Певец русской природы

    Один из учеников И.И. Левитана, увлекшись входившим в моду французским импрессионизмом, однажды написал натюрморт из цветов в разухабистой манере. Издали смотрелось эффектно. Некоторым в мастерской очень понравилось. И вот, когда самодовольный ученик любовался работой, вошел И.И. Левитан. Он внимательно и удивлённо осмотрел холст новоиспеченного импрессиониста, несколько раз менялся в лице, затем, после длиннейшей паузы, всегда корректный и мягкий с учениками, вдруг возбуждённо и резко стал отчитывать «новатора».
  Он почти кричал:
  — Это чёрт знает что такое! Вы опошлили натуру. Гонитесь за дешёвым внешним эффектом… В истинной живописи этого не должно быть, должна быть только правда… А где у вас цветы?! Что вы сделали с натурой?
  И затем, несколько успокоившись, добавил:

  — Нет, братец мой, потрудитесь сделать так, как там, в натуре. Смотрите — в жизни как красиво и просто. Пишите просто. Это-то и есть самое трудное в искусстве…
  Он работал в то время, когда русские художники начали испытывать влияние современного французского импрессионизма. Художник же И.И. Левитан более дорожил традициями передвижников.
  Ученик А.К. Саврасова, он обладал дивным даром поэтично передавать русскую природу. Ему важно было создать пейзаж одухотворённый, передать самую жизнь природы. Эту правду в передаче натуры И.И. Левитан требовал и от своих учеников, когда был преподавателем по классу пейзажа в Московском училище живописи.
  До такой изумительной простоты и ясности мотива, до которых дошёл И.И. Левитан в конце жизни, кажется, никто не доходил до него.
  Он глубоко любил искусство и был чрезвычайно предан ему. «Я не понимаю себя вне живописи», — писал он А.П. Чехову.
  Сам же Антон Павлович однажды сказал знакомому писателю:
  — Ах, были бы у меня деньги, купил бы я у Левитана его «Деревню», серенькую, жалконькую, затерянную, безобразную, но такой от неё веет невыразимой прелестью, что оторваться нельзя: всё бы на неё смотрел да смотрел.
  Левитан и Чехов были дружны. Судьба сблизила их в 1885 году, когда оба оказались в живописном подмосковном имении Киселёвых Бабкино, где семья Чеховых снимала в то лето флигель.
  «А какие чудесные поэтические вечера проводили мы в парке у большого дома Киселёвых! — вспоминала через много лет сестра Чехова Мария Павловна. — Представьте себе тёплый летний вечер, красивую усадьбу, стоящую на крутом берегу, внизу реку, за рекой громадный лес… ночную тишину… Из дома через раскрытые окна и двери льются звуки бетховенских сонат, шопеновских ноктюрнов. Киселёвы, мы всей семьей, Левитан сидим и слушаем великолепную игру на рояле Елизаветы Александровны Ефремовой.
  — Чёрт возьми, как хорошо! — говорит Левитан».
  Он жил неподалеку от Бабкина, в деревне Максимовке. Поселился в ней в апреле 1885 года. В те годы, после покушения народовольца Соловьева на государя, иноверцев выселяли из Москвы. Левитан вышел из Московского училища живописи и ваяния без диплома. Денег не было. Он и поселился в глухой деревне. В ту весну он себе места не находил. О том, что Чеховы рядом, и знать не знал.
  Тут надо сказать, что хозяйка усадьбы Мария Владимировна Киселева врачевала, и к ней из соседних деревень приходили крестьяне за помощью. Антон Чехов принялся помогать ей. Однажды пришла к ним из Максимовки Пелагея — жена пьяницы-горшечника, пожаловалась на болезни, разговорилась о том о сём, да и скажи, что живёт у них на постое странный художник из Москвы. Ходит бирюк бирюком, того и гляди порешит себя, а им тогда — отвечай. И зовут-то его, прости Господи, по-чудному — Тесак Ильич. Долго Чеховы гадали, кто это может быть, пока не смекнули, что Тесак Ильич — это, пожалуй, Исаак Ильич Левитан, товарищ Николая Павловича Чехова по училищу живописи и ваяния. Пошли в Максимовку. Так оно и оказалось, нашли Левитана и переманили его в Бабкино. Третьяков незадолго перед этим купил у молодого художника картину «Осенний день. Сокольники», в которой фигуру женщины написал Николай Чехов.
  Работали в Бабкино много. Левитан с утра уходил на этюды, а Чехов, пока домашние спали, рассказики пописывал. По рассказу в день. И не станем забывать, молодые все были, на выдумки мастера.
  «…Но возвращаюсь к Бабкину, — вспоминал Михаил Павлович Чехов. – Благодаря жизнерадостности милых обитателей мы все, в том числе и брат Антон, были очень веселы. Он писал, критики его хвалили, хотя Скабичевский и предсказывал ему, что он сопьётся и умрет где-нибудь под забором, но он верил в своё дарование и пока ещё был здоров. Иногда Антон дурил. Бывало, в летние вечера он надевал с Левитаном бухарские халаты, мазал себе лицо сажей и в чалме, с ружьём выходил в поле, по ту сторону реки. Левитан выезжал туда же на осле, слезал на землю, расстилал ковёр и, как мусульманин, начинал молиться на восток. Вдруг из-за кустов к нему подкрадывался бедуин Антон и палил в него из ружья холостыми зарядами, Левитан падал навзничь. Получалась совсем восточная картина. А то, бывало, судили Левитана. Киселёв был председателем суда, брат Антон — прокурором, специально для чего гримировался. Оба одевались в шитые золотом мундиры, уцелевшие у самого Киселева и Бегичева. Антон говорил обвинительную речь, которая всех заставляла помирать от хохота».
