Лев ДАНИЛКИН: Носов для России, как Свифт для Англии

36-летний Лев Данилкин рецензирует книжки около 15 лет, и ему это ничуть не надоело. Родом он из Винницы, учился на филфаке МГУ, работал шеф-редактором «Плэйбоя». Теперь помимо литературных обзоров пишет книжки, самая свежая из которых о Юрии Гагарине в серии «ЖЗЛ», и занимается переводами. Так, благодаря его стараниям можно прочесть по-русски «Письма из Лондона» замечательно ироничного британца Джона Барнса.

— Лев, что заставило вас стать литературным критиком, какие чрезвычайные обстоятельства?
— В какой-то момент мне казалось, что это профессия мечты: целыми днями валяешься на диване, читаешь книжки, да еще и деньги за это платят. Сейчас я так не думаю, но сожаления о том, что достаточно долго так прожил, нет. Хорошо было в СССР, пестовавшем литературу, где критики чувствовали себя частью мощной влиятельной государственной структуры. Теперь же все подчинено рыночному механизму запуска бестселлеров.
— Участь и статус литературного критика поменялись. Из вашей профессии ушли многие известные люди, не пожелавшие быть обслуживающим персоналом и работать чаще всего на заказ. Вас это не смущает?

— Я не считаю свою профессию заведомо ничтожной, а самого критика паразитом, живущим с чужих талантов. Власть не нуждается сегодня в литературных критиках, но общество сохранило к ним интерес. Неискушенный читатель, оказавшись в книжном магазине, испытывает шок и растерянность, не зная, что выбрать. Любое издательство старается выделить собственный продукт из общего потока. А у современного покупателя нет ни временного ресурса, ни инструмента фильтрации, чтобы приобрести издание, на которое не жалко потратить несколько дней своей жизни.
Книжка ведь не фильм: сходил на сеанс, отдал 500 рублей и забыл об увиденном, с ней живут по месяцу и больше, в неё надо вложить какую-то душевную энергию. Одна задача литературной критики – быть фильтром. А вторая — более амбициозная — открывать новые имена.
— На что вы опираетесь в открытии имен?
— Оценивать только что написанный, горячий, как пирожок, текст можно двумя способами. Либо в соотношении с классическим каноном из хрестоматийной литературы, либо, полагаясь на собственные ощущения, сформированные во многом благодаря тем же «мировым литературным стандартам».
Статус произведения не может вечно оставаться неприкосновенным божественным ядром. Это вопрос общественного консенсуса, а порою и торга. В том числе среди литературных критиков, с чьим мнением считаются. Потому что многие обладают хорошим литературным чутьем и безупречным вкусом, но далеко не все в состоянии навязать свой взгляд массам и заразить им окружающих.
— Вы не обижаетесь, когда вас называют не критиком, а PR-менеджером, обвиняют в том, что вы рекламируете не идеи, а слоганы, хвалите графоманов, поёте гимны бестселлерам?
— Почему я должен реагировать на какие-то нелепые выпады и кому-то возражать? Я о стольких авторах написал абсолютно первым, когда их тексты не то что не стали бестселлерами, а о них и в помине никто не слышал...
— Вы читаете кого-то из коллег по перу?
— Чтобы ориентироваться на российском книжном рынке, мне не нужен поводырь, в гигантской книжной свалке предпочитаю отыскивать самородки сам. Читаю в основном иностранную периодику, английские, американские газеты. С большинством отечественных критиков у меня очевидно разные представления о том, как выглядит идеальный текст. Хотя к Андрею Немзеру, например, отношусь уважительно.
— Насколько сегодня влияет критическая статья на судьбу писателя? Раньше это нередко был приговор…
— К величайшему моему сожалению, сейчас приговором служит не рецензия, а список бестселлеров, поскольку игнорировать так называемый объем продаж никак невозможно.
— Но вы ведь не стоите в стороне, а тоже влияете на него…
— Чисто теоретически — да, и то в дико редких случаях. Этот процесс складывается абсолютно стихийно из миллионов факторов. Я не замеряю, что происходит дальше с книгами, о которых пишу, хотя порою, вероятно, могу ввести в оборот некую фигуру, поспособствовав тому, чтобы о ней заговорили.
— У вас вышло несколько путеводителей по литературе текущих 20 лет. Какой диагноз вы ей поставили?
— Литературные наблюдения этого года удивительным образом резонируют с алармистскими отчетами экономических обозревателей об очередной волне кризиса. Огорчает и полное отсутствие ярких дебютов. А если что-то неординарное проклевывается, то его литературная судьба часто незавидна. Как, например, у поэмы в прозе «Мэбэт» Александра Григоренко из Красноярска. Это такая своеобразная имитация эпоса северных народов, сделанная из химически очень чистого литературного вещества. Но никто на нее внимания, увы, не обратил. Это плохо.
Потому что еще несколько лет назад незаурядные тексты сыпались со всех сторон практически еженедельно. Сейчас сложилась какая-то усыпляющая календарная цикличность: примерно раз в год-полтора мы получаем от уже известных авторов новый текст, соответствующий или не очень нашим ожиданиям. Осенью выходит что-то от Пелевина, весной — от Быкова и еще пара приличных книг. Но, по большому счету, они не будоражат. Вышел бы роман «Математик», никем не подписанным, все бы легко узнали почерк Иличевского. Это скорее навевает скуку, чем вдохновляет.
А что касается путеводителей, то у меня их три, они в жанре, подобном «Взгляду на русскую литературу 1847 года» Белинского с той разницей, что в те времена было 3—4 текста, достойных анализа и разбирательства. Сегодня их ежегодно выпускается не меньше 60—70, и число пишущих людей в сотни раз больше, чем в XIX веке.
— Получается, что Белинскому просто делать было нечего по сравнению с тяжкой долей нынешних критиков?
— Ничего подобного я не подразумеваю и употребил свою фамилию рядом с именем Белинского скорее в шутку, нежели серьезно. Он не был «фильтром», а придумывал идеологию для отечественной культуры, объяснял, что такое литература и как она меняет душу человека в определенном общественном контексте. Сейчас ситуация иная. Колоссальна конкуренция визуальных медиа, на чтение людям не хватает времени, и за сильными впечатлениями, за тем, чтобы «перепахало», они идут в кино. Но я туда не хожу, мне достаточно двух-трех текстов, которые «перепахивают».
— И вы их находите? Гоголей и Лермонтовых в России давненько не появлялось…
— Не уверен. Все зависит от того, как договоримся. Можно, условно, взять роман Михаила Шишкина, поставить в центр Вселенной и, если СМИ начнут о нем трубить, шанс, что человечество в это поверит, вполне реален. Так называемый классический роман тоже размывается, девальвируется и, в конечном счете, является продуктом общественной договоренности. Как бы я ни восхищался «Капитанской дочкой» — а лучше по-русски я ничего не читал, — это не значит, что все люди постоянно будут с этим соглашаться. Если текст перестает вызывать эмоции и не меняет для последующих поколений картину мира, он превращается в анахронизм. И с моей любимой «Капитанской дочкой» и с «Мертвыми душами» рано или поздно это случится. Они станут просто документом эпохи, потому что типы, выведенные Гоголем, в действительности рождаться не будут.
— Гоголевские типажи пока не перевелись. А за эти два десятилетия наши литераторы не произвели ничего такого, что бы по-настоящему удивило и поразило.
— Не соглашусь. Значительных вещей создано довольно много. Тот же Канторовский «Учебник рисования», который, правда, сейчас захлебнулся и тонет, переставая вызывать круги по воде, которые после выхода книги были сильными. Впрочем, если роман переведут на английский, что вполне реально,  думаю, о нем снова заговорят и признают важнейшим произведением не только русской, но и мировой литературы.
Наверняка, останется в истории роман Александра Иличевского «Матисс». Если бы было время, я бы перечитывал «Журавлей и карликов» Леонида Юзефовича. Кстати, оба этих текста отмечены премиями, значит, механизм, придуманный для того, чтобы отделять хорошее от плохого, как бы его ни ругали и ни ненавидели, все-таки работает. Перечитываю прохановский «Господин Гексоген», который кто-то считает эталоном дурновкусия, но, по моему глубокому убеждению, он, несомненно, относится к великим романам ХХI века. Хотя в условиях непрерывного конвейера долгой судьбы у талантливого произведения быть вряд ли может. Поток давит, у людей нет физической возможности тратить часть своего сердца на чтение великого романа. Поэтому сейчас само это понятие существует разве что как идея, а на практике не работает. Посмотрите, как быстро забыли ту же пелевинскую «Священную книгу оборотня», но это проблема не Пелевина, а времени и литературного контекста. Его я бы отнес к числу великих писателей и сатириков уровня Гоголя, Николая Носова.
— А как вы относитесь к Андрею Битову?
