slovolink@yandex.ru
  • Подписной индекс П4244
    (индекс каталога Почты России)
  • Карта сайта

О чём плакал ветер...

Байкал!..

  Чьё сердце не замрёт сладостно, хоть на секунду при имени твоем? При этих чарующих звуках, словно предвещающих что-то очень хорошее, светлое, чистое, необычайное, таинственное, непознаваемое до конца, но принимаемое сразу же, после первых минут знакомства с ним всей душой теми счастливцами, которым довелось хотя бы раз в жизни встретиться с нашим озером-морем. Этим бесценным даром Природы. Голубым оком планеты Земля. С холодным спокойствием глядящим в небеса вот уже более двадцати миллионов лет.
  Недаром же самый взыскательный ценитель и цензор — народ внёс свою правку в стихи сибирского учителя Давыдова (ставшие впоследствии песней), заменив слово «привольный» на «священный». Переведя Байкал тем самым из чудес простых в чудеса более высокого ранга.
  Так и поётся с тех пор: «Славное море! Священный Байкал!..»

  Научная справка:
  «Побережье озера Байкал имеет 72 различные климатические зоны».
  Именно поэтому здесь можно встретить и полупустыню, и «швейцарские Альпы», и многое другое, чего не передашь словами, чего не встретишь больше нигде и что можно оценить, только увидев это хотя бы однажды...
 

