Под прессом русофобии и этнократизма, или Почему распался Советский Союз

Советский Союз возник в декабре 1922 года, а прекратил своё существование в декабре 1991 года. Распад Советского Союза миллионами его граждан был пережит как крупнейшая в истории геополитическая катастрофа. Это и была катастрофа. После неё прошло уже двадцать лет, но до сих пор идут споры о том, почему она стала возможна.

Едва ли стоит сомневаться в том, что непосредственной и потому главной причиной развала СССР стала безумная и яростная атака радикальных либералов на советскую государственность. Однако, для того чтобы лучше понимать проблематику, связанную со «сворачиванием» проекта под названием «СССР», нелишне разобраться: а каковы были истоки, как выглядели те политические и идеологические обстоятельства, в которых возник СССР. Вникнув в их суть, нетрудно понять, что уже в момент появления на свет Советского государства в его организм были внесены болезнетворные вирусы. Они явственно просматривались в противоречиях проводимой в СССР национальной политики, которая базировалась на нелепых мифах, согласно которым Россия являлась «тюрьмой народов». Ориентация на эти мифы вела к перекосам в межнациональных отношениях. «Перестройка», под знаком которой существовал Советский Союз во второй половине 1980-х годов, не исправила эти перекосы, а, напротив, обострила их.
Для того чтобы извлекать из истории полноценные уроки, её нужно хорошо знать. Знать историю — значит уметь отделять реальные факты от застарелых, устоявшихся мифов и стереотипов.
Незнание или весьма слабое знание истории теми, кто определял политику в СССР на рубеже 1980–1990-х годов прошлого века, и стало одной из ключевых причин распада единого государства. Ни Михаил Горбачёв, ни Борис Ельцин не знали реальной истории своей страны. Для них отечественная история началась лишь с октября 1917 года, а под Россией они понимали исключительно РСФСР. Во многом именно поэтому разделение Советского Союза и прошло по границам союзных республик, оставив вне нынешней Российской Федерации ряд территорий, издавна населяемых преимущественно русскими. Общее количество русских, очутившихся за рубежами России, составило 25 миллионов человек!

В ХХ веке, наполненном парадоксами и противоречиями, российскую государственность испытывали на прочность не только геополитические соперники, но и теоретические догмы, заимствованные на стороне. Так большевистские теоретики все свои действия соизмеряли с теорией марксизма, в которой усматривали универсальный ключ к тайнам истории. Коммунизм трактовался как общество тотального равенства, достигнутого в результате стирания всех различий между людьми — не только юридических, социальных, имущественных, но также этнических и языково-культурных. Главным условием «стирания различий» или, говоря словами Троцкого, преодоления «идиотизма национальной ограниченности» объявлялись отказ от «устаревших национальных отечеств». В недрах этой утопии высвечивается характерная для западно-христианской средневековой схоластики идея всеобщей унификации, расходившаяся с идеей бытийного многообразия, укоренившейся в мировоззренческой традиции христианского Востока.
Добиваясь создания «всепланетарной коммуны», большевистские вожди понятие «интернационализм» превратили в идеологический фетиш. В их интерпретации оно стыковалось с национальным нигилизмом, отрицанием национальных особенностей у разных народов и непримиримостью к понятию «патриотизм». К.Маркс учил: «Рабочие не имеют отечества. Нельзя лишить их того, чего у них нет». На этой формуле и строилась пропаганда раннего большевизма.
В 1930 году некий М. Вольфсон на страницах Малой советской энциклопедии объявил национальное отечество «буржуазным понятием», утверждая, что патриотизм — это не более чем «природное чувство, присущее чуть ли не каждому животному». Он разъяснял: «На деле привязанность животного к определенному месту продолжается только до тех пор, пока оно даёт средства к существованию. …Пролетариат не знает территориальных границ, не противопоставляет одной страны другой. Поэтому всякая страна, совершившая социалистическую революцию, входит в СССР. Когда же социалистическая революция совершится во всех странах и будет построено бесклассовое общество в мировом масштабе, исчезнет всякая граница между странами, — отечеством трудящихся станет весь мир».
