Находясь на заметке у Бога

Книгу, о которой я собираюсь и прямо начинаю говорить, оценили уже и до меня. Это сделал рассудительный и даровитый человек, писатель Леонид Сергеев. Следую и ему.
Хорошо, что о писателе судит писатель — то есть, к примеру, не литературовед. Ибо может ли низшее судить о высшем? Скажем, человек в футляре Беликов — может ли судить о литературе, об античности, о самом Чехове?
Надеюсь, это понятно. Беликов и своих учеников, «антропос» такой, оценить не мог. Ведь литературоведение и критика — конечно, не науки. Это искусство: искусство вовремя собраться с чужими мыслями. А Беликов — это разве, батенька, художник?
Пускай звучит наш вроде афоризм несколько смешно, а есть тут и доля истины. С чужими ведь мыслями вполне стоит, стоит собираться; их ведь всегда оказывается заготовлено человечеством больше, чем наработал какой-то учёный.

Отчасти верен сказанному выше и Леонид Сергеев, автор предисловия к книге Валерия Иванова-Таганского «Кого отмечает Бог». В ней, вполне узнаёшь из предисловия, налицо «два романа («Грабли для сатрапа», «Кого отмечает Бог»), две пьесы («Барашек в бумажке», «Прощеное воскресение»), одна повесть («Грехи шелудивых псов») и рассказы («Босоногий», «Контра», «Любовь китаянки», «Голливудская наколка»).
Это верно, книга из названного и состоит. Не соглашусь с Леонидом Сергеевым только в одном. Он утверждает, что писатель (то есть, как и лично Валерий Иванов-Таганский) только задаёт вопросы, а решает их вовсе не автор, а сам читатель. Сказано почти по Чехову, у Чехова только лишь чуть-чуть иное. Классик писал Суворину: русские писатели, конечно, ставят вопросы, но решайте и отвечайте на них вы, уважаемые.
Как не последовать этому? Однако мне кажется, Чехов подсказывает и ещё что-то, что гораздо важнее прямого смысла его же слов; так у Чехова бывало всегда. А что же именно важнее?
То, что ни читатель, ни тем более критик, они ничего решить так, как мог бы писатель, — не могут. Предложение, чтобы читатели взялись за это дело и сами бы его сделали — конечно, лёгкая усмешка.
Большой писатель ставит неразрешимые вопросы. Таких вопросов много в самой жизни, и только их и стоит как ставить, так и решать. Разрешимые вопросы пусть подыскивают учёные.
Есть ли, например, вошедший в заглавие книги Бог? Права ли в своём выборе Татьяна Ларина? Права ли Анна Каренина? Права ли дамочка с собачкой и её возлюбленный Гуров? Прав ли шолоховский Григорий Мелехов? А Павка Корчагин, Павлик Морозов и т.д.?
Докажите мне что-нибудь по этим вопросам и — покажите-ка — решите их. Некоторые либеральные решения-доказательства мне известны; они крайне глупы. В Бога же, если начать с этого, надо просто верить, и стоит верить. Вы знаете что-то значительнее веры?
Интригую: в книге Иванова много созвучно этому. Начните с «Граблей для сатрапа»: там налицо почти доказательство, что Высшее существует — и Высшее требует от вас не логики прежде всего, а твёрдой веры.
Кстати, мы не очень уклонились от темы? Едва ли. Тогда уклонимся совсем немного и от помянутого только что Григория Мелехова. В конце шолоховского романа ясно, что Григорий никому-то никомушеньки не нужен, кроме разве сына Мишатки и Мишки Кошевого. А тот — очень трепетно поджидает своего бывшего друга Григория — поджидает с револьвером и циркуляром из Москвы в руках. Ну, а солдат Андрей Соколов и его приёмыш в «Судьбе человека»? Писатель говорит, во что ему хочется, видя их, верить: они пройдут через все испытания. Но это не решение, а надежда; вера писателя даже крепче реальности.
О, если вдуматься, и вдуматься из сегодняшнего дня, незаурядные герои «Судьбы человека» опять и тут были никому-никомушеньки не нужны. Кое-кто, столкнувшись с подобным, испытаний не прошёл сам. Это подтверждает вся судьба недостроенного в нашей стране социализма. Время-то это было совершенно сносное, ибо имело множеством ценных отдушин, лазов и прорех: его прошли-проехали, а про человека забыли. (Играл я когда-то, стариком ещё, чеховского Фирса в Японии. Ой, больно.) Зачем же разрушали возводившееся здание всемирной эпохи?
С водою выбросили и дитятю. Так часто происходит у Валерия Иванова-Таганского (конечно, по его собственной творческой воле, по его свидетельствам) в его прозе и в драме. Мнимо-созидательную динамику капиталистической демократии писатель очертил точно: надламываются и неисправимо корёжатся судьбы, семьи, счастье и любовь (читайте «Грехи шелудивых псов»).
Вещи, что представлены в книге, восходят к тем самым, тем самым давним временам — скажем, к тому же 1956 году, когда расшатывание и разрушение началось. Таков рассказ «Контра», где сразу обозначено, в скобках — «1956»; проверьте попутно все даты и датировки.