* * *

  Как-то в Париже, на приёме, устраиваемом российским посольством для французских деятелей культуры, я оказался за столом рядом с одним литератором-модернистом, совершенно не говорящим по-русски.
  Мои познания во французском языке были также весьма скудны. Но уж больно хороша была икра, и водка в меру холодна. Отчего после нескольких рюмок и традиционных официальных тостов: «За дружбу», «За родство культур», «За их непохожесть» и так далее — захотелось обычной застольной беседы «по душам», тем более что самым большим успехом застолья (после икры), как я заметил, пользовался наш, хорошего засола, байкальский омуль, неведомо как попавший на этот банкет.
  На мои тщетные попытки соткать из нескольких французских, русских, английских слов нить разговора француз, неизменно широко и галантно улыбнувшись, произносил в ответ одно только слово: «Дра-туй!» И я понимал, что это означает «Здрав-ствуй!».
  После двух-трёх «дра-туй!», когда мы предварительно чокнувшись, выпивали из наших запотевших рюмок, я понял всю обречённость моих попыток поговорить с французом о сферах высоких, литературных. Тогда я решил опустить планку нашего разговора до тем гастрономических и географических.
  Показав пальцем на поддетый моим соседом очередной сочный кусок омуля, я чётко произнес: «О-муль».
  — О! Муль! — весело закивал мне в ответ литератор.
  — Си-бирь, — продолжил я, широко разведя руки, как бы демонстрируя её просторы.
  — Сы-(б)рь, — получилось почти сырь, отчего улыбка моего собеседника стала ещё шире, но, по всей видимости, он явно не понимал, чего я от него хочу.
  Тогда, с отчаяния, я решил употребить слово-пароль, слово, понятное всем, где бы я его ни произносил, говоря даже «с негром преклонных годов». А если и оно не проймёт моего соседа, тогда уж действительно говорить не о чем.
  — Бай-кал, — произнес я негромко по слогам и увидел, как в зрачках моего нечаянного собеседника засветились, загорелись огоньки понимания.
  — Бай-гал, — как загипнотизированный магией этих звуков повторил он медленно, как будто пробуя на вкус это загадочное, но явно знакомое ему слово.
  Француз чокнулся со мной, оттопырил большой палец сложенной в кулак руки и, по-видимому, решив вывалить на мою голову все свои запасы русских слов, торжественно и почти правильно произнёс.
  — Зра-стуй! О! Муль, — это слово он произнёс особенно вкусно. И ещё раз, — Бай-гал!
  После чего быстро, горячо и с восторгом он заговорил по-французски, сопровождая свою речь различными жестами, самым характерным из которых был оттопыренный большой палец руки, всякий раз сопровождавший слово «Байкал».
  Оказавшийся поблизости переводчик объяснил мне, что Анри был на Байкале со своей подругой несколько лет назад. И что это самые прекрасные минуты в его жизни, несмотря на то что с Поли они вскоре после поездки в Россию расстались... Он даже написал о Байкале эссе: «Багровый изумруд в прозрачных тонах».
  — Может быть, я не совсем точно перевёл, — извинился переводчик, устремляясь уже к другим собеседникам, — но вроде бы звучит это именно так.— Что-то о багровом солнце, прозрачных водах и Байкале, напоминающем вселенский изумруд.
  После этого мы, конечно же, выпили «до дна» («до да», как сказал Анри) и обнялись уже как кровные братья «планеты людей», как охарактеризовал нашу Землю другой французский писатель Антуан де Сент Экзюпери.
* * *
  Оставил свои записи о Байкале (в конце июля 1662 года) и опальный протопоп Аввакум: «...Лодку починя, паруса скропав, через море пошли и гребмя перебрались: не больно в том месте широко, — или сто, или осьмьдесят верст. Когда к берегу пристали, восстала буря, и на берегу насилу место обрели от волн. Около его горы, утёсы каменные зело высоки, — двадцать тысящ верст и больше волочился, а не видал таких нигде... Птиц зело много, гусей и лебедей, — по морю, яко снег, плавают. Рыба в нём — осетры и таймени, стерляди и омули, и сиги и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы велики в нём, как во окияне-море большом. Живучи на Мезени, таких не видал...»
  О размерах Байкала он пишет: «...длина его парусом бежать большим судном дней до десяти, и по двенадцати, и больше, какое погодье, а ширина его — где шире, а где уже, меньше суток не перебегают. Глубина его великая, потому что многожды мерили сажен по сто и больше, а дна не сыщут... А вода в нём зело чистая, что дно виднеется многие сажени в воде, и к питию зело здрава...»
  О необычайном ощущении здоровья на Байкале писал в конце XIX века и Антон Павлович Чехов, следуя через Сибирь на Сахалин: «Ехали мы к Байкалу по берегу Ангары. Погода была чудная, тихая солнечная, тёплая; я ехал и чувствовал почему-то, что я необычайно здоров; мне было так хорошо, что и описать нельзя... Берег Ангары на Швейцарию похож. Что-то новое и оригинальное. Доехали до устья; тут уже берег Байкала, который в Сибири называют морем. Зеркало. Другого берега конечно не видно: 90 верст. Берега высокие, крутые, каменистые, лесистые; направо и налево видны мысы, которые вдаются в море вроде Аю-Дага или феодосийского Тохтоделя. Похоже на Крым. Станция Лиственичная расположена у самой воды и поразительно похожа на Ялту; будь дома белые, совсем была бы Ялта!»
