Мой Лермонтов

О Лермонтове написано много. Во много раз больше, чем он сам сотворил. О нём будут писать ещё и ещё. И никто не сумеет поставить точку: так бесконечно велик и неисчерпаем его гений.
Мария Лопухина, старший и верный друг юного поэта, писала ему в Петербург: «Остерегайтесь сходиться слишком близко с товарищами, сначала хорошо их узнайте. У вас добрый характер, и с вашим любящим сердцем вы тотчас увлечётесь».
Когда поэт погиб, офицер Н.П. Раевский вспоминал: «Все плакали, как малые дети». Священник Эрастов, отказавшийся отпевать и хоронить Лермонтова, говорил: «Вы думаете, все тогда плакали? Все радовались».

Эти разные характеристики человеческих качеств поэта вызывают у меня только любопытство. Для создания образа моего Лермонтова мне их не надо. Есть его книги, где он нарисовал свой собственный портрет и Человека, и Поэта. Правда, это портрет моего Лермонтова. Я вынашивал и хранил его в своём сердце долго, молчал и радовался, и думал втайне: я открыл его для себя. Это образ молодого человека: грустного, безответно влюблённого, скромного, смелого и благородного, способного защитить свою собственную честь и честь своей Родины. Теперь жизненный опыт подсказывает, что гений его, и Человека и Поэта, так велик и высок, что у каждого читателя есть свой, может, ещё неясно определившийся Лермонтов. Так пусть мои скромные заметки помогут этому определению. И у каждого русского сердца будет свой Лермонтов. А его таланта хватит на всех.
Стучат копыта по горной, каменистой дороге. Шуршат шины по серому асфальту. От стука копыт до шороха шин 171 год. Лето в лето. День в день. Сто семьдесят один год поэтического бессмертия. А копыта стучат и стучат. То скачет Печорин на измученном Черкесе, а из-под копыт летят искры лермонтовских строк:
Твой стих, как божий дух, носился над толпой;
И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол, на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных.
(«Поэт».)
Какая земная близость к своей Родине и своему народу звучат в этих строках! Сегодня, наверное, мало кто знает о «башне вечевой». А я хорошо помню: в нашем селе на самом высоком месте стояла громадная каланча. Летом, даже в страду, на верху её сидел ответственный человек и в случае пожара бил в колокол, который остался от церкви, разрушенной коммунистами в 30-е годы. Люди знали — беда и спешили на помощь. Колокол звучал тревожно и отрывисто. «Во дни торжеств» и празднеств звуки плыли «торжественно и чудно».
Когда мне трудно и душу раздирают сомнения, книга стихов всегда бывает раскрытой на нужной странице:
Такие души я любил давно
Отыскивать по свету на свободе:
Я сам ведь был немножко в этом роде.
(«Сказка для детей». Глава 21.)
Поэт мне протянул руку. Я чувствую единство душ и погружаюсь в чтение. Мыслям и чувствам нет конца и предела. Все тревоги исчезли, сомнения забыты и никакой горечи и злости. Впереди одно желание — жить и работать. В памяти вспыхивают его строки: «Я жить хочу!». Это он, мой Лермонтов.
Мне за шестьдесят, а стихи Лермонтова — тот колокол из далёкого детства. Мелодия ритмов завораживает, влечёт, волнует. Амплитуда взлётов его духа неподвластна обычному человеческому разуму.
Я в стихах люблю подниматься
с земли в космос:
Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звёзды слушают меня
Лучами радостно играя.
(«Пророк».)
Это он на нашей грешной, такой для него бесприютной земле. А строки покоряют космические скорости. Я вместе с поэтом поднимаюсь выше. Мне хочется побывать в небе  и пролететь над горами Кавказа:
И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал.
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял.
(«Демон».)
Посмотрите в иллюминатор, когда самолёт заходит на посадку в аэропорт «Минеральные Воды», вы поймёте, что нигде, никогда не найдёте такого точного и такого краткого описания Казбека, хоть возьмите с собой дюжину современных поэтов. А он, мой Лермонтов, там не был. Я поднимаюсь ещё выше, в космос.
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно
Спит земля в сияньи голубом.
(«Выхожу один я на дорогу».)
Космонавты не однажды описывали и фотографировали Землю из космоса. Она, наша планета, в точности лермонтовская. И он теперь там, в космосе, навечно. Это его стихия.
15 июля. Середина лета. Пора расцвета и зрелости. А мой Лермонтов покинул этот мир. Я стою у места его гибели, мучительно думаю и хватаюсь за голову: воскресенье, сегодня воскресенье! А тогда, в 1841-м, был вторник. Мысли прыгают. Да, да, 15 июля был вторник. Теряется чувство времени и пространства. Моему поэту жить ещё один полный день. Для гения это немало. На столе чернила, чистый лист бумаги, отточенное перо. Может родиться ещё один шедевр. Какой? Никому неведомо.
— На этом месте рухнул поэт, сражённый пулей навылет, — донёсся до меня голос экскурсовода.
Возвращаюсь в реальность. Передо мной залитая солнцем поляна и памятник в цветах, окружённый столбиками-пулями и навечно застывшими в граните орлами.
— Мартынов.., — прокричала ведущая.
Какая подлая и завистливая фигура. Он, конечно же, узнал себя в Грушницком. Это злоба. Его жалкие литературные потуги никого не интересовали. Это зависть. Злоба и зависть — вот причина его ненависти к поэту. И только бездарные литераторы сегодня могут оправдывать Мартынова. Абсолютная открытость, детская доверчивость, простота в общении и гениальность и тогда вызывали враждебность у людей бездарных и завистливых. Вызывают и сегодня те же низменные чувства. «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом, десять пошляков преследуют его до смерти», —  вспомнились мне слова генерала П.Х. Граббе. Все они: и Васильчиков, и Глебов, и Столыпин в этой десятке, раз не смогли уберечь честь и гордость России. Нет. Нет. Они спасти его не могли. Но могли в данной ситуации отодвинуть гибель на неделю, месяц, год. Больше не смогли бы. Но даже за попытку спасти гения им были бы благодарны потомки. Они этого не сделали. А спасти не могли, потому что он сам подписал себе смертный приговор, когда написал «Смерть поэта». Если бы Лермонтов был уверен, что наказание для убийцы Пушкина неминуемо и справедливо, он не дописал бы 16 строк. Эти 16 строк и есть тот самый смертный приговор самому себе. Если внимательно прочитать эпиграф к «Смерти поэта», то можно проследить за мыслями автора. Он на другой день понял, что суда государева не будет и как человек православный и верующий верил в «божий суд». Это «грозный суд». Его предсказания, как всегда, сбылись. И на Дантеса опустился Божий гнев. Мы знаем о сумасшествии его дочери. И Мартынов не ушёл от кары небесной. Он не успевал хоронить своих едва родившихся детей. И дневники его насквозь лживые, ещё явственнее раскрывающие подлую натуру. В них ни капли раскаяния. Одна желчь и ложь. Никто не ушёл и никогда не уйдёт от Божьего суда. И строки «Но есть и божий суд» — для всех поколений и для нас тоже. Он, мой Лермонтов, — наш современник. Не верите? Тогда вдумайтесь в смысл его строк:
Увы! Пред властию чужой
Склонилась гордая страна,
И песня вольности святой
(Какая б ни была она)
Уже забвенью предана.
(Последний сын вольности).
Чуете дыхание нашего времени? А есть ещё здоровые силы? Жива ещё моя Родина? — Есть, — говорит мне Поэт, — Родина жива:
Отчизны верные сыны
Ещё надеждою полны.
И жутко, и сладко, и чудно, и страшно читать Лермонтова:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
(Сон).
Разве это не великая тайна природы — так, в подробнейших деталях предвидеть собственную гибель?! А кто может разгадать его пророчество: «…я раньше начал, кончу ране, мой ум немного совершит…»? Никто.
Критики советского периода пытались объяснить мотивы творчества Поэта общественно-политическим устройством страны. Точкой отсчёта был 1825 год. Позже в статьях стали говорить о биографии поэта, особенно о его детстве без матери. Поэтому-де он — поэт «горечи и злости». А совсем недавно мы познакомились со статьями писателей-эмигрантов. Те пошли ещё дальше. Лермонтов будто бы послан на землю (кем? там не сказано), чтобы спорить с самим Богом. Ерунда всё это. Стихи поэта легко опровергают и первое, и второе, и третье. Он просто гений. Вот и всё.
Мой Лермонтов неподвластен никаким общественным и литературным канонам. Никто не сможет познать его, испиши хоть горы бумаги. Он тёплый и мягкий, как котёнок:
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою.
(Казачья колыбельная).
Мой Лермонтов — мудрец и философ:
Смотрите, как летит, отвагою пылая…
Порой обманчива бывает седина:
Так мхом покрытая бутылка вековая
Хранит струю кипучего вина.
Мой Лермонтов — Вечность. Бесконечность. Космос и Тайна.
Откуда-то набежала туча, и стал накрапывать дождь. Все побежали в автобус. Дождь усилился. Вода бежала по стёклам, и места гибели поэта не стало видно. А мне казалось, что тело его осталось там, как и тогда, 171 год назад. Сердце невпопад било в рёбра.
Много раз я бывал на Кавказе. Всегда посещаю лермонтовские места и всегда поражаюсь точности описания горных пейзажей. Только один пример из романа «Герой нашего времени». «Верстах в трёх от Кисловодска, в ущелье, где протекает Подкумок, есть скала, называемая Кольцом; это – ворота, образованные природой; они поднимаются на высоком холме, и заходящее солнце сквозь них бросает на мир свой последний пламенный взгляд». Строк мало, а поэзии в них очень много.
В Кисловодске, там, где очень много цветов, в граните выбиты слова Поэта:
Хотя я судьбой на заре моих дней,
О южные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:
Как сладкую песню отчизны моей
Люблю я Кавказ.
Запомните эту строфу из стихотворения «Кавказ». Вы будете повторять эти строки сперва бессознательно, потом они завладеют всем вашим существом, а скоро и пленят сердце, и вы вместе с Поэтом навсегда «заболеете» Кавказом. И вам тоже, как и мне, будет чудиться стук копыт. И правда, копыта стучат и стучат. Они высекают искры бессмертия.