Почти все вещи Иванова-Таганского снабжены посвящениями: «Сыну моему Валерию»; «Марианне Вертинской…»; «Светлой памяти ушедших сокурсников моих…»; «Брату моему Анатолию посвящается». И тут быстро, по самому порядку слов чувствуешь: всё написано от себя, то есть очень лично, с заботою о людях. Разве что некоторая раздумчивость обращения к М. Вертинской — при нём стоит многоточие — звучит слегка загадочно: рассказ-то, «Любовь китаянки», повествует о похождениях героя-гастролёра среди блудливых хищных женщин за границей. А само по себе повествование достоверно: и даже имя Сяо Мэй у них существует (знаю такую именно женщину); Шанхай наших дней описан тоже достоверно. За исключением, замечу, огласовки китайского слова «спасибо»: вместо «си-си» следует писать «се-се». (Например, имя автора этих строк — Сергей — по-китайски значит «спасибо за вашу крышку». От самой Сяо Мэй я это, кстати, и слышал, хотя в отличие от рассказанного Валерием Ивановым-Таганским она не разведчица-контрразведчица, а учительница.) — Да нет: может быть, и была разведчицей; но звали её тогда Маша.
Итак, мы начали с Марианны Вертинской. Другие же посвящения я не стал бы выстраивать столь прихотливо-лирично; разве не лучше прямой порядок слов: «посвящаю своему сыну», «посвящается ушедшим сокурсникам» — или, вполне допустимо, «недоброй памяти 1956 году»?
Личная-то память у автора, конечно, добрая (читайте опять же рассказ «Контра»); но почему она должна обелять зло? Писатель этого и не делает, что оправдано.
Искоренение зла — оно, возможно, как раз и есть неразрешимый вопрос. Однако изобличать и укрощать его, зло, надо. Его, строптивое и жалкое; даже когда зло чует, что ему даётся повадка — оно есть, что называется, форсящий в сущности фарс, и Валерий Иванов зорко замечает это: обратите внимание на его пьесу «Барашек в бумажке» — она не зря названа «трагифарсом»; да так она и исполнена, в соответствии с предметом беседы.
Всего, впрочем, не перечислишь. Однако увидев на прилавке новую книгу Валерия Иванова-Таганского, поверьте уже её элегантному оформлению. (Автор дизайна обложки — Алина Новикова, издательство же — «У Никитских ворот».) Обложку украшают портреты Пушкина, Столыпина, Вертинской. За ними проступает и художественный мир самого автора; так что книгу стоит завести в своей библиотеке. А на обороте переплёта — сам писатель, режиссёр, заслуженный артист России Валерий Иванов-Таганский — умное симпатичное лицо серьёзного человека и художника.
Я не могу не оценить эту книгу столь же высоко, как её уже оценил до меня в своём предисловии Леонид Сергеев. Это удача издательства. Вопросы, с которыми к нам обратился писатель, — трудны и даже часто благотворно, отрезвляюще неразрешимы. А что?
*  *  *
Да то, что Бог всё замечает. Он наблюдает за нами; каковы получаются из нас, проверяет он, вдумчивые писатели. В этом отношении само заглавие книги удачно; оно прозорливо.
Леонид Сергеев считает, что благополучный исход событий в романе «Грабли для сатрапа» — иллюзия: там добрые герои борются не на жизнь, а на смерть с бандитами, с подлым начальством и побеждают с помощью и веры, и служителей веры (отец Николай).
Так, мол, не бывает — пишет Л.Сергеев. Ну, нет: как должно всё быть — вот это и есть правда; таково моё мнение, я беру его у писателя В.Иванова. И всё такое замечает, всё хорошее одобряет и укрепляет Бог.
Вы скажете как-то иначе? Пожалуйста. Но суть дела едва ли изменится.
Посвящаю удачам Валерия Иванова и моему однокурснику Виктору Линнику (по годам 1962—1967) своё стихотворение о том недостроенном, чего мы уже касались:
Осталась минута. От дикого ветра вдвоём мы укрылись в халупке фанерной, и я говорю, что с неделю, наверно, не будет вестей с моего километра. Подходит дрезина по узкоколейке. А ты всё стоишь, опустивши ресницы — и, палец продев сквозь дыру в рукавице, счищаешь пылинки с моей телогрейки. Ни слова опять с твоих уст не сорвётся. Но ты отвечаешь: «Я ждать и не буду: ведь сердцу — не нужно вестей ни откуда, оно у тебя навсегда остаётся». Как в детстве всё это легко начиналось! Подходят дрезины. Отходят дрезины. А сердце — моё-то, где сердце осталось? Вблизи Воркуты? Иль в дали Аргентины? Иль всё это сон? Но весьма вероятно: один по любви, а другой по работе — и вы с Колымы в Лиссабон попадёте, и даже, с почётом, вернут вас обратно. Дохнут сквознячком с тех учтивых таможен, где часу иным на полжизни хватает; что ж — будет и там, кто вам сердце предложит, кто весть передаст, сыновей воспитает. Лишь только — на воле былым не кичитесь: на воле сложней — там опаснее ветер. Не каждый, как в детстве, вам сердцем ответит — да вы в пятьдесят и спросить побоитесь. И всё ж это воля; куда торопиться? Проваливай, жалкие годы студентства! Но что до советского честного детства — к нему б я сводил сыновей, подучиться.

Сергей НЕБОЛЬСИН,
профессор,
член Правления СП России.