На родине Белова живое слово

«На стене над моим столом фотография с картины художника Волкова: Пушкин, преодолевая боль, приподнимается на снегу и целится в международного проходимца, напялившего для маскировки русский гвардейский мундир. Настольная энциклопедия Битнера называет Дантеса не офицером, а дипломатом. Будущему владельцу роскошного замка всё равно было, кому служить: то ли Николаю I, то ли масону и предателю Франции Наполеону III.
Александр Сергеевич Пушкин умрёт, ему осталось жить очень недолго. Возок ждёт, секунданты застыли в безмолвии. Пушкин целится во врага своей Родины. Я родился через девяносто пять лет, без мала целый век минул после той петербургской зимы — но почему я плачу? Без слёз, сжимая поределые зубы… Плачу о матери и о Пушкине».
Цитата почти случайная из очерка Василия Ивановича Белова «Душа бессмертна» (на любой странице можно раскрыть любую книгу Белова и уже не оторвёшься). Но нет – не случайная, как не случайно всё в этом мире. Как и Пушкин, Василий Белов уже навсегда в русской жизни, как и Пушкин, «отстояв назначенье своё, отразил он всю душу России…», как и Пушкин, до сего дня не даёт он спуска врагам России… И я, стискивая тоже уже поределые зубы, плачу, думая о Пушкине, или читая Белова, или глядя на его дом в Тимонихе… Но нет (не дождётесь!), то не слёзы слабости, то слёзы благодарной любви и светлой печали…

«Три года я с помощью моих друзей Анатолия Заболоцкого и Валерия Страхова спасал то, что осталось от нашей церкви. Однажды ранним утром, когда устанавливал самодельный дубовый крест, стоя на качающихся лесах, я взглянул окрест… То, что я увидел, никто не видел не менее ста тридцати лет. Птицы летели не вверху, а внизу. Подкова озера, окаймлённая кустами и мшистыми лывками, оказалась маленькой и какой-то по-детски беззащитной. Вода без малейшего искажения отражала голубизну бездонного неба. Всё вокруг было в солнечном золоте, в утреннем зелёном тепле, в тишине и в каком-то странном и даже счастливом спокойствии. Могилки внизу с голубыми, неверно сбитыми крестиками, обросшие тополёвой дикой молодью, занимали совсем немного места среди полей и лесов, уходящих далеко в дымчато-золотой горизонт. И они поредели, родные леса! Горизонт растворялся в сиреневой дымке, поглощённый и объятый безбрежным, бездонным небесным куполом».
Не с высоты церковного купола, но довелось и мне увидеть и блёсткую подкову озера, и заозёрную деревеньку с серебряными банями, и леса, и поля, которые, по словам Белова, пахались ежегодно как минимум полторы тысячи лет. В 1995-м их впервые не обработали, не распаханы они и в 2007-м…
И, заплутав в сумерках северной светлой ночи, потеряв тропу, продирался я с товарищем через те буйные, путающие ноги травы… А и хотелось пасть в те травы, на ту землю…
Пробравшись вдоль оврага, за которым густились деревья и кусты и виднелись очертания храма, мы выбрались на твёрдую дорогу… Тишина была, великая тишина над родиной Белова… И я вдруг осязаемо ощутил абсолютное счастье. Счастье то можно было даже потрогать…
Потом, уже днём, увидели вблизи церковь, восстановленную трудами Василия Ивановича и его друзей, могилки под деревьями. Тут и деревянный крест, и могильный камень с надписью: «В 37 лет она стала солдатской вдовой»… Мама Белова…
А как долго ехали мы в Тимониху! Сначала по асфальтовому шоссе, потом по бетонке, потом уж по грунтовой дороге. Поля, леса, деревни, речки… Вот откуда, из самых глубин северной Руси, явился и сам Белов и вывел в мир своих героев. Иван Африканович Дрынов, дедко Никита Рогов, неутомимый строитель мельницы Павел Рогов, Олёша Смолин… Всех и не перечислишь. Ведь только в «Канунах», первой части великого романа-трилогии «Час шестый», десятки героев.
Великий подвиг Белова – запечатлённые души, лица, будни и праздники русских тружеников: плотников и землепашцев, священнослужителей и учёных, солдатских вдов и ребятишек, заменивших в тяжкой мужской работе погибших на фронте отцов…
Набираю на компьютере цитаты и вижу, как густо подчёркивает машина  беловские строчки зелёным и красным. Ну, не помещается живое русское слово в компьютерные рамки!
Живое русское слово – родная стихия Василия Белова, и он щедро делится с читателем этим великим счастьем – говорить и мыслить на русском языке.
Горжусь, что живу в одно время и на нашей общей земле с Василием Ивановичем Беловым.
Недавно мне вновь посчастливилось побывать на родине Василия Ивановича Белова – в деревне Тимонихе Харовского района Вологодской области…

ТИМОНИХА
Уже бывал я там несколько лет назад. Даже что-то писал… Как передать словами то,  что почти неуловимо органами чувств – состояние души, духа… Как передать, что хотелось раствориться в этом тумане, задёрнувшем поля, дорогу и озеро от посторонних глаз…
Большой дом, жернов, вкопанный у крыльца, и низкая входная дверь, и высокая крутая лестница, ведущая в избу… Сразу за входной дверью, налево от лестницы – вход в какое-то хозяйственное помещение, а там деревенская утварь, и на каждой вещи бумажка с надписью – «корчага», «пестерь», даже косточки-«бабки», игра в которые так ярко описана в «Канунах», сложены в чугунок и подписаны. Чтобы знали, чтобы помнили… Пусть это кажется наивным, пусть. Белов делал и делает своё великое дело. Он сохраняет Родину. Для всех нас. И хочет, чтобы мы не только по его книгам, но и воочию увидели и корчагу, и пестерь. Если мы забудем их – мы потеряем что-то очень важное, может, даже главное, без чего уже не сможем называться русскими и просто людьми. Я верю в это, этой вере научил меня Белов.
Обычная северная русская изба с хозяйкой-печкой посредине, вокруг которой и кипела жизнь. Теперь уже и здесь, как и во всей Тимонихе, как и во всех-то русских деревнях, жизнь лишь временами вскидывается – то приездом самого Белова, то его сестры или племянницы с детьми, то вот таких гостей, как мы в тот день…
Все здесь ещё живо – и как бы хотелось, чтобы не стал просто музейным экспонатом этот дом, эта деревня, в которой уже никто не зимует, да и на лето приезжают в три или четыре дома… Я бы умер, просто бы лёг и умер за то, чтобы всё это жило и впредь живой, а не музейной жизнью… Друг мой попросил воды у племянницы Василия Ивановича – Екатерины и пил её, колодезную, из ковша. А потом мы (я, Ирина, Андрей) шли по затуманенной дороге мимо силуэта восстановленной силами Белова и его друзей церкви, мимо погоста, где лежат его земляки и его мать… Шли к озеру. «Что с тобой, Андрей? Что?» — спросил я (видел, что… что-то случилось с ним). «Знаешь, у меня была давняя мечта – приехать или прийти в Тимониху, подойти к калитке у этого дома и попросить воды, попить, поблагодарить и уйти. И всё». Счастливый человек! Но и я счастлив – я читаю Белова, я видел его и даже не раз говорил с Василием Ивановичем, я иду по дороге, по которой ходил сам Белов и его друзья – Яшин, Шукшин, Передреев… «Тихая моя родина» – вслед за Беловым и Рубцовым шепчу я. И перехватывает горло…

И мы уедем из Тимонихи в город, как ушёл когда-то подростком сам Белов, как ушли из своих деревень миллионы русских крестьян. И, как и они, я буду носить свою родину, свою Тимониху в сердце…