  И. И. Левитан оживел в Бабкине. В Москве, в чеховском музее, есть его небольшой этюд «Река Истра летом». Будет случай, посмотри, читатель. Он же солнечный. С плохим настроением такой не напишешь. Наверное, надо сказать, что в Бабкине пришла к художнику и любовь.
  «Иду я однажды по дороге из Бабкина к лесу и неожиданно встречаю Левитана, — вспоминала на склоне лет Мария Павловна Чехова. — Мы остановились, начали говорить о том о сём, как вдруг Левитан бух передо мной на колени и… объяснение в любви.
  Помню, как я смутилась, мне стало как-то стыдно, и я закрыла лицо руками.
  Милая Мафа, каждая точка на твоем лице мне дорога… — слышу голос Левитана.
  Я не нашла ничего лучшего, как повернуться и убежать.
  Целый день я, расстроенная, сидела в своей комнате и плакала, уткнувшись в подушку. К обеду, как всегда, пришёл Левитан. Я не вышла. Антон Павлович спросил окружающих, почему меня нет. Миша, подсмотрев, что я плачу, сказал ему об этом. Тогда Антон Павлович встал из-за стола и пришёл ко мне.
  — Чего ты ревёшь?
  Я рассказала ему о случившемся и призналась, что не знаю, как и что нужно сказать теперь Левитану. Брат ответил мне так:
  — Ты, конечно, если хочешь, можешь выйти за него замуж, но имей в виду, что ему нужны женщины бальзаковского возраста, а не такие, как ты.
  Мне стыдно было сознаться брату, что я не знаю, что такое «женщины бальзаковского возраста». И, в сущности, я не поняла смысла фразы Антона Павловича, но почувствовала, что он в чём-то предостерегает меня. Левитану я тогда ничего не ответила, и он опять с неделю ходил по Бабкину мрачной тенью. Но вскоре все бабкинцы об этом «происшествии» узнали. Придёт, бывало, <отец хозяйки усадьбы> Владимир Петрович Бегичев и зовёт:
   — Ну, Марьюшка, пойдем немного пройдёмся.
  Возьмёт меня под руку и непременно поведёт в сторону левитановского флигеля, и чем ближе мы подходим, тем всё крепче прижимает мой локоть, чтобы я не убежала.
  Потом, как это всегда в жизни бывает, я привыкла и стала вновь встречаться с Левитаном. На этом весь наш «роман» и закончился».
  Думается, что это всё-таки не так. Мария Павловна решилась рассказать об этом случае лишь под самый конец своей жизни. Видимо, слишком многое он значил в её жизни. Да и Левитан, в продолжение всей своей жизни имевший успех у женщин, перед смертью, когда Мария Павловна навестила его, уже тяжело больного, сказал ей: «Если бы я когда-нибудь женился, то только бы на вас, Мафа».
  Пребывание в Бабкине, дружба с Машенькой, Чеховыми, знакомство с Киселевыми многое значили в жизни художника.
  У писателя Сергея Дурылина, в его воспоминаниях «В своём углу», есть следующие строки: «Левитан очень любил православную церковную службу и часто заходил в церковь ко всенощной. Его поражало и пленяло своей красотой православное богослужение. Он находил бездну поэзии в вечернем сумраке малого и тесного храма, в огнях лампад, в тихом пении, в тонких струйках ладана, разносящихся по полупустой церкви, затихнувшей в полумраке. Живя в Плесе, он любил М. П. Чехову и часто вместе с ней хаживал в церковь на вечернюю службу. Старенькую деревянную плёсскую церковку он перенёс на картину. – Это был русский человек, всею душой и всем талантом русский… Он любил русскую природу, как может любить её только настоящий русский человек, выросший среди неё, и, как художник, ничего другого он никогда и не любил, кроме этой природы, этих берёз, этих церковок, этого тихого звона над притихшими полями и перелесками. Он никогда не ходил в синагогу, но православия он не принимал — и умно делал: он понимал, что для того чтобы принять его, мало ещё любить церковки, любить красоту и поэзию церковной службы — нужно ещё и многое другое…»
  После кончины на груди И.И. Левитана обнаружили православный крест, который он, оказывается, давно носил.
  Любовь к церкви, можно предположить, пробудилась у художника не без влияния Чеховых, Киселёвых и монахов Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря, в который бабкинцы ездили на службу в воскресные и праздничные дни…
  На ялтинской даче А.П. Чехова, в его любимом рабочем кабинете, на камине хранился этюд И.И. Левитана. Однажды, года через три после кончины художника, когда речь зашла о нём, Чехов сказал, глядя на этюд:
  — Как мало ценят – как мало дорожат вещами Левитана. Ведь это же стыдно. Это такой огромный, самобытный, оригинальный талант. Это что-то такое свежее и сильное, что должно бы переворот сделать. Да, рано, рано умер Левитан.
  Прозорливый писатель, А.П. Чехов здесь впервые, можно сказать, допустил ошибку. Время всё расставило по своим местам. Любовь к художнику И.И. Левитану в России стала воистину всенародной.