем тих и задумчив. Малолюдно... Юноша-стажёр с интеллигентным лицом ведёт экскурсию. Впервые вижу столовую на первом этаже (впоследствии её обведут заградительной верёвочкой). Толпимся вокруг стола. Впервые вижу портрет Надежды фон Мекк...
Захватывает дух на втором этаже, куда поднимаемся скрипучей лестницей. 1967 год. Ещё не истлел бухарский халат композитора – вот он, в спальне, в «комнате Шестой симфонии». Ещё не изменена экспозиция, задуманная Модестом Ильичом – братом гения – таким образом, чтобы в прихожей гостей встречал шкаф с одеждой Петра Ильича. Пиджачок, сюртук, фрак... Они хранят очертания его тела. Вот он – изгиб его руки ...
Выходим на крыльцо. Застенчивое, далёкое, прорезает облака ноябрьское солнце. Эти дни – дни начала ноября – дни его памяти: он скончался в Петербурге 7-го по новому стилю. 25 октября старого стиля 1893 года. Он больше не увидит Клин, к которому за 9 лет горячо привязался.
Солнце осторожно обводит своей золотистой охрой старую террасу.
...Тихо спускались мы с горы. С горы всегда спускаешься тихо.
Мы только что прослушали – в записи – Шестую симфонию. Не всю, правда. Мы вошли в концертный зал при музее, когда скерцо уже звучало. «Мышья беготня» отстрекотала – рубленым ритмом, наглой поступью двинулся марш. (Господи, кому только пришло в голову, что это – торжество добра и правды?! Этот предшественник Седьмой симфонии Шостаковича!)
Моя руководительница сказала:
— Пятая симфония...
— Нет! Шестая! – выпалила я.
— Пятая, Тань!
— Шестая, говорю вам! В Пятой марш совсем другой...
Полившееся «ларго» финала разрешило недоразумение через несколько минут. К своим 16 годам я не раз прослушала последние две симфонии любимого композитора – по радио и в филармонии. И всё не могла понять – какую из них люблю больше. Пятую? Или всё-таки Шестую?
В 70-м году выйдет фильм «Чайковский», который я просмотрела за свою жизнь 25 раз. Однажды в московском троллейбусе Надежда Васильевна перегнётся ко мне через кресло и скажет своим громким голосом:
— Таня, а я тоже посмотрела фильм! Знаешь, мне кажется, Смоктуновский верно понял этого человека!
Фильм Таланкина с великим Смоктуновским в главной роли спасёт мою юность от чего-то страшного, излечит от непроходимой тоски, подарит мне хобби: сбор фонотеки на медяки от сэкономленных обедов...
А ещё – подарит вдохновение. Гейзер, фонтан юношеских, почти отроческих стихов...

*  *  *
Надежда Васильевна опекала и оберегала нас, кружковцев Дворца пионеров второй половины 60-х, пожалуй, не меньше, чем родных дочерей. Гордилась нашими первыми маленькими творческими победами, помогала напечатать первые заметки в газете, проникалась всеми домашними и школьными нашими горестями и радостями. Это была наша мирская «крёстная» и, по определению моей мамы, «редкий человек». (Определение абсолютно точное. Редчайший.)
Весной 1965 года (почему-то, помнится, весна была, потому что – светлые вечера), спохватившись, что я до сих пор не занимаюсь ни в какой студии, мать привела меня, худую орясину, впервые во Дворец пионеров. Впрочем, не исключаю аберраций памяти. Может быть, это был уже 1966 год?
Мы с мамой шли бодрым шагом по огромным плитам, ведущим к главному входу новенького кораблеобразного здания МГДПиШ на Воробьёвых (тогда Ленинских) горах. (Вскоре их зальют асфальтом.) Меж плитами сочилась свежая травка салатного цвета, и мама восхищалась:
— Совсем как путь к моей церкви в селе Воейкове, в детстве!
Я боялась идти во Дворец. Почему-то я была уверена, что передо мной окажутся захлопнутые двери. Стеснительность мешала мне жить, но это уже гены – ничего не поделаешь...
Стекло. Бетон. Прозрачные стены.
Мы спросили, где здесь литературный сектор, и отправились с мамой в одну из комнат, помнится, по коридору справа – на первом этаже. Нас принял и вежливо выслушал холодный господин с порослью над ушами и открытым черепом.
Мы вышли из комнаты шефа молодых гениев-переростков. Переглянулись с мамой. И единогласно решили: этот спесивый дядя нам чужд. Мне с ним не по пути. Сутуловатая и угловатая, похожая на грустного мальчика с косичкой, я постучалась в дверь наискосок – напротив... И дверь открылась.
Вышла крупная женщина средних лет, с продолговатым лицом, блондинка. Чем-то похожая на артистку Вию Артмане. И ещё – чуть-чуть! – на финскую девушку с наклейки на сыре «Виола». Что-то балтийское угадывалось в её серьёзных, отчасти даже суровых чертах. Волосы женщины были собраны на затылке, но не в пучок, а в «конский хвост», и прихвачены чем-то тёмным. Ещё запомнилась куртка. Лёгкая курточка-пиджачок цвета рыжего жеребёнка. Женщина придерживала накинутую курточку у горла, за стоячий воротничок, двумя пальцами, не вдев её в рукава.
Мама заговорила первой. Я скромно помалкивала. Помнится возбуждённый, но радостный мамин тон речи...
Через несколько минут окрылённые и счастливые, мы почти бежали на воробьёвский эскалатор, а затем – в метро... Было ясно: нам повезло, мы нашли своего человека! Духовное материнство (термин Евгения Богата), благородство, искренность просто сквозили в Надежде Васильевне. Как вы поняли, это была первая встреча с ней.

*  *  *
Юра Щекочихин (он занимался не очень долго и вскоре покинет наш «цветник»). Вася Щукин – впоследствии учёный-филолог. Библиотекарь Елена Прохорова (Муравьёва). Ольга Лушагина – будущая учительница литературы.
Наташа Лазарева (ныне Наталья Николаевна – известный писатель-фантаст)... Будущие журналисты, словесники, члены Союза писателей начинали свой путь к призванию, робко открывая дверь рядом с холлом, который впоследствии был превращён в красивую большую аудиторию «Теремок» — с разноцветной полупрозрачной стенкой. Нас всех объединяла наша Надежда...
После школьной казёнщины, порой несправедливой строгости – оттаивало отроческое сердечко. Надежда Васильевна не была похожа на школьного педагога – она была старшим товарищем нашим. Оценки нашего творчества выносила обычно коротким: «хорошо». Или безапелляционным: «Нет! Это не годится...». Не терпела казённых слов, штампов в неопытных опусах подростков. Но обидеться на неё было невозможно. Она была очень честной. Порой – до прямолинейности.
Мы выпускали стенгазеты, выступали с литературными концертами на сцене Пионерского театра. Надежда Васильевна таскала нас по волшебным закоулкам Москвы. Так мы побывали в Воротниковском переулке, и всю дорогу наша наставница рассказывала нам о друге Пушкина – Нащокине, в XIX веке жившем там...
Это от Колосовой я впервые услыхала имя писателя: Солженицын…

*  *  *
В 9-м классе, а точнее – на пороге 10-го, со мной случилась беда.
Мне не дали перейти в 10-й класс мои разбухшие за счёт других литературные способности. Оскорбления и двойки только увеличивали страх, апатию и отвращение к математике. Короче говоря, моя классная руководительница предложила моей маме забрать документы дочки из 279-й школы. Мама заплакала... За что?! Поведением я отличалась безобидным. И вдруг – долой из 279-й! Вы догадываетесь, кому она позвонила, придя домой? Правильно: Надежде Васильевне! Надо было срочно посоветоваться, чтобы принять верное решение: забирать документы? Не забирать? Неужели мне, книжной домашней девочке, идти в вечернюю? А контингент там известный... Да и где мне, собственно, работать? На заводе? – С моей координацией движений там быстро можно руки себе оттяпать...
Так случилось, что Надежды Васильевны дома не было, и трубку взял её супруг – писатель-пушкинист и «далевед», бывший сотрудник Музея Льва Толстого на Пречистенке Владимир Ильич Порудоминский.
Разговор длился недолго. Затем мать подозвала к телефону меня.
— Таня, – услышала я жизнерадостный, «катающий камешки» говорок Порудоминского. – Запомни, пожалуйста: оставайся хоть в девятом, хоть в пятом классе! Но ни в коем случае не уходи из школы. Они не имеют права тебя выгонять. А с мамой вы... переходите с атомной войны на метание друг в друга бумерангов и томагавков!
Я рассмеялась. И сразу отлегло от сердца.
*  *  *
Нелегко было «второгоднице» на первых порах привыкать к своей новой роли. Впоследствии школьный театр, а затем – книга А.Т. Твардовского, подаренная мне как победительнице литературной олимпиады – книга с автографом классика! – сняли это напряжение, а на первых порах с «комплексом» помогала бороться семья Надежды Васильевны.
Она уже ушла из МГДПиШ, недолгое время вела кружок в Доме детей железнодорожников – близ метро «Лермонтовская». Но мы, девчонки, и Вася Щукин, и ученики Владимира Ильича Порудоминского (он тоже вёл литстудию – на улице Стопани) всё чаще встречались с нашими «крёстными» у них дома.

*  *  *
В дом на улице Машкова (почтовый адрес – Покровка) нас, выпускников, тянуло десятилетьями. Не забыть наших откровенных разговоров за немудрящим угощеньем, нашей открытости (о, как недостаёт её теперешним заносчивым и замкнутым 25-летним!). Я прибегала сюда вдрызг усталая после рабочего дня в районной газете (редакция находилась в подмосковном городке, до которого надо было добираться электричкой). И можно было уснуть в огромном старинном кожаном кресле в кабинете Владимира Ильича. И слышать сквозь полудрёму обрывки разговора Надежды Васильевны с учениками – рядом, в освещённой столовой, за круглым столом... И позванивание чайных ложечек в чашках. И всплески тихого смеха. Или успокаивающую, утешающую, сильную интонацию...
Какая-то автокатастрофа подкосила здоровье Колосовой. Я очень сожалела, что она не ведёт больше кружок на Воробьёвых горах… Тогда, в ранние постстуденческие годы, я дала себе слово: когда состарюсь и надоест заниматься журналистикой, — буду работать с детьми во Дворце пионеров. Как Надежда Васильевна. (Я и не знала, что эта мечта воплотится в жизнь так скоро! Задолго до старости – едва лишь мне стукнет 26 лет – я стану педагогом литклуба. Им тогда, в 1977 – 1989 годы, руководила Флора Томовна Декстер-Рукунова, человек, в чём-то главном схожий с Колосовой. И 12 счастливейших лет я провела под её эгидой в атмосфере абсолютной свободы и раскованности учительского творчества...)
Всех своих кружковцев – 70-х, 80-х годов – из Дворца пионеров (ныне – детского творчества) я перетаскала в Дом-музей в Клину.
Моя однокурсница обмолвилась (в одном литературном экзерсисе), что, мол, в такие музеи «одинокие учительницы таскают своих тинейджеров».
Чепуха это. Предрассудок.
Надежда Васильевна Колосова – мать двоих дочерей, бабушка пятерых внуков. Надписывая мне одну из своих замечательных книжечек («Счастливые встречи»), Порудоминский скаламбурил: «... от впавшего в детство и в дедство автора...»
Никто из моих однокашниц по лито Колосовой не был сиротой. У всех были внешне благополучные семьи, то есть мамы (иногда вдовые, иногда – нет).
Становясь взрослым, кто-то обзаводился своей собственной семьёй.
Рождались дети у бывших девчонок...
Нам становилось за тридцать... под сорок...
Но всё равно хоть раз в году нужно было увидеть окна этого дома, услышать грудной голос Надежды Васильевны и – нестареющий, «катающий быстрые камешки» речитатив её мужа и друга на весь век.
Видно, недобрали мы, дети 50-х, подростки 60-х, какого-то тепла в своём детстве-отрочестве. (Причины могут быть разные, не о том здесь речь.) Но всегда мы были счастливы в семье Порудоминских-Колосовых: говорили здесь о друге Пушкина и составителе знаменитого словаря Владимире Дале или о Шостаковиче, о собаке – огромном добром пегом псе по кличке «Далик» (ох, шутник Владимир Ильич), или о выставке (шуточной) игрушек-жирафов на шифоньере.
Детство Колосовой было окружено любовью родительской, памятно настоем особого интеллигентского уюта. И она, и её муж делились с нами этим, так необходимым человеку на всю жизнь, уютом. Одухотворённым. Отзывчивым.
Надежда Васильевна («редкий человек», по определению моей мамы) вовсе не была святой. Нет, и ей доводилось ошибаться; порой – по излишней доверчивости, порой – от «взрывного» темперамента делать неверный вывод. Но она никогда не лгала – ни нам, ни себе. Она всегда была цельна, рыцарственна. Верность её – нам, «приёмным детям» своим – была безмерна. Каждому бывшему «пионеру» своему она старалась помочь, выручить из беды.
Стремясь сделать добро, она была безоглядна. Порой – до наивности. Отрываясь от дел и от семьи, ездила в подмосковный городок, убеждала моего начальника в районке, что я – поэт и что со мной нельзя поступать несправедливо... Добрая душа, она не понимала, что мой начальник – циник и подлец. «Вовремя Танька ушла! – спокойно скажет он моей сотруднице Тамаре Ш., спасшей мне жизнь добрым советом и подсказавшей написать заявление об уходе по «собственному желанию»… Нигде никто не прощает белой вороне её уверенности в том, что она, белая ворона, имеет право жить не так, как остальная стая. Не встаёшь в хоровод – мы тебя изничтожим...
Но благородная натура Надежды Васильевны предполагала благородство и в других. Поэтому она взывала к порядочности – даже законченно непорядочного человека…
Надежда Васильевна как могла, как умела вставала на защиту правды.
Она матерински-сердечно оберегала нашу жизнь. Любя каждого кружковца, несмотря на его, быть может, грехи и недостатки, она старалась вытащить лучшее из нас, помочь нам к какой-то вершине в себе дотянуться.
Она никогда не подпевала власти предержащим.
Счастье её, что рядом был такой друг, как её Владимир Ильич...