Лидеры раннего большевизма полагали, что после победы революций в европейских и азиатских странах наиболее вероятным вариантом развития событий станет присоединение этих стран к СССР. Казалось бы, если своей конечной целью они ставили «полное единство трудящихся разных наций», то с точки зрения элементарной логики они должны были отвергнуть всё, что тормозит «стирание национальных различий». Действительно, до 1917 года Ленин не раз подчёркивал, что «ни один марксист, не разрывая с основами марксизма и социализма вообще, не сможет отрицать, что интересы социализма стоят выше, чем интересы права наций на самоопределение».
Однако после прихода к власти в 1917 году большевистские лидеры на первый план выдвинули лозунг «права наций на самоопределение», точнее — «права на свободное отделение». Ленин писал: «За всеми нациями, входящими в состав России, должно быть признано право на свободное отделение и на образование самостоятельного государства». Чем же объяснить столь явное несоответствие лозунгов, озвученных Лениным до и после 1917 года?

Вождь большевиков объяснял на VIII съезде РКП(б): «Мы должны поставить дело так, чтобы немецкие социал-предатели не могли говорить, что большевики навязывают свою универсальную систему, которую будто бы можно на красноармейских штыках внести в Берлин. А с точки зрения отрицания принципа самоопределения наций так и может выйти». Свято веря в марксистскую «универсальную систему», Ленин беспокоился, что по её поводу могут сказать «немецкие социал-предатели».
Парадокс здесь лишь кажущийся: в полном соответствии с умонастроениями Маркса и Энгельса Ленин делил народы на «передовые» и «отсталые». По его представлениям, Германия шла в авангарде социально-экономического развития и претендовала на роль лидера в предстоящей мировой революции. Россия же виделась как «революционный тыл германского пролетариата». Революционный переворот в России должен был лишь подстегнуть, ускорить пролетарскую революцию в Германии, дать ей «пример революционной решительности».
Маркс и Энгельс являлись интернационалистами и горячими сторонниками «стирания национальных различий». Но при этом они были уверены, что различия между разными народами будут стираться по шаблонам, заданным историческим и ментальным опытом Запада. Основоположники коммунистической доктрины жёстко противопоставляли «цивилизованный Запад варварскому Востоку». Россию Маркс жутко презирал. В публикации под названием «Разоблачения дипломатической истории XVIII века» он выплеснул на историю России потоки мутной клеветы, определив её как историю «рабства, интриг, подкупа, скрытых узурпаций». Маркс и Энгельс, воспринимавшие Россию как «вызов для европейцев» и «угрозу Западу», своих взглядов не скрывали: «На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью».
Большевистские вожди наследовали у Маркса и Энгельса не только учение о классовой борьбе, но и представления о том, что существуют «революционные» и «контрреволюционные, реакционные нации», к которым были отнесены и русские. Русофобия стала отличительной чертой раннего большевизма. Редкостный исторический парадокс, связанный с этническим дроблением большевиками подвластной им страны при наличии стратегии, направленной на «стирание национальных различий» и всеобщую унификацию, объясняется тем, что критерии этой унификации определялись по западным образцам.
В соответствии с тезисом о «строгих закономерностях и повторяемости исторических фаз в развитии разных стран» русская история подвёрстывалась под западноевропейский стандарт. Марксистское обществоведение отрицало различия между русской колонизацией и империалистическими захватами азиатских, африканских и американских колоний со стороны Англии, Франции, Испании, Германии. Один и тот же термин «империя» был применён к двум разным цивилизационным феноменам — России и западным колониальным империям.
Стремясь привлечь к себе союзников в лице разного рода сепаратистов и националистов, Ленин призывал поддержать «национализм угнетённых народов», называя его «буржуазно-прогрессивным». Преклоняясь перед текстами Маркса как перед священным откровением, Ленин не только повторил все нелепости своего учителя в адрес русских, но и добавил кучу новых. Он без устали тянул волынку о том, что «великорусы в России — нация великая своими насилиями, нация угнетающая», усматривал в русской истории только «великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепие перед попами, царями и капиталистами». Никаких конкретных фактов, касающихся «великих погромов», ни в одной из своих работ он не привёл. Назвав Россию «тюрьмой народов», Ленин утверждал, что она «побила всемирный рекорд угнетения наций на основе империализма». Исходя из этого, он требовал установить такую форму национальных отношений, которая сводилась бы «не только к соблюдению формального равенства, но и к такому неравенству, которое возмещало бы неравенство со стороны нации большой».

Ленинскую формулу о «возмещающем» неравенстве русского народа по отношению к нерусским народностям неоднократно озвучивал и Сталин. Будучи этническим грузином, Джугашвили-Сталин не мог обойти эту формулу своим вниманием. Он с удовольствием говорил о праве нерусских народностей на предъявление счетов старой России за её «роль жандарма Европы и палача Азии». Одной из форм «платежа по счетам» стал «административный передел России» по этническому принципу, о чём Сталин прямо и открыто заявил, выступая в 1921 году на Х съезде РКП (б).
«Административный передел» бывшей Российской империи был произведён как минимум дважды. На её территории появились самостоятельные советские государства — Украинская и Белорусская Республики, Российская и Закавказская федерации. На той части старой России, которая получила название Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, «административный передел» вылился в создание здесь в 1918–1922 годах многочисленных национально-автономных образований.
Другой формой «платежа» со стороны России, по мнению Сталина, должно было стать форсированное развитие национальных республик за счёт перекачки в их пользу ресурсов и средств из русских областей: «Мы получили от прошлого наследство, по которому одна нация, а именно великорусская, оказалась более развитой в политическом и промышленном отношении, чем другие нации», а потому обязана оказывать «хозяйственную, политическую и культурную помощь отсталым нациям и народностям», которые будто бы «при старом режиме были обречены на неимоверные страдания и вымирание».
Подобный подход к русской истории был связан с заведомыми искажениями реальных исторических фактов. Межэтнические отношения в старой России имели мало общего с формулой о «тюрьме народов», существенно отличались от практики западных держав, сводившейся к колониальной эксплуатации целых континентов. Русская государственность, вопреки заблуждениям или намеренным фальсификациям, отражала идею добровольного содружества народов, спаянных общей исторической судьбой. В старой России не насаждались единые для всех жителей страны шаблоны и стереотипы. Российское государство защищало духовную свободу разных народов, культуры и языки которых не только не подавлялись, но и получали развитие. Заметным отличием России от других государств явилось добровольное вхождение в её состав многих народов.
Мог ли Сталин не знать, что Россия спасла грузин от физического истребления, угрозу которого нёс им персидский шах? Но Россия не только спасла их, но и обеспечила им такое существование, о котором поэт сказал как о «божьей благодати». Дотации для Грузии из Петербурга постоянно росли. Там строились больницы, типографии, школы, где обучение велось на грузинском языке. Всего за 65 лет после присоединения к России население Грузии увеличилось в 17 раз. Действительно, «божья благодать»… Трудно поверить, что Сталин мог не знать о ней. Похоже, он не только знал, но, как и многие его земляки, воспринимал её как нечто совершенно естественное. А ленинский тезис о «долгах России» был удобен для закрепления и усиления этой ставшей уже привычной «благодати». Вот и понадобилась клевета на реальную историю, впечатанная в Малую советскую энциклопедию 1929 года: «В 1801 году под видом «мирного присоединения» Грузия была захвачена Россией и фактически стала её колонией. Начался беззастенчивый колониальный грабёж Грузии». Что, кроме претензий к России, такое утверждение могло породить среди грузин?