  Как видим, всякий побывавший на Байкале находил в нём что-то свое, близкое и дорогое только ему.
  Аввакум неосознанно сравнивал Байкал с Мезенью, а Чехов с любимой им Ялтой.
  Ощущение же здоровья, и в первую очередь здоровья нравственного (недаром же Байкал назван священным), даруемое здесь, фиксировалось почти всеми, кому удалось побывать на этом сибирском море. От Николая Гавриловича Спафария, русского дипломата, следовавшего в 1675 году через Сибирь в Китай, до нашего современника, проникновенного писателя Валентина Григорьевича Распутина. И каждый: кто пером, кто кистью, кто фотоаппаратом — оставляет для нас свой Байкал, своё видение этого чуда планеты...
  А всё мало! По-прежнему неисчерпаема и щедра красота его! Почти как у Экклезиаста: «Бегут в море реки, но не переполняется море...»
  Так и Байкал одаривает всех своей нерукотворной красотой. И если человек добрый, то он становится ещё добрее. И даже злой мягчеет на брегах его.
  Недаром же Федор Михайлович Достоевский писал: «Красота спасёт мир».
  Так что лечите красотою свою душу. Приезжайте на Байкал, как бы далеко вы от него ни находились. Поверьте, он того стоит. И будьте к нему внимательны и добры, как вы хотели бы, чтобы были добры и внимательны к вам. Не оскверняйте берега его и воды ни чем посторонним, Байкалу не свойственным. И на добро он всегда ответит ещё большим добром.
* * *
  Эссе мое, похоже, затянулось... Тем не менее я хотел бы ещё раз вернуть моего гипотетического читателя в любимую мной (хотя бы за то, что там ежегодно бывает прекрасный веселый праздник молодого вина — бужоле) Францию, а вернее — к изречению одного из достойнейших её сынов Виктора Гюго.
  В своём предисловии к роману «Труженики моря» он писал: «Посвящаю эту книгу гостеприимным и свободолюбивым скалам, уголку древней земли нормандской... суровому, но радушному острову Гернсею, моему нынешнему убежищу — быть может, моей будущей могиле».
  Меня поразили эти слова. И особенно «свободолюбивые и гостеприимные скалы». Он обращался к ним как к одушевленному существу, как к близким людям.
  Мне подумалось тогда, что надо быть или совсем одиноким или любить этот край как очень близкого тебе человека, чтобы написать такое и чтобы иметь желание даже после смерти не разлучаться с данным уголком земли.
  Пожалуй, смертью-то и проверяется истинная любовь...
  Желание даже после смерти, а иногда — хотя бы после неё не разлучаться с неким уголком земли высвечивает это глубинное чувство. Не потому ли так изматывающа для русского человека ностальгия, что жить-то, худо-бедно, он вдали от Родины ещё может, а вот и после смерти быть на чужбине ему страшно. И ещё я подумал о том, что я, так много колесивший по земле, побывавший на различных морях и океанах и видевший много красивых мест: Сахалин и Осетию, Курилы и Карпаты, вулканы Камчатки и свежие снежные, до ненатуральности чистые вершины Сихотэ-Алиня, аккуратные эстонские пейзажи с их пушистыми белыми туманами над болотцами и беломорские заброшенные деревни в их закатной и суровой красоте, и забайкальские грустные жёлтые дальние степи. Был продуваем в своё время ветрами: Белого, Черного, Балтийского, Каспийского, Берингова, Японского, Охотского морей и Тихого океана, продубивших своей солью мою кожу... могу ли я из всей этой мозаики мест выбрать уголок, которому бы хотелось посвятить подобные слова при жизни. И в котором бы хотелось лечь безмолвным после оной.
  И поразмыслив, проверив эталоном смерти крепость своих чувств, я понял, что такой уголок есть. Что он давно уже живёт у меня в сердце... Это Байкал. Ламу, то есть море с эвенкийского; Бэй-Хай — северное море с китайского; Байгал Дилай — большое озеро (море) с монгольского; Бай-Куль — богатое озеро с тюркского. Я бы добавил — щедрое озеро на красоту. А красота — это язык сверхсознания, познание неосознаваемого и, пожалуй, высший дар Природы.
  Поэтому и я хочу посвятить свое эссе гордым, прозрачно-голубым байкальским скалам, с белыми вершинами нетающих снегов, видимых на другом берегу; водам его не ласковым, но влекущим к себе своей глубинной чистотой; свежим его ветрам, приносящим бодрость и неведомую радость; крупным изумрудно-синим льдинкам звёзд над ним; прозрачному до жути, отполированному ветром льду.
  Вспоминаю, как не однажды я лежал на сеновале, гостя у приятелей — работников биологической станции Иркутского госуниверситета — в небольшой деревушке Большие Коты, расположенной на самом его берегу, и, укрывшись пахнущим овчиной тулупом, вдыхая запах сена, слушал плавно-мерное (как удары моего сердца) дыхание волн. Глядел, не в силах оторваться, в завораживающую бездну черного бархатного неба, угадываемую только из-за купола звезд и смотрящего, как в зеркало, в Байкал...
  На том же сеновале я подслушал однажды жалобные, усталые вздохи осеннего ветра, может быть, прилетевшего откуда-нибудь с высокогорного плато, расположенного у горы Кинабалу острова Калимантан в Индийском океане, откуда к нам в Сибирь на гнездовья прилетают весной перелётные птицы…
  Именно тогда, когда ветер как бы проходил сквозь меня, я осязаемо чувствовал, что я лишь частица безмерно огромного мира, частица этого ветра, и в то же время я — это весь Космос, способный вместить в себя и мой Байкал. И давние, чистые, давно забытые и ещё не случившиеся воспоминания, размытые, как акварель, оживали во мне и сливались в единое целое с чем-то неведомым. И мне тогда казалось, что я понял, о чём плакал ветер...
  Он скорбел обо всем и обо всех: о планете, на которой родился, и о нас, на планете живущих, обо всех — от муравья до человека. И о том, что он жив лишь до тех пор, пока жива и целостна планета Земля. И о вечности своей, которая есть такая невыносимо тягостная ноша...
  А утром я проснулся от холода (замёрз нос) и увидел другой, белый, яркий, искрящийся мир. Белые, с блёстками от инея крыши, белая трава, доски и перила мостка через реку, в которой вода стала сразу же темной...
  Помню, какая беспричинная радость, какое счастье вдруг возникли во мне от простого ощущения жизни и пребывания в этом мире, в этом месте именно сейчас: в этом столетии, в эти часы и секунды, которых никогда уже больше не будет даже для тех, кто проснётся часом позже...
  Из этих воспоминаний-ощущений я и попытался составить Нечто, сотканное из продуктов человеческого духа... Ибо Байкал — это прежде всего империя духа в его простой непостижимости. Именно поэтому и разговоры о том, можно ли на берегах Байкала развивать различные производства, кажутся мне просто неуместными. Таким же, например, как вопрос о том, «можно ли плевать в колодец», из которого потом придётся пить. Причём не только нам, но, может быть, и всему человечеству. Недаром же Байкал включён в список мирового наследия. И тем не менее мы снова видим, как в очередной раз, не в угоду людям, живущим в Байкальске (они лишь разменная монета), а в угоду олигарху Дерипаске, уже обожравшемуся, кажется, миллиардами долларов, но до сих пор не насытившемуся, планируется возобновить работу Байкальского целлюлозного комбината со сбросом сточных вод в Байкал. И снова всё обосновывается экономическими обстоятельствами, кризисом и прочей хренью. Ну неужели не понятно высокопоставленным тугодумцам, что вопрос с БЦБК на берегу Байкала – это вопрос не экономический, не политический и даже не экологический, а в первую очередь нравственный. И грязный завод на его берегах так же неуместен, как чирий на лице красавицы. И так же отвратителен, как человек, въезжающий в храм на лошади, даже в том случае, когда храму от этого ничего не будет.
  И последняя справка, персонально для премьер-министра В. В. Путина.
  Дорогой, хотя, если честно, после принятого им решения на Старый Новый год о возобновлении работы БЦБК не столь уж дорогой Владимир Владимирович! Иркутск (о чём вы заявили в своём телеинтервью) не может сбрасывать свои бытовые отходы, «превышающие во много раз отходы БЦБК», в Байкал, поскольку расположен примерно в семидесяти километрах от озера на реке Ангаре, вытекающей из него. Правда, может быть, в ваших планах ещё и поворот рек вспять? Ну, тогда извините меня, провинциала. Вам оттуда, из Москвы, конечно же, виднее: чему куда впадать и чему откуда вытекать. Но всё-таки помощников своих пожурите, что они вам такие сведения для сравнения подсунули. Ибо не все в России Митрофанушки из фонвизинского «Недоросля», который говорил: «А чего географию-то учить? Кучеру куда скажешь, он туда и довезёт».
 
Иркутск, апрель 2010 г.

НАУЧНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
  Длина озера — 636 км.
  Ширина: максимальная — 81 км, минимальная — 27 км.
  Длина береговой линии — около 7000 км.
  Глубина: максимальная — 1637 м, средняя — 731 м.
  Объем водной массы — 23 000 км3 (то есть, если все источники нашей планеты вдруг исчезнут, — воды Байкала хватит на то, чтобы поить ею всё человечество 40 лет).
  Количество островов — 30.
  Количество притоков — 544.
  Из озера вытекает только одна река — Ангара.
  Площадь водосборного бассейна — 588 000 км2.
  В Байкале обитают 1340 видов животных и 556 видов растений,
2/3 из которых нигде более в мире не встречаются.
  Первым же исследователем, который оставил для потомков чертёж Байкала и в Байкал падучих рек», а также сведения о рыбах озера и пушных зверях прибрежной тайги несомненно следует считать казачьего пятидесятника Курбата Иванова, который в 1643 году из Верхоленского острога с группой казаков и промышленных людей достиг западных берегов Байкала, побывав на острове Ольхон.

Владимир МАКСИМОВ

Комментарии:

Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий


Комментариев пока нет

Статьи по теме: