Николай Дорошенко. Токи земли и высота духа

О книге «Дерево возле дома»

Имя Николая Ивановича Дорошенко хорошо известно в российском литературном мире. Автор многих книг прозы, лауреат литературных премий, смолоду перепробовавший дюжину профессий — от рулевого матроса в Ялте до токаря в Волгограде и дворника в Москве. Секретарь Союза писателей России, главный редактор газеты «Российский писатель», он который год практически без финансирования ведёт писательский сайт — единственный заметный канал творческого общения для почти восьми тысяч членов писательского сообщества России, самого крупного в стране.

Такое служение под силу только истинному Подвижнику.
Давно и хорошо знакомый со страстной публицистикой Николая Ивановича, я к стыду своему не знал его прозы. Давно сказано: «Довлеет дневи злоба его», оттого нет времени и сил оглядеться окрест, перевести дух. А ведь Дорошенко — тонкий и мудрый художник, со своим «лица необщим выраженьем», хорошо различаемым даже в нашу пору буйного цветения литературного чертополоха. Уроженец Курщины, он корнями принадлежит засечной Руси, где ставились городки-крепости против ордынских набегов и откуда, по словам Бунина, вышла вся русская литература, начиная с Толстого и Тургенева.
Ивот мне в руки стараниями общего друга попала совсем небольшая книжка Дорошенко «Дерево возле дома». В один присест проглотил её, потом перечитал отдельные вещи ещё раз и словно замер перед некими вратами в иную реальность. То ли давно забытого нами золотого века, то ли в реальность будущую, где сплетены в единое целое наше и наших предков земное бытование, видения и знаковые сны. «Воспоминанье свой длинный развивает свиток» на неторопливых страницах дорошенковской прозы, погружая нас на глубинные уровни сознания. Родовая память оказывается ярче и выпуклей опыта повседневности, реальность, пронизывающая толщу времени и поколений, становится зримее и явственней окружающей действительности. И тогда пыль под детскими ногами, луч солнца золотого из пристально ощущаемого прошлого, река вдали и верба у родного порога — всё это становится явью, не просто более дорогой и близкой, но единственной, той, которую выносим мы из этой жизни с собой, — дальше, за пределы земного окоёма. «Как в ведро вода льётся, так свободно текут в нас и наши видения, а душа пухнет, но принимает», — роняет автор одно из своих сокровенных наблюдений.
Повествования Дорошенко ткутся из гоголевского сплетения абсолютной реальности и фантастики, которая неслышной тенью, дуновением ветра проносится по его страницам в повестях «Видение на Липенском луге» и «Прохожий», написанных ранее и включённых в последнюю книгу, видимо, в силу особого отношения к ним автора.
В этой своей книге Николай Дорошенко, известный своей публицистикой высокого накала, открывается нам совсем иной, застенчивой гранью своего таланта. Здесь мы видим его в кругу самых близких ему людей — отца и матери, брата и сестры, односельчан, половина из которых родня, а другая половина свойственники.
«Одно из самых сильных впечатлений детства, — вспоминает рассказчик, — когда отец подсаживал на печку маленького Колю, сомлевшего от неподвижного сидения, доставал из сундука толстенную Библию, водружал себе на нос огромные, в тёмной оправе, очки и усаживался под лампу рядом с матерью, чтобы приступить к чтению.
Читал он всегда вслух и по складам. И, одолевши несколько слов, повторял их затем более внятно, а голос у него при этом был гулким, как из колодца, и подбородок его при чтении иногда почему-то сам начинал дрожать.
Оттого, что, сколько я себя помню, отец по вечерам читал и читал Библию, я уже знал, что когда-то не было ни снега, ни людей и что была только «тьма над бездною».
Вот так в крестьянской семье Курской области в насквозь атеистические 50-е годы прошлого века растили детей — через Святое писание, откуда маленькому слушателю особенно врезалась в сознание притча о мучениях многострадального Иова. И если отец иной раз и брал в руки вишнёвый прутик, то сугубо в профилактических целях — чтобы у сына «страх за свою бессовестность появился», как у Иова перед Богом Отцом. Но несравнимо больше доставалось дитяти любви, и автор повествует об этом так: «И Бог тоже иногда не выдерживал, почему-то именно певучим голосом моей матери вдруг начинал утешать меня: «Коля хороший, хоро-о-оший, Коля, пташеняточко моё самое доброе...». Разве можно было вырасти чёрствым и бесчувственным после таких чтений, после таких материнских слов?
Тему пасторальной идиллии раннего детства Николай Дорошенко продолжает в недавно появившихся в его блоге главах из нового романа: «А в самую начальную пору моей жизни все сторонние люди стремились мне в лицо заглянуть, все пытались меня либо погладить, либо даже потискать, либо, по крайней мере, сунуть мне конфету или пряник. И в памяти у меня остались ласковейше притишенные голоса этих со всех сторон устремляющихся ко мне моих односельчан.
Полагаю, что <...> во всех моих односельчанах лишь с наибольшей непосредственностью проявлялось общее для всех много поживших людей стремление узнать в каждом детском лице то первородное сияние, из которого когда-то вылепились и их собственные души, — затем, может быть, жизнью обугленные, покорёженные, болящие, но и хранящие, всё-таки хранящие в себе хотя бы самую малую искру изначального покоя и ничем не замутненного первородного счастья».
Разве могла такая любовь окружающих исчезнуть втуне или излиться пустодушием в подлетке, а потом и во взрослом человеке? Конечно, нет.
«Читая прозу Николая Дорошенко, в полное блаженство, безлимитно, за прошлое и будущее, до полного изнеможения накупаешься-наплещешься в неистощимости его бытописания», — со справедливым восхищением подмечает в своём прекрасном предисловии к книге Василий Дворцов. И — добавил бы я к этим словам — завораживает ещё и неутомимая, неиссякаемая сердечность этого бытописания, кровная привязанность ко всему, что ни есть в подлунном мире, — к тому, что реально, и к тому, что снится: к яблоневому саду, к «..облаку, безмятежно белому, как капля молока на округлом боку голубой керамической чашки», к «...земле, на которой всё было расположено так, как располагаются руки на коленях у отдыхающих старух»...
А ещё проза Дорошенко пленяет причудливостью сюжетных, а вернее бессюжетных ходов, произвольно капризных, которые выведут повествование в какую угодно сторону, затянут читателя в любой замысловатый поворот, куда он с готовностью пойдёт, а потом будет только дивиться и разводить руками в изумлении — как это я оказался здесь, как «заблудился между изнанкой и лицевой стороной здравого рассудка», как мне «тута» (прилипчивое словцо из местного говора) привольно и хорошо...
Со страниц книги в тысячах подробностей, милых и незатейливых, встают щедрые картины юга России, и открываются в них такая глубина и такая высь, что останавливается дыхание. Ибо это — настоящий эпос, пусть и малых форм. В отличие от эпоса гомеровского с его героикой битв и странствий, эпос Дорошенко вроде бы соткан из вещей и людей самых обыкновенных: тарахтящего трактора на вечно ждущей человека пашне; сверхделикатного тракториста Тимохи; мучицы в мешке за спиной, такой вкусной, что её хочется съесть тут же, не дожидаясь пока она обернётся подовым караваем; топорища в руках плотника, так отполированного за годы работы хозяйскими ладонями, как ни одна сверхсовременная шлифовальная машина не способна его отполировать; и бескрайне размашистого, таинственного Липенского луга...
При чтении Дорошенко вспоминалась одна сценка, подсмотренная некогда К. Паустовским на рыбалке: он заметил по соседству рыбака, который ранним утром пришёл к реке с книгой и тут же уткнулся в неё. Проходили часы, а тот, напрочь забыв об удочке, о клёве, о палящем солнце над головой, никак не мог оторваться от страниц. На вопрос заинтригованного писателя, что же он читает, тот отвечал: «Та Диккенса, будь он неладен. Такой прилипчивый писатель».
Так и Николай Фёдорович — отстать от него нельзя.
Читатель наш в нынешней битве за выживание забыл, что есть простые человеческие радости: любовь, не знающая громких и пафосных слов, но и без них верная и вечная, длящаяся до тех пор, пока достаёт у человека сил ходить по этой земле; незамутнённая совесть. Оказывается, можно не гнаться за рублём или за призрачной карьерой в пароксизмах социал-дарвинизма, а жить, добывая в поте лица хлеб свой насущный, растить детей, сидеть с роднёй за праздничным или поминальным столом и слушать рассказы стариков о том, как дед автора, четырнадцатый в семье ребёнок, уходил на германскую войну в августе 14-го.
При этом сильно радоваться у героев дорошенковских рассказов, может, и не выходит, но зато хорошо получается жить без угрызений совести, что Толстой вместе со здоровьем почитал за наивысший признак счастья.
И ещё одно чарует в книге Николая Дорошенко — по-малороссийски распевное наречие русских украинцев на Курщине.
...Не мог не вспомнить я, что точно так же разговаривал в Харькове полвека назад мой двоюродный дед Иван Михайлович Ольховой, батальонный врач ещё в Русско-японскую войну. «Та-а шо там», — слышал я в подступающей ночи его слегка надтреснутый голос из другой комнаты. С обречённостью и смирением он, тогда 87-летний старик, произносил эти слова, отвечая каким-то своим размышлениям под конец ещё одного истаявшего дня. Давно это было, а вот навеяло вновь...
«Сколько ни живёшь на свете, а всё про всех людей не узнаешь», — таков, сообщает нам автор, общий приговор сельчан после долгих посиделок глухими зимними вечерами. Но достаточно и того, что мы узнали, прочитав книгу Николая Дорошенко, со страниц которой веет теплом детства, любовью родных, бескрайним небом, непростой, но такой понятной жизнью вечных тружеников. И тепло становится на душе, словно это мы сидели вместе с ними, вслушиваясь в их бесхитростные, но такие увлекательные бывальщины.
Когда в избе особенно уютно от потрескивающего из печки жара...

Виктор ЛИННИК