В 1922 году возник проект создания государственного союза четырёх советских республик — РСФСР, Украинской ССР, Белорусской ССР и Закавказской федерации, в которую входили Азербайджан, Армения и Грузия. Выработать и «отшлифовать» этот проект должна была специально созданная комиссия оргбюро ЦК РКП(б). Членами комиссии были И. Сталин, В. Куйбышев, Г. Орджоникидзе, Х. Раковский, Г. Сокольников. В неё вошли также по одному представителю от каждой из национальных республик. Первоначально в основу проекта создания СССР был положен принцип «автономизации».
При обсуждении проекта создания СССР Сталин вёл себя как сторонник автономизации и противник федерализма. Четыре года являвшийся наркомом по делам национальностей, он знал реальное состояние межнациональных отношений, конечно, лучше, чем кабинетный писатель Ленин. Ещё в 1917 году он написал статью «Против федерализма», в которой высказал вполне здравые мысли: «…тенденция развития идет не в пользу федерации, а против неё. Мы не можем не считаться с этой тенденцией, если не берёмся, конечно, повернуть назад колесо истории. Из этого следует, что неразумно добиваться для России федерации, самой жизнью обреченной на исчезновение. Для того чтобы превратить Россию в федерацию, пришлось бы порвать уже существующие экономические и политические узы, связывающие области между собой, что совершенно неразумно и реакционно».
Тогда Иосиф Виссарионович полагал, что «федерализм в России не решает и не может решить национального вопроса, он только запутывает и усложняет его». При этом, выступая против федерализма, он признавал «право на отделение для тех наций, которые не могут и не хотят остаться в рамках целого». «Право на отделение» Сталин продолжал декларировать и в должности наркомнаца: «У нас в программе говорится не о национальном самоопределении — лозунг совершенно расплывчатый, а о лозунге более отчеканенном и определённом — о праве народов на государственное отделение».
На переговорах о создании Союза ССР план автономизации был одобрен представителями всех республик, кроме Грузии. Грузинский уполномоченный выступил за сохранение политической независимости республик. В его трактовке новое государственное объединение должно было стать мягкой конфедерацией. Централизм он интерпретировал как усиление роли Российской Федерации.
Ленин, ознакомившись с материалами комиссии, отверг автономизацию и принял сторону грузинских коммунистов. После выступления Ленина право на «самоопределение вплоть до отделения» закрепилось в качестве базовой нормы советского государственного строительства. Аргументируя свою позицию, Ленин не стал придумывать что-то новое, заявив о своём желании не дать ни малейшей уступки «великодержавному русскому шовинизму».
Сталин в 1922 году ещё не входил в первый эшелон большевистских вождей, и ему оставалось только демонстрировать свою лояльность к Ленину. Как бы там ни было, генсек без особых усилий подхватил риторику, направленную против «великодержавного шовинизма». С этой риторикой он не расставался вплоть до 1933 года, и только после прихода в Германии к власти Гитлера осознал, насколько опасно подыгрывать русофобии…
Возможность выхода республик из состава Союза была зафиксирована в Конституции СССР, утверждённой II съездом Советов СССР в январе 1924 года. Это значило, что под фундамент единого союзного государства изначально была заложена мина замедленного действия.

Формулировка о «свободном выходе республик из Союза» означала также и то, что конституционно-правовые нормы Советского государства оказались под прессом национальной проблематики. Государственный организм был обречён на постоянное воздействие со стороны разрушительных вирусов, порождаемых этнократическими соблазнами. Представители разных народностей входили в органы государственной власти не иначе как лоббисты, они только то и делали, что разыгрывали национальную карту с целью добиться льгот и привилегий для своих этносов.
Не удивительно, что сразу же после принятия союзной Конституции в республиках стала насаждаться узкоэтническая идентификация. Более того, была поставлена задача форсированного формирования «новых социалистических наций». Для её решения во всех союзных республиках стала проводиться политика «коренизации», проявившаяся в переводе делопроизводства на местные языки, в обязательном использовании этих языков всеми партийцами, в «очищении» партийного и административного аппарата от русских.
«Коренизация» проводилась при самом заинтересованном участии Сталина, который, следуя за Лениным, в те годы бичевал «великодержавный шовинизм». Так, в 1921 году, в ответ на обвинения в «искусственном насаждении» белорусской и украинской национальности, Сталин заявил, что «развитие этих национальностей составляет обязанность коммунистов», растолковывая «идейно незрелым»: «Нельзя идти против истории. Ясно, что если в городах Украины до сих пор ещё преобладают русские элементы, то с течением времени эти города будут неизбежно украинизированы… То же самое будет с Белоруссией…».
Гипертрофированное внимание, уделявшееся в 1920–1930-е гг. этнической тематике, выражалось в директивном увеличении количества национальных территорий — союзных и автономных республик, автономных областей и округов. Некоторые из этих территорий — Казахстан, Киргизия, Таджикистан — быстро прошли путь от автономных образований до союзных республик, а в начале 1990-х и до выхода из состава единого государства. Национальные территории выстраивались в статусную пирамиду. Границы между ними устанавливались произвольно и субъективно. Многие регионы с преобладанием русских оказались в составе национальных республик, где политические и кадровые приоритеты принадлежали «титульным» нациям.
Распределение бюджетных денег проводилось в пользу нацреспублик, что вело к появлению и росту в них иждивенческих настроений. Хотели того большевики или нет, но государственному патриотизму противопоставлялся патриотизм этнический. Инициируя создание Советского Союза как государства этнической иерархии, большевики собственноручно подготовили условия для его будущего развала.
И всё-таки «убийство» Советского Союза не было фатально предрешённым. В начале 30-х годов начался резкий рост военной напряжённости в мире, заставивший Сталина отказаться от многих прежних шагов в сфере национальных отношений. Во второй половине 1930-х годов он принял меры к укреплению государственного строя. Великая Отечественная война наглядно показала как несостоятельность схоластически понятого интернационализма, так и опасность искусственного этнократизма. Сталин ликвидировал ряд им же созданных автономий, инициировал этнические депортации, тем самым не только усложнив проблемы межнациональных отношений в СССР, но и лишний раз доказав, что принципы этих отношений определялись во многом произвольно.
Советский Союз укреплялся как единое государство. Но советскому строю было присуще изначально заложенное в него социокультурное противоречие. Ленинизм, являвшийся идеологическим фундаментом Советского государства, по-прежнему нацеливал на «самоопределение наций вплоть до отделения». Эта формула входила в конфликт с задачами государственного строительства. Сталин не ликвидировал этот конфликт. О нём не говорили, его скрывали, но от этого он не становился менее острым. Вирусы, запущенные в организм советской государственности в 1920-е годы, никуда не делись. Мировая революция оказалась блефом, но статусы национальных образований в рамках СССР, так же, как их искусственные территориальные границы, превратились в осязаемую реальность, которая не могла не поощрять этнократические амбиции местных элит, с которыми партийный контроль справлялся лишь до поры до времени.

Фетишизация этнического фактора являлась одним из фундаментальных изъянов советской цивилизации. Федеративное устройство СССР напрямую подчинялось этнократическому принципу: федерацию составили национальные республики, каждая из которых обладала всем набором государственной атрибутики. С учётом закрепленного за союзными республиками права на отделение советская федерация по форме мало чем отличалась от конфедерации.
В течение десятилетий благодаря особой роли правящей партии эта конфедерация воспринималась централизованным, монолитным государством. КПСС была жёстким стержнем, соединявшим национально-территориальные звенья в единую структуру. В межнациональных отношениях партии отводилась, говоря словами Троцкого, функция «суперарбитра» и «хорошего суфлера». В роли «суперарбитра» правящая партия неизменно проявляла склонность решать большинство проблем национальных республик за счет русских областей. Под рассуждения о «возвращении долга со стороны державной нации прежде угнетённым народам» Центральная Россия была превращена в донора для национальных республик. Распределение бюджетных потоков было заведомо непропорциональным. Размеры «возвращаемого» национальным республикам «долга» привязывались к их положению в статусной иерархии: союзным республикам из бюджета доставалось больше, чем автономным. Общим у них было то, что они получали гарантированную поддержку центральной власти.
Пренебрежение большевистских вождей правами русского этноса выявилось уже в момент оформления Союза ССР, когда самому большому в России народу, в отличие от остальных народностей, было отказано в праве на самоопределение. Большевистское руководство заявляло, что национальную политику оно понимает как «политику уступок националам и национальным предрассудкам». А вот самоопределение русской нации оценивалось не иначе как «великодержавный шовинизм».
Базировавшийся на фетишизации этнического фактора федерализм был ущербным и неполноценным. Национальные республики продолжали получать дотации даже после того, как Сталин провозгласил, что в СССР национальный вопрос «окончательно решён», что «былому недоверию между народами СССР положен конец и дружба между народами СССР растёт и крепнет». Это произошло во второй половине 1930-х гг., когда на фоне прихода в Германии к власти Гитлера особую значимость приобретала идея советского патриотизма, которая без русских, конечно, не могла бы реализоваться. Кроме того, верхам партии становилось понятно, что невозможно навечно закрепить за русским народом роль «исторического должника». Теперь ему предписывалось стать «старшим братом», проявляющим бескорыстную заботу о «младших братьях»…
Менялись генсеки, менялась генеральная линия партии. Неизменными оставались только перекосы в национальной политике. В 1950–1980-х годах Прибалтика получала из общесоюзного бюджета втрое больше средств на капитальное строительство, чем Центральная Россия. Уровень зарплат и социальных выплат в союзных республиках был на 30–45% выше, чем в РСФСР. Перекосы замешанной на этнократизме политики воспринимались русскими как несправедливость, вели к отчуждению от национальных республик. Ленинизм оставался культовым учением и при Хрущёве, и при Брежневе. Несмотря на закрепление за российскими областями донорской «миссии», ленинский тезис о России как о «тюрьме народов» продолжал фигурировать во всех учебниках истории в качестве необсуждаемой аксиомы. Он не мог не влиять на сознание представителей разных национальностей, внося разрушительный импульс во взаимоотношения коренного населения Прибалтики, Средней Азии, Закавказья с русскими людьми. Сложившуюся ситуацию мог бы выправить заинтересованный поиск исторической правды, но он не поощрялся. Официальная пропаганда обходилась ритуальной риторикой, призванной подчеркнуть отсутствие проблем в сфере межнациональных отношений.

Начало «перестройки» пробудило в людях надежды на оздоровление и обновление общественной жизни, на поворот к реальному народовластию. Русские ждали ликвидации диспропорций и перекосов в сфере межнациональных отношений. Горбачёв улавливал отголоски общественных настроений, но правильно определить стратегический вектор не мог. Хотя в этот переломный момент стране нужны были руководители, обладавшие стратегическим талантом и способные взять на себя всю полноту ответственности за будущее страны. В 80-е годы таких людей в верхах государственной власти не нашлось. Развитие событий определялось соперничеством между Горбачёвым и Ельциным — двух партийных карьеристов, ради собственной карьеры готовых переступить через ту самую партию, которая их вскормила. Ни тот ни другой не блистали высокими моральными качествами, интеллектуальной культурой, обширными теоретическими и практическими познаниями. Их «соперничество» отразило ту очевидную кадровую деградацию, которую партийная номенклатура пережила за время советского периода.
Когда Ельцин был избран Президентом Российской Федерации, он начал правовую тяжбу с союзным центром, настояв на принятии закона, дающего возможность останавливать действие союзных актов на территории РСФСР. Эта тяжба получила название «войны законов». Она и была войной, ибо в ней для достижения победы использовались все возможные средства — и законные, и незаконные. Эта война приняла жёсткие, бескомпромиссные формы, выливаясь со стороны руководства РФ в грубое попрание союзного законодательства.
Часть населения Российской Федерации видела в Ельцине защитника русских интересов и борца против перекосов в национальной политике. Русским людям очень хотелось в кого-нибудь верить. Но Ельцин был, конечно, не тот, кому можно было верить. Он, не задумываясь, сдавал интересы русских в Прибалтике, Молдавии, на Украине. Более того, стремясь привлечь на свою сторону номенклатурные верхи российских национальных республик, Ельцин громогласно призвал их: «Берите столько суверенитета, сколько сумеете переварить!». Устойчивость советской государственности в таких условиях быстро подрывалась.
Горбачёв предавался маниловщине и резонёрству, в то время как управляемость страной снижалась, экономический рост сворачивался, уровень жизни населения падал. СССР под руководством краснобая Горбачёва приближался к краху, а Запад манипулировал им, используя его для добивания Советского Союза. Одаривая «Горби» комплиментами и обещаниями, лидеры западного мира легко добивались от него масштабных стратегических уступок. Алгоритм этих уступок неизбежно вёл к распаду СССР, что являлось геополитической целью США: американский сенат ещё в 1959 году принял закон «О помощи порабощенным нациям», предусматривавший вмешательство Соединенных Штатов во внутренние дела Советского Союза.
«Выжав» из Горбачева всё, что хотела, западная политическая элита стала использовать в роли главной деструктивной силы Ельцина. Именно он вместе с Кравчуком и Шушкевичем поставил последнюю точку в истории Советского Союза, подписав беспрецедентное по гнусности Беловежское соглашение.

Особую роль в разрушении СССР сыграл национальный вопрос. В новой редакции программы КПСС, утверждённой в 1986 году, было зафиксировано: «Национальный вопрос, оставшийся от прошлого, в Советском Союзе успешно решён», но не прошло и двух лет после принятия сего документа, как пролилась кровь в азербайджанско-армянском столкновении в Нагорном Карабахе, в Баку и Сумгаите. Вскоре межэтнические конфликты заполыхали в Ферганской долине, Абхазии, Южной Осетии, Приднестровье и других местах.
В начале перестройки клятвы в верности ленинизму произносились с тем же пафосом, с каким они звучали в 1950–1980-е годы. Не удивительно, что на рубеже 1980–1990-х годов тема «преодоления имперского прошлого» приобрела новую остроту. Эта тема, декорированная словами о «верности ленинским заветам», была быстро подхвачена в национальных республиках. Особую роль в её развитии сыграл писательский актив Прибалтики, Грузии, Украины, Молдавии, громко призвавший «бороться против любых нарушений ленинской национальной политики» и потребовавший «радикально обновить и усилить роль национального фактора в политической системе советского общества». «Антиимперская» тема оказалась модной и для московских либералов, вспомнивших клишированные формулы, запущенные ещё в 1920-е годы. Клеймя «рецидивы имперского сознания» и «имперские ядовитые пустоцветы», эти люди с большим пиететом отзывались об Октябрьской революции, «провозгласившей уничтожение «тюрьмы народов» — Российской империи». Стереотип «тюрьмы народов» послужил козырем в тактических комбинациях сепаратистов и стал морально-психологическим катализатором расчленения Советского Союза. Идеологам сепаратизма и этнократическим элитам не пришлось выдумывать что-то новое: оказалось достаточным реанимировать ленинские догмы, касавшиеся национальных отношений в дореволюционной России.