— Это писатель 70-х годов. Я с увлечением читал его «Пушкинский дом», «Улетающего Монахова», но это все уже факт литературной истории. Новые битовские тексты, того же «Преподавателя симметрии», не могу оценить высоко. Это писатель, выпавший, вернее сознательно вычеркнувший себя сам из современности и не пытающийся за ней гоняться. Сравните Битова и Проханова – они ровесники, но как по-разному строят свою жизнь. Один неизменно на кромке, на крае времен. Дважды в год Проханов пытается придумать метафору современности и создает на этой основе вещь, которая передает сегодняшнее дыхание и строит образ будущего. А Битов намеренно отгорожен от всего барьером и действующим персонажем быть не желает. Жрец в храме литературы — вот его функция.
— Как родилась ваша книга «Человек с яйцом» — о Проханове, которым вы так восторгаетесь?
— Изначально она задумывалась в виде биографии, разыгранной через разговоры, подобно беседам Соломона Волкова с Бродским. Но Александр Андреевич в ходе этих бесед наговорил мне кучу всего такого, что сильно изменило мою картину мира, и то, что вдалбливалось в меня школой, средой, происхождением. И когда я стал все это рассказанное им перепроверять, то диалоги сократились, а текст получился отчасти и про меня и про шок, испытанный от столкновения с моим героем и какой-то совсем другой правдой.
— Про кого было писать сложнее – про него или про Гагарина?
— Они слишком разные, и с Гагариным другая история. По долгу службы я непрерывно размышляю о том, каких книжек сегодня не хватает, и биография Юрия Гагарина тут стояла для меня на первом месте. При том что гагариана огромна. О нем писал гениальный журналист Ярослав Голованов, но это получилась скорее книжка про Королева. Недавно вышла крепко скроенная английская биография Гагарина. Но меня все это не устраивало. Так что когда «Молодая гвардия» вдруг сделала такое предложение, я всячески изображал, что абсолютно тут некомпетентен, а внутренне прыгал от счастья и ликовал. Это было какое-то невероятное фантастическое везение, наверное, одно из главных в моей жизни. Помимо биографической темы я хотел написать, что такое личность Гагарина в нынешнем мире, где по существу его пример уже никому не нужен. Катастрофы в космосе в юбилейный гагаринский год следуют какой-то неотвратимой трагической чередой. То и дело слышим сообщения, как падают спутники и что-то не стыкуется.
— В вашей книге есть какие-то откровения? Слухи о том, что Гагарин жив перманентно возникают…
— У меня есть глава о его гибели, но без неожиданных версий. Не писал я и о том, что он был негром, гомосексуалистом или женщиной. В советское время больше освещался Гагарин до 1961 года, и то, как он пришел к своему подвигу, а его путь после тех прекрасных мгновений любопытства авторов не вызывал. У меня половина книги посвящена послеполетному Гагарину. Он был на круг популярнее, чем все планетные идолы ХХ века, включая Кеннеди, «Битлз» или Мэрилин Монро. Когда в 1967 году Гагарина принимали во Франции, то по вечерам он вынужден был открывать свою шкатулку и сидеть пришивать к кителю пуговицы, которые выдирались с мясом. Люди, видевшие его близко, буквально дурели, стремясь дотронуться любой ценой. Удивительно и то, как неповоротливая советская госмашина отыскала и вознесла столь уникального человека где-то в затерянной смоленской деревне, казалось бы, вовсе не приспособленной для рождения гения. И если есть хоть малейшее оправдание успешности той системы и того строя, то Гагарин очень хороший пример.
— У вас уже намечен следующий герой?
— Задолго до Гагарина много лет пишу историю про странного персонажа — академика, математика РАН Фоменко, чья репутация, на мой взгляд, абсолютно не соответствует его сущности. Если удастся завершить эту работу, то, надеюсь, выяснится, что один из самых удивительных наших современников почему-то пребывает в статусе сумасшедшего. И хотя бы таким образом справедливость будет восстановлена, а табу, наложенное на его деятельность, будет снято.
— И еще один вопрос: правда, что ваша любимая книжка «Незнайка на Луне»?
— Да, таковы мои странные читательские предпочтения. Мне нравится Носов, который был для России тем, кем Свифт для Англии. В 1960-х он предсказал то, в чём мы оказались сейчас. Психотипы, которые там изображены, ситуации и нелепости, с которыми сталкиваются главные герои его сказки, — все как будто про нас. Они жили в одних условиях — и вдруг попали на Луну, переживая шок, сопоставимый с происходящим в сегодняшней России.