slovolink@yandex.ru
  • Подписной индекс П4244
    (индекс каталога Почты России)
  • Карта сайта

На глухом разъезде

Однажды зимой командировка забросила меня на лес-ной разъезд, где лишь дважды в сутки, да и то на минуту, останавливаются проходящие поезда. Не рассчитав время, я опоздал на поезд. Следующий, шёл только утром. Нужно было куда-то определяться на ночлег. Дежурная по станции, полная, закутанная в платок женщина, посоветовала идти к тётке Прасковье, небольшой дом которой стоял чуть поодаль от станционного, в окружении мохнатых, с опущенными ветвями елей. За домом, утопая в сугробах, уходила далеко в ночь, к северу, елово-пихтовая тайга с валежником, сухими деревьями на корню, с ветвей которых свисали клочья серого мха.

Стемнело рано. На тёмном небе зажглись яркие звёзды. Их мерцающий свет слабо освещал задубелые, простуженные леса? узкое поле, прижатое молодым ельником к полотну железной дороги. Я шёл к дому и всё оглядывался по сторонам, думая о том, как живут здесь люди, в этой глубокой глуши. Неожиданно выкатилась луна. Фосфорическим блеском заискрился снег. Мороз пощипывал щёки и нос, и хотелось скорее попасть в тёплый дом и согреться чаем.
Когда я подошёл к дому, налетел ветер, заскрипели верхушки деревьев, и стало похоже, что ночью заметелит. Дом был бревен­чатый, старый. По одну сторону его темнела копна сена с шестом, по другую — стоял колодец с белесой, похожей на заячью шапку крышей.
Тётка Прасковья открыла не сразу. Узнав через дверь, кто я и откуда, она долго вынимала из скобы засов, но едва я переступил порог и разделся, как тут же был усажен возле печки, в которой дружно и звонко трещали дрова. Мне сразу стало тепло, а на грубом деревянном столе уже появился горячий ужин и чай.
О лучшем ночлеге я и не мечтал. Старушка подсовывала мне под руки пироги с яблоками и тихо приговаривала:
— Ешь, не стесняйся. Счас не война — хлеба вдоволь. Сына мово, Павлика, помяни. День рождения у него седни.
Она сжала губы, поднесла к выцветшим глазам кончик платка и отвернулась. Посидела так, потом распрямилась, подошла к шкафчику и, повернув к столу седую голову, спросила:
— Может, выпьешь с дороги-то, а? Тут у меня вино есть...
Тётка Прасковья к двум рюмкам на столе поставила третью.
Я удивлённо взглянул на неё и перевёл взгляд на стену, которую в ряд украшало четыре увеличенных портрета. На крайнем, справа от окна, было запечатлено окаменевшее в напряжении перед объективом фотоаппарата лицо с крупным носом и глазами навыкате. Как я узнал после, это был хозяин дома, отец двух сыновей и дочери. Был он при жизни путевым обходчиком, последние годы всё прихварывал и уже две зимы, как покоится на погосте. Фотограф заснял его в льняной рубахе, высоко подстриженным, видимо, специально перед этим случаем. Вторым был портрет старшего сына. Лицо суровое, губы подобраны, глаза в глубоких глазницах, на голове шлем танкиста. Грудь украшали орден и медаль. До войны с Гитлером он водил паровоз, но в тяжёлую годину для Родины ушёл на фронт, едва только объявили о мобилизации. И погиб в бою под Волховом. Третьей была дочь тётки Прасковьи, с крупными чертами лица зрелой женщины, уехавшей давно уже на Дальний Восток. Рядом, в эту же линию, находилось квадратное пятно еще одного портрета, который был снят и стоял на краю стола прислоненный к стене. Из рамки с перекинутым рушником смотрел ка меня, как живой, совсем юный ещё, улыбающийся парень в военной гимнастёрке и пилотке со звёздочкой. Около портрета лежали зелёная еловая ветка, пучок ржи и балалайка. Перехватив моя взгляд, старушка с нежностью повторила:
— Это мой Павлик. За отца, за брата да за односельчан доб­ровольцем вызвался воевать. Годами-то не подходил — мальчишка. Шостнацать сполнилось. И вонкомат не брал, и я уговаривала не ходить...
Голос её чуть дрогнул, глаза сузились, нос сморщился, губы задрожали. Но это было лишь какое-то мгновение. Тётка Прасковья вновь выпрямилась, капнула в третью рюмку и, поставив её к портрету сына, подсела к столу.
— Пятьдесят восемь в этом голу исполнилось. А он всё молодой, всё такой же, как в тот день, когда на войну уходил. И всё жду — вот-вот постучит в окно... Уж такой мастеровой был он у меня. За что б ни взялись его рученьки добрые, всё мог делать. И поезд водил, он же, Павлик-то, в ремесленном на машиниста учился. А на балалайке струнил — заслушаешься! Вечером, как выйдет ко двору, да затренькает Павлик-то мой, девки-то и бегут... Очень жалел меня. Подойдёт к вечеру, скажет: «Мама, устала ты, отдохни...».
Старушка перегнулась через стол, прикоснулась своей рюмкой к рюмке сына, потом поднялась и принесла мочёные яблоки»
— Ешь, сынок больно их любил...
Ходила она ещё бойко, держалась бодро, или мне всё это казалось, но как бы там ни было, ни единым словом не обмолвилась о своей хвори, не пожаловалась на судьбу, под стук проходящих поездов говорила, больше о детях — своих кровиночках, особенно о меньшом, которого, видимо, любила пуще всех, и тешила себя надеждой о встрече с ним.
— Счас покажу письма тебе, добрый человек. Павлик с фронта слал, — тихо, с придыханием, сказала тётка Прасковья.
Порывшись в ящике старого облезлого комода, она протянула мне, перевязанную суровой ниткой небольшую пачку «треугольников» — писем полевой почты, какие слали солдаты с фронта домой. Перебирая «треугольники», мной овладело какое-то непонятное волнение, словно письма были адресованы мне. Были они изрядно потёрты и помяты, видимо, из-за частой читки, и от них, как мне показалось, пахло порохом, ведь писались они часто на привалах, в короткие минуты отдыха между боями, когда пороховой дым ещё не успел осесть на землю, и кое-где ещё ухали пушки.
— Читай, мил человек, — попросила старушка, — да вслух читай, и я послушаю.
Не выбирая, открыл один из «треугольников». Боец писал карандашом, корявым почерком, видимо, спешил, на сером листе бумаги в линейку, некоторые буквы и слова были едва заметны. Время безжалостно — уничтожает всё, что может. И наша задача сохранить дорогие нам реликвии, связанные с нашей жизнью.
Взглянув на старушку, в её полные ожидания глаза, я не спеша читал:
«Август 1944—го.
Здравствуй, родная мама! Как ты живёшь? Не болеешь ли?
Не перетруждай себя, береги здоровье, мы с тобой ещё поживём. Это точно! Крепись. Война скоро кончится, жизнь, наладится. Разрушенное фрицами восстановим, ещё лучше сделаем... Много горя принесла эта проклятая война. Убитых — не счесть. У нас вчера командира убили, когда мы заряжали пушку. Ребят жалко погибших, такие все хорошие, дружные, и все рвутся в бой, никто нас силком не гонит, мы рвёмся сами, хотим быстрее покончить с кровавой войной, чтобы она больше не убивала людей. Понимаешь, мама, я всех очень жалею. Что этому стервятняку—Гитлеру надо? Мы же его разобьём! Ох, мама-мама, сколько я видел сожжённых сёл, разрушенных городов на освобождённой нашей русской земле. Как пострадала матушка-Россия... В Курской, Орловской области и в других местах видел жителей, у своих пепелищ, ничего не осталось, только пепел да обгоревшие трубы, Как эти люди ненавидят проклятого врага! Мы за это отомстим ему.
Мама, пишу, а земля дрожит от взрывов — фриц огрызается. Недолго ему осталось мять и поганить нашу землю. Прогоним,
Он и так уже драпает ближе к своему логову. Мама, пиши, как живёшь, какое здоровье, береги себя, как сестрица моя, отец, наверное, его мучают раны, но дух у него сильный, война не сломала его. Я от него, отца моего, перенял этот дух. Сражаюсь за Родину и её никакому врагу у меня не отнять.
Всё, мама родная, не переживай обо мне, У меня всё нормально. Обнимаю тебя, целую всех, кто там живёт, обнимаю, привет всем, я вас всех люблю и балалайку. Твой Павел».
А вот, из письма, которое прислано раньше:
«Милая мамочка! У нас короткий привал, и я быстро пишу тебе, моя самая любимая. Дорогой папа, милая сестрица Клава!
Как вы все живёте? Что едите? Растёт ли что на огороде? Не переживайте за меня. Чувствую себя хорошо. Здоров, как бык, правда, зуб побеспокоил и на днях его мне вырвали. Ох, стервятник-фашист появился в небе... Мои дорогие родные, я вам клянусь: я этому лютому гаду отомщу за все страдания и беды наши. Целую всех и крепко обнимаю. Ваш Павел».
Только через несколько месяцев он сообщил домой своим родным, что лежал в госпитале после тяжёлого ранения, и кудесникам-хирургам пришлось изрядно потрудиться, чтобы спасти его от смерти. Как же сын любил своих родителей! Находил тёплые слова для них, жалел.
Я читал, а тётка Прасковья, подперев жилистой рукой свой острый подбородок, слушала меня молча, глаза её смотрели как бы в одну точку, походя, в этот момент, на каменное изваяние. Тишину нарушали только потрескивающие в печке дрова.
«14 декабря 1944 года, — читал последнее письмо я. — Здравствуйте, дорогие мои родные: мама, папа, сестрёнка. Шлю свой красноармейский привет. Я жив и здоров, того и вам желаю.
Немцы сосредоточили на нашем участке очень большие силы и хотят пойти в наступление. Но мы тоже не лыком шиты, не ударим в грязь, как говорит старшина. Удар примем на себя. Бой будет жарким и победим мы. Клянёмся, и пойдём вперёд на Кенигсберг, а там и Берлин недалеко. Словом, победа близка. Мама и папа, я правду говорю. Клянусь своей жизнью, что не пущу врага, и буду стоять насмерть. Обнимаю вас крепко, поклон родному разъезду. Ваш сын Павел».
И далее шла торопливая, судя по почерку, приписка: «Я приеду, как только кончится война, и тогда обниму и расцелую вас, мои родные, уже наяву».
А пришла после того «жаркого боя» похоронка: «Ваш сын... пал смертью храбрых...»
После чтения я вернул письма тётке Прасковье, которая, сжав губы, молчала, потом, перекрестясь, и не отводя глаз от иконы в красном углу избы, сказала:
— Не верю, что мой Павлик погиб. Живой он, Бог взял его к себе в рай, оттуда сынок приходил прошлой ночью, когда я спала, разговаривал со мной...
Помолчав, добавила:
— Умереть нам не удастся никому, верим в это или нет, а от естества своего не уйдём. Бог нас создал бессмертными, и как бы мы не жили — хорошо ли, плохо ли, умереть не сможем, если б и хотел кто-то этого. От нас зависит, где мы окажемся: в раю или в аду. Да, мил человек, хотим мы того или не хотим, каждый из нас выбирает себе дорогу.
Старушка говорила Божью правду, каждый из нас выбирает, что хочет. От нас зависит не «жить или не жить вечно», а «вечно мучиться или вечно блаженствовать».
— Веришь ли в Бога-то? — спросила меня она, пытливо вглядываясь в мои глаза, как будто там что-то видела.
— Верю, — ответил я, любуясь мудрой старушкой.
— Я знаю, что веришь, глаза твои добрые говорят об этом.
— А как же без Него жить-то?
— Правильно, мил человек, без Бога — не до порога, без Него мы незрячие и зайдём в гиблое место. Дьяволу только и нужна наша слепота, чтобы заманить нас в свой ад. А наше сердце должно быть отдано Богу нераздельно. Вот и Павлик мой отдал своё сердце Ему.
Перекрестясь, тётка Прасковья подошла к печке. Берёзовые дрова уже догорали, раскрасневшиеся угольки стреляли в приоткрытую дверцу и, падая на железный лист, прибитый к полу под дверцей, тухли.
— Теперь спать будет тепло, — произнесла она, помешивая кочергой в раскалённой печи.
В отблеске пламени широкое лицо её розовело, морщины как бы разглаживались, а редкие ковыльные волосы мягко подсвечивались.
Спать меня она уложила на узкий железной койке, а сама залезла на печь. Но сон не шёл ко мне: мешали поезда. Я ворочался, считал до ста и обратно, твердил стихи, однако ничто не помогало. Как забылся — не помню, но очнулся от грохота поезда.
В кухоньке горел свет. Тётка Прасковья медленно ходила от стола к окну, останавливалась, и снова повторяла тот же путь. На ней была вязаная кофта и большая чёрная шаль. Мозолистые руки с жёлтыми прожилками подрагивали. Глаза, застланные пеленой, были широко открыты. Из них скатывались по щекам горошины слёз. Смахнув их, она присела к столу, пододвинула ближе фотографию и зашептала:
— Павел, Павлик, Павлуша... Родимый ты мой! Не верю, что погиб ты. Могли и ошибиться. Разве мало собчали о смерти похоронки, а солдаты объявлялись. Слышишь, сынок мой, жду я тебя...
В печной трубе завывал ветер, заметелило всё-таки по-настоящему. Шуршал по тесовой кровле снег, закручивался ветром возле окна. Я лежал, не шевелясь, боясь помешать её ожиданию, а вдруг и впрямь сейчас, посреди вьюжной ночи, постучится её сын с давно прошедшей войны.
Николай ОФИТОВ

Комментарии:

Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий


Комментариев пока нет

Статьи по теме: