Михаил Шолохов и коллективизация

  За последние годы участились высказывания об исторической правде в освещении сложных и противоречивых проблем прошлого. Об этом говорят в руководстве страны, бойкие журналисты подхватывают этот призыв, создаются комиссии, один состав комиссии даёт руководство страны, другой состав даёт разнородное общество. Возникают противоречия, споры, разные точки зрения. А разные точки зрения чаще всего возникают от неподготовленности сошедшихся в споре. Нужны документы, тщательный анализ этих документов, дискуссия, в ходе которой можно сделать какие-то предварительные решения. Последнее событие, вокруг которого поднялась в обществе острая дискуссия, было «Хатынское дело» и «Сталин-преступник».

  Не раз эти проблемы возникали, о них писали в газетах, журналах, книгах. Упоминали достоверные факты, приводили цитаты из дневника Геббельса, говорили о ненависти немцев к полякам и о формировании польской армии, ставшей частью Красной Армии и сражавшейся против Германии. Но поляки настаивали на своём, а мы покорно с ними согласились. И о Сталине было много дискуссий и в газетах, и на телевидении, и в правительственных выступлениях.
  Но не менее запутана история с коллективизацией. Здесь нас интересует русское крестьянство, донское казачество, «Тихий Дон» и «Поднятая целина» (по авторскому замыслу этот роман должен был называться «С кровью и потом») Михаила Александровича Шолохова.
 
  Александр Минкин в «Письмах президенту» — жанр ответственный — полемизирует с собеседником, который считает, «что при Сталине был порядок». Нет, утверждает Минкин, при Сталине господствовал террор: «Порядка не было. Был хаос пятилеток, чехарда планов, власть ежовых и берий, аресты невинных и казни без судов… Комиссия партийного контроля во второй половине 1950-х собрала документы о репрессиях. С 1935-го по 1941-й были репрессированы 19 840 000. Из них расстреляны свыше семи миллионов…» Столь же «добросовестны» его показания в цифрах о Великой победоносной войне: «Наших погибло 30 миллионов. Немцев погибло 6 миллионов. Если вычесть, получится: наших погибло на 24 миллиона больше, чем немцев. Это и есть огромный вклад Иосифа Виссарионовича» (А.Минкин. Письма президенту. Мёртвое время. МК. 2010. 2 марта).
  Все эти фразы и цифры пропитаны ненавистью к имени Сталина. Хотя журналисту следовало бы знать, что абсолютной властью в государстве в 20-е годы и до середины 30-х обладали чекисты во главе с Генрихом Ягодой. Он был генеральным комиссаром государственной безопасности, наркомом внутренних дел СССР (1934—1936), организатором и главным исполнителем массовых репрессий в Советском Союзе.
  Наркомом по земледелию с 1929 года был назначен главный редактор «Крестьянской газеты» и «Бедноты» Яков Аркадьевич Яковлев (Эпштейн), автор нескольких книг, в том числе «Деревня, как она есть» и «Наша деревня». Казалось бы, специалист по деревенским вопросам.
  Деревня мучилась над вопросами коллективизации, идти или воздержаться, а вокруг деревни уже выстроились такие опекающие организации, о которых пишет Александр Солженицын: «С конца 1929 года по начало 1931-го произошел тот самый «Великий Перелом». Предстояла палаческая коллективизация – и в этот решающий момент Сталин наметил её зловещего исполнителя Яковлева-Эпштейна, портреты его — и фото, и рисованные И.Бродским – тогда, и затем из года в год, крупнейше воспроизводились в газетах. Вместе с уже известным нам М.Калмановичем он даже входил в высший правительственный Совет Труда и Обороны (где – Сталин, Молотов, Микоян, Орджоникидзе, Ворошилов и мало кто другой). В марте 1931 года на VI съезде Советов Яковлев делает и доклад о совхозном строительстве, и доклад о колхозном строительстве (губительстве всей народной жизни). На этом славном пути разорения России среди сотрудников Яковлева мелькают и замнарком В.Г.Фейгин, и члены коллегии Наркомзема М.М.Вольф, Г.Г.Рошаль, как и другие знатоки по крестьянскому делу. – В важную помощь Наркомзему – придан Зернотрест (выкачивать зерно для государства), председатель правления – М.Г.Герчиков, его портреты в «Известиях», ему поощрительно телеграфирует сам Сталин. – С 1932 отделили от Наркомзема Наркомсовхозов – на него двинут М.Калманович. – А председатель всесоюзного Совета колхозов с 1934 – Яковлев же. А председатель Комитета заготовок – И. Клейнер (награждён орденом Ленина). – М.Калманович тоже побыл в грозные месяцы коллективизации замом Наркомзема – но в конце 1930 его переводят в замы наркомфина и председателем правления Госбанка, ибо в денежном деле тоже нужна была твёрдая воля. Председателем правления Госбанка поставят в 1934-м Льва Марьясина, в 1936 году Соломона Кругликова (Александр Солженицын. Двести лет вместе. Часть вторая. — М.: 2002, с. 284—285).
