Приёмная комиссия

Даже и сейчас, когда членство в Союзе писателей ничего не даёт и ничего не значит, в союз, тем не менее, очень стремятся. Что говорить про 60-е, 70-е, 80-е годы, когда был и могучий Литфонд, и поликлиника, и Дома творчества и пошивочная даже мастерская. Да и просто было очень престижно и почётно быть членом творческого союза. Член Союза писателей. Это звучало.
Кандидат в члены союза проходил испытательный срок. Вот он принёс книгу свою или две, собрал публикации по газетам, журналам и сборникам. Принёс и ждет очереди, иногда полгода-год, обсуждения своих трудов. Ещё и не сразу в приемной комиссии, а на секции прозы, поэзии, критики, драматургии. Там рубка идёт страшная. Члены бюро секций – люди важные. Всё разберут, всё рассмотрят. Кто рекомендовал (нужны были три рекомендации от членов союза со стажем не менее пяти, кажется, лет, но не меньше), кто будет читать? Уже и в секции работы соискателей читали с пристрастием. Потом шло обсуждение, потом секция голосовала, голосование было тайным, за то, чтоб принять или не принять. Принять? Значит, документы шли в приёмную комиссию и опять ждали очереди. Тоже долго. Перескочить очередь было практически невозможно, за этим следили. Я сам всё это прошел, эти два с лишним года ожидания.

И вот уже сам – член приёмной комиссии. Нас человек тридцать. Ходим мы на заседания усердно, ибо понимаем – решаются судьбы. Сразу сообщу, что очень редко они решались объективно. Всегда работает главный принцип: наш – не наш. Талантливый – не талантливый – дело десятое. Примерно половина членов комиссии – евреи, половина – мы. Не они без наших голосов, не мы без их не можем провести своего кандидата в союз. Так что приходилось и им и нам уступать друг другу. На каждом заседании (раз в месяц) рассматривается дел пятнадцать-двадцать. Конечно, это много. Но куда денешься – очередь огромна.
Каждое дело докладывали те, кто читали представленные труды. Читали обычно двое. Голосовали, опять же, тайно. Были и спорные дела. Например, книжка понравилась, никто не возражает против приёма. Но очень мала. Может, у автора пороха хватило только на одну. Решаем: подождать до следующей. Решение не обидное, хотя в те времена ждать следующей приходилось годами. Сошлюсь на себя: у меня первая книга вышла в тридцать три года, а следующая только через три года. Но тут ведь и закалка характера происходила, тоже важно.
А иногда случалось обескураживающее одних и радующее других решение: все хвалят принимаемого в союз, а вскрывают урну – он не проходит. Нужно набрать более половины голосов. Более. А если половина проголосовала против, то вывод ясен. Много лет мурыжили композитора Никиту Богословского. Мол, зачем ему ещё и Союз писателей, и так хорош, и знаменит, всё время на экране. И член уже и Союза композиторов, и Союза кинематографистов. Но наш, писательский, котировался выше, оттого так и рвался в него композитор.
Бывали случаи, когда комиссия соглашалась принять решение открытым голосованием. Например, так приняли в конце концов и Богословского. За тексты для своих песен. Уже и неловко было перед ним. Что делать? Голосовать открыто. Голоснули. Мол, уж ладно, будь.
И ещё одно открытое голосование помню. Поэт Саша Красный. Этому Саше было сто три года. Я не оговорился, сто три. И вот, собрался в Союз писателей. Секция поэзии за него просила, Ленина видел. Красный, конечно, псевдоним, он из плеяды Голодных, Беспощадных, Горьких, Весёлых. Была представлена и оглашена некоторыми частями его поэма «Почему и на основании каком Дуню Челнокову не избрали в фабком?». Лучше было бы не оглашать. После молчания решили: а вдруг умрёт, если не примем. И на основании каком не принять – Ленина видел. Голосовали открыто и даже весело. Думаю, это продлило ему жизни и усердия в поэзии.
Одному открытому голосованию я был виновником. После очередного заседания комиссии её председатель дал мне для прочтения три тонюсенькие книжечки из серии «Приложение к журналам «Советский воин» и «Советский пограничник». Как-то виновато просил доложить о них в следующий раз. Я прочёл. Это было нечто. Автор — женщина. Она живёт в сильно охраняемом доме высокопоставленных лиц, ей очень одиноко, она тоскует по общению с народом и находит его в разговорах с дежурной в подъезде. Слово «консъержка» ещё не вошло в обиход. И дежурной, и нам, читателям, авторша жаловалась на жизнь: как ей трудно блюсти порядок в многокомнатной квартире. Муж её всё время в командировках.
До заседания я подошёл к председателю и сказал, что это ни в какие ворота. Он как-то подвигал плечами.
— Но ты всё-таки рекомендуй, — попросил он.
— Но если бы у нас была секция очерка хотя бы, тогда бы ещё куда ни шло.
Председатель оживился:
— А ты предложи её создать.
Я так и стал докладывать. После первых моих слов, что представленные «Приложения» никуда не годятся, от меня стали отсаживаться члены комиссии. После вторых, что и речи быть не может о принятии автора по разделу прозы, я остался один по эту сторону стола.
Меня это удивило, но я закончил:
— Может быть, когда в Союзе будет секция очерка, давайте вновь вернёмся к рассмотрению. И пусть кто-то другой прочтёт. Отзыв прилагаю. По-моему… беспросветно.
Тут кто-то, сославшись на то, что у него слабый мочевой пузырь, что все об этом знают, выскочил из комнаты.
— Предлагаю открытое голосование! – воскликнул дружно поддержанный председатель.
Изумительно было то, что все были «за». При одном воздержавшемся, то есть это я воздержался. После заседания, когда я пытался узнать причины столь дружного единодушия, от меня шарахались. И только потом один из наших наедине со мной разъяснил, что авторша эта не кто иная, как жена первого зама председателя Комитета госбезопасности. Который, добавлю, вскоре застрелился в самолёте, возвращаясь из Афганистана. Но не из-за того же, что жена стала писателем.
В моей жизни, по мнению председателя комиссии, наступали невесёлые времена. Но всё обошлось.
Хотя эти три случая не были типичными. Обычно как-то договаривались. Например, евреи пробивают в Союз способного Илюшу. У нас на подходе талантливый Александр. И им хочется нашего Александра зарезать. Но мы им говорим: зарежете Сашку, Илюшу утопим. И благополучно проходили и Саша, и Илюша. Иногда приходилось кем-то жертвовать. Мы – престарелыми, евреи — переводчиками. Секция переводчиков практически была вся еврейская, но предложение выделить их в отдельную ассоциацию при Союзе писателей было бурно отклонено.
Итак, довольные с пользой для литературы проведённым временем, мы интернационально выходили из помещения парткома. Именно в нём проходили заседания. Но сразу уйти домой было практически невозможно, ибо путь к раздевалке лежал через ресторан. А там уже страдали от великого ожидания те, чьи дела сегодня рассматривали. Надо ли говорить, что нас хватали и тянули за обильно накрытые столы.
Сидели мы с евреями за разными столами, но пили и ели одно и то же.

Москва.

Владимир КРУПИН