Тем не менее проведенный в марте 1991 года референдум по вопросу сохранения Советского Союза выявил желание большинства населения страны жить в едином государстве. Против демонтажа СССР высказалось 76% принявших участие в голосовании. Но результаты всенародного референдума были утоплены в либеральной накипи, взбурлившей в Москве. Сепаратисты в национальных республиках тем более проигнорировали эти результаты. За «самоопределением наций» стоял отнюдь не добровольный выбор народов, а властные амбиции местной номенклатурной «знати». Абсолютизация этнического принципа привела к тому, что народные массы отсекались от возможности реального, свободного самоопределения, лишались права жить в сильном и едином государстве, права на полноценный культурный взаимообмен с представителями других народов. Распад Советского Союза миллионами его граждан был пережит как крупнейшая в истории геополитическая катастрофа.
Перестройка закончилась политическим крахом Горбачева, но это не было бы бедой, если б не пострадала вся страна. Развал СССР не только не снял национальные проблемы в бывших союзных республиках, но и обострил их с новой силой. Независимость не дала никаких социально-экономических выгод и преимуществ ни странам Прибалтики, ни Украине, ни Молдавии, ни Грузии. Повсеместным стало снижение благосостояния и социальных стандартов жизни населения, падение его культурно-образовательного уровня, криминализация общественных связей и нарастание аморализма. В России сразу после краха СССР власть захватили радикальные либералы, настроенные на полный разрыв с традиционной, опытом веков проверенной культурой.
Горький опыт СССР должен учитываться теми, кто ответственен за принятие и исполнение стратегических решений. В какие бы внешне привлекательные одежды ни рядился теоретический фетишизм, он никогда не приносил и не принесёт России и населяющим её народам реального блага и долговременной пользы. Какой смысл до сей поры держаться за «ленинское наследие» в сфере государственного строительства? Обладают ли властные верхи страны ясным пониманием того, что национально-территориальное деление — это мина, заложенная в её фундамент, что она один к одному аналогична той, что взорвала Советский Союз?
Вообще-то, признаки такого понимания имеются: в 2005—2008 годах по инициативе Кремля были сделаны некоторые шаги по оптимизации территориального устройства России, когда с её географической карты исчезли три искусственных образования — Коми-Пермяцкий, Корякский и Агинский Бурятский округа. Что-то мешает российскому руководству двигаться дальше. Понятна озабоченность Владимира Путина, когда он говорит о «сложном характере нашей федерации». Но надо ли «консервировать» эту «сложность»?
За прошедшее двадцатилетие реки слов были пролиты во славу демократии. Так не пришла ли пора обеспечить демократические права большинству, которое в России, как известно, составляют русские?
Думается, что российское общество «дозрело» до широкого обсуждения вопросов, касающихся освобождения территориального устройства страны от нелепых теоретических фетишей времён военного коммунизма. В стороне от такого обсуждения не должна остаться и Государственная Дума, после прошедших в начале декабря выборов вернувшая себе ипостась «места для дискуссий». И пусть избиратели увидят, готов ли Жириновский биться за обещанный им возврат к губернскому принципу деления страны. Пусть оценят, справедлива ли по отношению к русскому большинству «Справедливая Россия» и способны ли диалектически подходить к наследию своих идейных кумиров коммунисты.
А у «Единой России» появляется шанс доказать, что её название может иметь притягательность не только для Дагестана, Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкессии, Мордовии, Татарстана и Чечни, где показатели «ЕР» перемахнули за 90%. Единороссам стоит честно ответить самим себе на вопрос: почему красивое название их партии не стало родным и близким для Архангельской, Ленинградской, Мурманской, Вологодской, Костромской, Кировской, Новгородской, Новосибирской, Свердловской, Волгоградской, Смоленской, Ярославской областей, где «ЕР» имела втрое худший результат, чем в автономиях?
В общем, всем есть над чем поразмыслить...