  Автор книги тут упоминает Наркомвнешторг, Главконцесском, Центрсоюз, Наркомпрод, во главе которых лица с еврейскими фамилиями. Все эти руководители не знали крестьянской жизни, всех её сложностей и противоречий, они применили командный способ управления, совершили грубые ошибки, вызвали голод (Cм. письма М.А.Шолохова И.В.Сталину), за что и поплатились, представ перед судом. В этом была и крупная стратегическая ошибка И.В.Сталина, которую ему приходилось исправлять все последующие (1936—1938) годы. Но он знал о приближающейся войне, ему нужен был хлеб в закромах государства, продовольствие, чтобы кормить армию.
  Еврейская писательница Соня Марголина, объективная и во многом справедливая, на которую А.Солженицын не раз ссылался, писала: «В конце 20-х годов впервые немалое число еврейских коммунистов выступило в сельской местности командирами и господами над жизнью и смертью. Только в ходе коллективизации окончательно отчеканился образ еврея как ненавистного врага крестьян – даже там, где до тех пор ни одного еврея и в лицо не видели». (Александр Солженицын. Двести лет вместе. Часть вторая. — М.: 2002, с.272).
  М.Шолохов, работая над «Поднятой целиной» («С кровью и потом»), видел эти процессы и в очерке «По правобережью Дона», под хохот казаков на колхозом поле выразил, в каком смешном положении оказываются те, кто приезжает из района командовать казаками. Белоусый немолодой казак рассказывает М.Шолохову в мае 1931 года (работа над романом была в самом разгаре): «Надысь был я в Боковской, там уполномоченный райкома из городских. Приезжает он на поля, колхозники волочат. Он увидал, что бык на ходу мочится, и бежит по пахоте, шумит погонычу: «Стой, такой-сякой вредитель! Арестую! Ты зачем быка гонишь, ежели он мочится?» А бычиной техники он не одолел, не знает, что бык – это не лошадь и что он, чертяка, по часу опорожняется. А погоныч и говорит: «Один начнёт – останавливай, потом другой; а ежели у меня их в плуге будет четыре пары? Когда я буду пахать? Так круглые сутки и сиди возле них?» Животы порвали, а Кальман-уполномочённый не верит, пошёл к агроному спрашивать…» (Шолохов М.А. СС в 8 т. — М.: 1960, т.8, с.87). Вроде бы крошечный эпизод, но точно бьёт в цель.
  5 мая 2010 года в том же «Московском комсомольце» Игорь Чубайс, философ, брат Анатолия Чубайса, в рубрике «Свободная тема», тоже коснулся реформ Сталина в сельском хозяйстве: «И вот в самом начале 1930-х он решил загнать десятки миллионов самостоятельных крестьян в несколько десятков тысяч управляемых из центра хозяйств. Поскольку селяне не спешили отдавать в чужие руки свой скот, инвентарь, землю, власть помогла им принять правильное решение.
  Зимой 1932—1933 годов по телеграммам Сталина и командам политбюро был организован искусственный голод, у крестьян изъяли подчистую все продзапасы. Те, кому удалось дожить до весны, единодушно поползли записываться в колхоз. Голодной смертью в стране умерло более 7 миллионов человек, на Украине — не менее 3,5 миллиона…» (МК, 2010. 5 мая).
  Цифры столь же вздорны, как и у А.Минкина. И ведь надо прежде всего помнить, что коллективизация была задумана ещё во время революций 1917 года. Об этой реформе уже в то время думали, спорили лучшие умы различных партий. Но так и не договорились, каким путём достичь земельной реформы.
  Критики, литературоведы, политические деятели постепенно восприняли роман «Поднятая целина» как образец социалистического реализма. В 1933 году один из идеологических лидеров ВКП(б) Карл Радек так и назвал свою статью – «Поднятая целина» — образец социалистического реализма», а через два года появилась статья в «Правде», которая утвердила это признание и для «Тихого Дона», и для «Поднятой целины».
  Однако киноиндустрия со сценарием М.Шолохова и режиссёра Николая Шенгелая поступила упрощённо. Так, один из идеологов социалистического реализма В.Кирпотин прочитал сценарий и подверг его резкой критике: многое надо переделать. Сначала М.Шолохов следил за процессом, но потом отказался, поскольку чаще всего от автора оставались только имена персонажей, а сложность конфликта исчезала. Так возникло упрощённое представление о романе и о творческом замысле писателя.
  Можете вспомнить сцену раскулачивания в первой книге романа «Поднятая целина». Приходит Андрей Разметнов к Фролу Дамаскову и показывает лист из папки о решении бедняков раскулачить, описать имущество и выселить из дома. «Таких законов нету!», «Вы грабиловку устраиваете!» – крикнул сын Фрола Тимофей. И он абсолютно прав. Он хотел было жаловаться в рик, но давление местных коммунистов было беспощадным и несправедливым. Ещё описи имущества не завершили, а коня уже обобществили. Ведь и на самом деле – это была грабиловка!
  Шолохов писал 18 июня 1929 года Евгении Григорьевне Левицкой, что «жмут на кулака, а середняк раздавлен. Беднота голодает, имущество, вплоть до самоваров и полостей, продают у самого истового середняка, зачастую даже маломощного. Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится. И как следствие умело проведённого нажима на кулака является факт (чудовищный факт!) появление на территории соседнего округа оформившихся политических банд». (Письма, с.126). У писателей довольно часто бывает так, что вроде бы отрицательный персонаж высказывает справедливые мысли автора.
  Так получилось и с трагическим конфликтом Александра Анисимовича Половцева с семейством Островнова.
  В первой книге романа Яков Лукич как послушный сын попросил у восьмидесятилетней матери благословения на борьбу с Советской властью. Она его благословила. Но уже в конце первой книги говорила старухам, что у них живут два офицера, которые готовят восстание против безбожников. В начале второй книги пришли к жене Островнова четыре старухи и попросили их познакомить с офицерами, но та отказалась. Жена сказала об этом Якову Лукичу, который распорядился не давать матери еды и воды. Так родная мать и умерла от голода и без воды, «старая кожаная рукавица была изжевана её беззубыми деснами». Хотя, заслышав шаги Якова Лукича, она думала только о хорошем, вспоминая его маленьким, повзрослевшим, хозяином. Она звала его, но он не отвечал. После смерти матери Яков Лукич плакал больше всех. «И боль, и раскаяние, и тяжесть понесённой утраты – всё страшным бременем легло в этот день на его душу…». И плакал от боли, что трагическая жизнь заставила так бесчеловечно с матерью поступить. И он не раз осудит себя как человека, пошедшего под давлением не тем путем.
  А его собственный сын? Если в первой книге романа Семён Островнов показан поверхностно, как эпизодическое лицо, только упоминавшееся как помощник Якова Лукича, то во второй книге он уже действует как индивидуализированное эпизодическое лицо, самостоятельно мыслящее и чувствующее. Распоряжения Якова Лукича он уже воспринимает остро критически…
  В январе 1930 года в Гремячий Лог прибыл верховой и остановился у Якова Лукича Островнова. Когда последний узнал в верховом есаула Половцева, то «испуганно озирнулся по сторонам, побледнел». Островнов вместе с Половцевым «всю германскую вместе сломали, и в эту пришлось», в Новороссийске расстались. После того, как гостя угостили, начался серьёзный разговор. «Считался Яков Лукич в хуторе человеком большого ума, лисьей повадки и осторожности, а вот не удержался в стороне от яростно вспыхнувшей по хуторам борьбы, коловертью втянуло в события. С того дня и пошла жизнь Якова Лукича под опасный раскат…». Яков Лукич рассказал Половцеву, что «жизня никак не радует, не веселит», в 1926 и 1927 годах налоги были «относительные», казаки стали богатеть, «а теперь опять пошло навыворот», «от этой песни везде слезьми плачут».
  Яков Лукич вернулся из отступа в 1920 году, оставив там всё свое добро, «работал день и ночь», а потом продразверсткой замучили. «И за дым из трубы платил, и за то, что скотина живая на базу стоит… Хоть и не раз шкуру с меня сымали, а я опять же ею обрастал… Стал я к агрономам прислухаться, начал за землей ходить, как за хворой бабой… Я и зерно протравливал и снегозадержание делал. Сеял яровые только по зяби без весновспашки, пары у меня завсегда первые. Словом, стал культурный хозяин и об этом имею похвальный лист от окружного ЗУ, от земельного, словом, управления… Первые года сеял пять десятин, потом, как оперился, начал дюжей хрип выгинать: по три, по пять и по семь кругов сеял, во как! Работал я и сын с женой. Два раза толечко поднанимал работников в горячую пору. Советская власть энти года диктовала – сей как ни мога больше! Я и сеял, ажник кутница вылазила, истинный Христос». И красный партизан Андрей Разметнов тоже советовал сеять как можно больше, Советской власти «хлеб зараз дюже нужен», а сейчас могут обкулачить за семь кругов. Никто пока в колхоз не вписался, «Кто ж сам себе лиходей?» — такова позиция Якова Лукича, изложенная Половцову, который призывает объединяться и бороться с властью.
  Но Островнов сразу не решается на борьбу. После колебаний соглашается быть участником антисоветской боевой организации «Союз освобождения родного Дона». Половцев посоветовал Якову Лукичу вступить в колхоз, после его «разумной, положительной» речи казаки сразу подали «тридцать одно заявление». А на другой день Яков Лукич угощал на деньги Половцева надёжных хозяев и говорил совсем «иное»: колхоз – это ярмо. Навербовал Яков Лукич около тридцати казаков. Но не учёл Яков Лукич и кулацкий штаб одного: Никита Хопров хотя и входил в это число, но решительно возразил подыматься против власти, «в вашем деле я не участник», и ушёл. Перепуганный Яков Лукич позвал Тимофея Рваного и сразу пошёл к Половцеву, который, обозвав Якова Лукича «подлецом», сразу решился на убийство Хопрова.
  С ужасом Яков Лукич смотрел на всё происходящее, хватает за руки Половцева, чтобы он не убивал жену Хопрова: «Мы ей пригрозим, не скажет!». Но Половцев убил жену Хопрова. «Яков Лукич, шатаясь, дошел до печки, страшный припадок рвоты потряс его, мучительно вывернул внутренности» (с.92). 4 февраля 1930 года Яков Лукич стал членом правления колхоза. Как раз в это же время Яков Лукич начал убой скота, из семнадцати овец зарезал четырнадцать: «Советская власть Якову Лукичу и он ей – враги, крест-накрест», «он не хочет, чтобы мясом его овец питался где в фабричной столовой рабочий или красноармеец». Одновременно с этим к Якову Лукичу приходит Давыдов и радуется словам Якова Лукича, который предлагает по-новому вести хозяйство, показывает «похвальный лист» и «агрономовский журнал», который с радостью берёт с собой Давыдов: «Вот с такими бы можно в год перевернуть деревню! Умный мужик, дьявол, начитанный. А как он знает хозяйство и землю! Вот это квалификация! Не понимаю, почему Макар на него косится. Факт, что он принесёт колхозу огромную пользу! – думал он, шагая в сельсовет» (с.106).
  Доверчивый Давыдов поверил Якову Лукичу, узнав только одну сторону его характера и его деятельности. Вскоре узнает и о второй, как только Яков Лукич как завхоз велел посыпать песком воловню, после этого двадцать три быка не смогли встать с пола, «некоторые поднялись, но оставили на окаменелом песке клочья кожи, у четырех отломились примёрзшие хвосты, остальные передрогли, захворали». Дежуривший на конюшне Молчун сказал о песке в воловне: «Выдумляет, сукин сын!». А Любишкин просто разъярился, узнав про песок. Но Давыдов уговорил его, дескать, надо по-новому хозяйствовать, «Островнов правильно сделал. Безопасней, когда чисто: заразы не будет». Узнав о последствиях выдумки Островнова, Давыдов приказал ему сдать дела, судить будем за вредительство, а потом отмяк: «Нет, Островнов – преданный колхозник, и случай с песком – просто печальная ошибка, факт!»(с.161). И виноватый Давыдов просто просил прощения у Островнова и продолжать своё дело.
  «Раздвоенной диковинной жизнью жил эти дни Яков Лукич. С утра шёл в правление колхоза, разговаривал с Давыдовым, Нагульновым, с плотниками, бригадирами. Заботы по устройству базов для скота, протравке хлеба, ремонта инвентаря не давали и минуты для посторонних размышлений. Деятельный Яков Лукич неожиданно для него самого попал в родную его сердцу обстановку деловой суеты и вечной озабочённости, лишь с тою существенной разницей, что теперь он мотался по хутору, в поездках, в делах уже не ради личного стяжания, а работая на колхоз. Но он и этому был рад, лишь бы отвлечься от чёрных мыслей, не думать. Его увлекала работа, хотелось делать, в голове рождались всякие проекты. Он ревностно брался за утепление базов, за стройку капитальной конюшни, руководил переноской обобществленных амбаров и строительством нового колхозного амбара; а вечером, как только утихала суета рабочего дня и приходило время идти домой, при одной мысли, что там, в горенке, сидит Половцев, как коршун-стервятник на могильном кургане, хмурый и страшный в своем одиночестве, — у Якова Лукича начинало сосать под ложечкой, движения становились вялыми, несказанная усталь борола тело…» (с.158). В драматическом положении, о котором мало кто догадывался, оказался Яков Лукич: «Может, и не надо бы вязаться с Половцевым, потерпеть тихочко в колхозе год-другой?.. Куда теперь деваться? Не сносить мне головы…» (с.167).
  Не понравился Островнову и новый жилец Вацлав Августович Лятьевский, нахальный, смелый, который тут же стал приставать к снохе. Сноху он поучил ременными вожжами в сарае, а Лятьевского стал опасаться. Лятьевский прямо сказал Островнову, что ему и Половцеву деваться некуда, «мы идём на смерть», а зачем ему-то восставать? «Эх ты, сапог!», « Хлебороб и хлебоед! Жук навозный!» — по словам Лятьевского. Островнов в ответ сказал: «Так житья же нам нету!.. Налогами подушили, худобу забирают, нету единоличной жизни, а то, само собою, на кой вы нам ляд, дворяны да разные подобные, и нужны. Я бы ни в жизню не пошёл на такой грех!» В ответ услышал: «Подумаешь, налоги! Будто бы в других странах крестьянство не платит налогов. Ещё больше платит!» «Не должно быть», — не поверил Яков Лукич. «Я тебя уверяю!», — заверил Лятьевский. После беседы с ним Яков Лукич вновь почувствовал себя в трагическом положении, ни дворяне, ни Советы со своими чудовищными налогами ему не нужны, он хочет быть самостоятельным и независимым, а он постоянно в чьих-то цепях.
  Образ Островнова и образы всей его семьи изображёны сурово и объективно, как трагические. Ничего другого М.Шолохов не мог сказать об Островнове. Ясно, что в этом образе автор хотел показать тяжкую долю хозяйственного крестьянина, оказавшегося между двумя жерновами власти, белогвардейской и советской.