*  *  *
1993 год. Я – с моими уже – выпускниками-кружковцами: Барковой, Карабановой, Пироговой — стою под окном на улице Машкова. Окно неярко светится – как на рембрандтовских полотнах. Я рассказываю свои ребятам о Надежде Васильевне, о детстве, о том, что все мы встретились благодаря вот этому окну этого дома... Гелька Пирогова, Аня и Катя встают, как на подиум, на широкую «ступеньку» – там, где дом образует букву «П». Отличное место! И начинается импровизированный концерт.
«Пусть бегут неуклюже
Пешеходы по лужам, а вода по асфальту рекой…»
Звучат гитары моих девчонок. Поём все вместе из «Крокодила Гены» — во всё горло. Сегодня есть для кого петь эту песню! «К сожаленью, день рожденья только раз в году...»
В окнах появляются силуэты удивлённых людей. Никто не ругается. Слушают...Наконец, в окне своей комнаты нарисовалась Надежда Васильевна!
Прерываем пение. Орём дружно, что есть мочи:
– На – де – жда Ва – силь – ев – на – а! С днём рожденья-аа-а!!...
Затем концерт продолжается. Песня сменяет песню...
Проходит минут 10—15. Ура! Из-за угла появляется, наконец, в пальто и с пирогом в руках виновница торжества...
 — Ребята, спасибо! Это – как в юности было, ей-Богу...
Вперевалочку возвращается к себе, а мы расхватываем удивительно вкусное большое хачапури (пирог с сыром, да ещё тёплый, да какой большой...).

*  *  *
Время, время летит... Как медленно оно тянется, как густо насыщено событиями в начале жизни... Как страшно начинают мелькать годы после 50 лет!
«...Но как мне быть с тем ужасом, который был бегом времени когда-то наречён…» (А.А. Ахматова).
Середина 90-х годов. Дочери и зятья-художники уезжают в Кёльн. Родители должны жить рядом со взрослыми детьми. Таков закон пожилого возраста. « Я там ещё пригожусь внукам!» — утешает себя Надежда Васильевна.
Но это, конечно, была её золотая клетка.
«Тоска по Родине – давно разоблачённая морока», — вспомните цветаевское, о кусте рябины. Ягоды этой рябины подобны язвам Христа.
Да, уютный особняк на Глеуелер штрассе, да, добрая хозяйка Лизель, верующая немка, врач-офтальмолог, готовая молиться на Порудоминских: «Мне эту русскую семью Бог послал – во искупление грехов моих соотечественников!...» Внешне всё благополучно. Только с позвоночником что-то... Вероятно, сказалось давняя травма в автокатастрофе? Узкий круг общения, хотя в начале были попытки «жить на два дома»; у Владимира Ильича ещё выходят в Москве книги, например, потрясающее «Пробуждение во сне», повесть-автобиография.
Но – годы, годы! Они уже близятся к 70-ти... А вот и 75 на пороге... У детей всё ещё впереди. Надежды, возможности, здоровье и успех. Старики живут воспоминаниями. Владимир Ильич ещё что-то пишет...
Надежда Васильевна дважды посещает Москву. С большим трудом. Больше сил навестить дом на Машкова у неё не остаётся.
Какое-то время ко мне летят письма из Кёльна (вот они – у меня на стенах, прикреплённые к обоям булавками...).
Вместе с письмами ко мне на новоселье (в 1999-м я рассталась с коммуналкой на проспекте Мира и переехала в Свиблово) приходят фотокарточки от моей «крёстной», даже рисунок-аппликация... Творчество детей...
Тон писем мажорный, бодрый. Стиль – писательский. Интересно читать. Затем и эта ниточка, связывающая нас, рвётся.
«Надежда гаснет», — печально сказал её зять, с которым я столкнулась в подъезде дорогого нам дома. Иногда я заглядывала туда, чтобы бросить письмо в ящик для газет. Дети всегда передавали всё адресату – с оказией. Они часто приезжали в Москву.

*  *  *
Моя любимая учительница, подарившая мне судьбу – эту ничем не утолимую и ни с чем не сравнимую тоску по ученикам, – звонит мне теперь. Вначале – изредка. В основном в праздники. Или – в желании оградить от несчастья, облегчить поклажу обрушившегося горя...
Когда, следом за матерью, умирает моя ближайшая подруга, и я остаюсь одна, кто звонит моим сокружковцам, Елене и Наталье? – Естественно, «крёстная». И однокашницы вскоре были у меня дома... Когда тебя понимают, когда тебе искренне сочувствуют, когда ты выговорился и подал руку тому, кто вовремя напомнил о бессмертии души, — легче жить.
И уже не так одиноко.
Я начала писать книги – памяти ушедших в мир иной друзей. За 4 года (с 2006 по 2009) я умудрилась накатать их аж три штуки. Каждая – по килограмму весом… Для Надежды Васильевны остался теперь только телефон. Здоровье её быстро таяло. Но я не забуду её слов, сказанных ею мне – из Кёльна – во время моей работы над очередной книгой:
— Не так важно, что было тогда, важнее, что осталось теперь!
Она всегда умела находить слова-астаблементы, крепившие жизнь мудростью и правдой.

*  *  *
...Её звонки мне становились всё чаще. Раз в месяц. Раз в две недели. Раз в десять дней... Я догадывалась: это – начало агонии. Но ей казалось, моей «крёстной», что я – девочка, нуждающаяся в няньке. Иногда она спрашивала, с кем я провожу Новый год. Или отчего мне «не очень уютно».
...И мне трудно было объяснить моей дряхлеющей «нянюшке», что Новый год я давно провожу в спокойном одиночестве, так как мне не с кем его проводить (правда, на Рождество и числа 12-го у меня бывают ученики и подруги). Что «очень уютно» людям бывает только в детстве, да и то не всем и не всегда. И что наше страшное время не оставляет места для уюта. Александр Блок сам топтал его. Мы же – и рады бы в рай, да, как говорится, грехи не пускают... И что «работы» никакой у меня давным-давно нет: я – с 1996 года – на инвалидной, а теперь уже на «возрастной» пенсии. Есть творчество. Есть хобби. Есть добровольно взятая на себя ответственность перед памятью о погибших друзьях. Есть литературная забота о бывших учениках – эпохи Флоры Томовны в МГДПиШ. Но постоянной (то есть обеспечивающей статус-кво и материальное положение) работы у меня нет уже лет 16. Я согласилась на нищету, на жалкую пенсию – потому что даже это всё-таки свобода. Убогая, но – свобода.
 «Нет у меня будущего, у меня – всё в прошлом!» — не могла я этого крикнуть в телефонную трубку. Я пыталась что-то объяснить в письмах. Она плохо понимала. Она забыла, сколько мне лет и каков мой социальный статус. Хотя я ей не раз описывала основные моменты моей жизни. Всё равно я оставалась для неё ученицей, студенткой, школьницей...

*  *  *
А седьмого апреля 2012 года Порудоминский позвонил мне. И оттого, что позвонил он, а не Надежда, я всё поняла. Ещё до того, как он подтвердил мою догадку. 2 апреля Надежды Васильевны не стало.

*  *  *
— Мы все осиротели, — сказала Елена Муравьёва (Леночка Прохорова), работавшая до пенсии в Ленинской, а затем – в Некрасовской библиотеке. На пенсию она ушла только что.
И было жутко. И ночью казалось мне, что я сейчас задохнусь... Потом позвонила Наталья Лазарева. И долго молчала.
У меня была непонятная лихорадка, меня трепала то ли ангина, то ли тонзиллит, поэтому мы помянуть нашу крёстную решили не на 9-й день, а после Пасхи – на Светлой неделе.
— Тань, у меня предложение: давай придём к её подъезду? – сказала Наташа.
И у меня сразу полегчало на душе. Возникло в воздухе: весна, улица Машкова. Мы идём с пасхальной трапезой в дом Надежды Васильевны, идём к ней в гости...
Исчезла жуть предыдущей ночи – бессонной и душной. Я уснула – и спала долго-долго, спокойно...

*  *  *
Она родилась 27 сентября 1926 года. Она прожила 85 с половиной лет. Её приказали отпеть и похоронить по православному обычаю (дочери – верующие). Жалко, что не в Москве. Да в Кёльне – всё рядом с домом...

*  *  *
Уезжая навсегда из России, она подарила мне много старых книг из своей домашней библиотеки. Но любимой остаётся – «Здравствуй, музыка!»
Это – навеки – воспоминание о будущем. Хотя в консерваторию я хожу всё реже и даже Зал Чайковского посещаю теперь только раза три в году...
Раньше не хватало абонементных корешков, а я покупала по 5, 6, 7 абонементов... Теперь покупаю весной – всего два. И всё равно остаются неизрасходованные.
Пылятся прекрасные книги. Жизнь стала весомей литературы, да и быстрей, чем она. А всё самое нужное и самое хорошее нам уже сказали – любимые писатели и любимые учителя.
На титуле книжки «На экране – подвиг» — зелёной пастой размашистый автограф: «Дорогая Таня! Верю в твоё будущее, в счастливую твою судьбу. Н.В. 8 июня 68 г.»
...Спасибо, дорогой мой человек…

(Печатается в сокращении.)

 Татьяна Никологорская

Комментарии:

Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий


Комментариев пока нет

Статьи по теме: