Кризис; его истоки и бремя

  Финансово-экономический кризис, удары которого ощущаются теперь всеми, свалился как снег на голову. После с помпой проведённых российских рыночных реформ никто не должен был этого ожидать. Ведь ложным посчитали путь планового ведения экономики, а переход к рынку был объявлен поворотом на магистраль мировой цивилизации, ведущей к храму всеобщего благоденствия и процветания. Ни на какой кризис и намёка не было. Суждения о нём считались марксистской клеветой на безупречно функционирующую капиталистическую экономику. А как считать теперь? 

  С того момента, когда нам обещали молочные реки, прошло не так уж много времени, но достаточно, чтобы капитализм обнажил своё истинное лицо. 8 января в Париже собрался коллоквиум глав европейских государств на тему «Новый мир – новый капитализм», где без обиняков говорилось о присущих капитализму пороках, приведших мир к кризису. Президент Франции Н. Саркози подверг капитализм сверхмарксистской критике за культ наживы и денег, эксплуатацию труда, безудержную спекуляцию, для которой все аморальные средства хороши. Лейтмотивом коллоквиума стало признание необходимости перестройки современного общества. Будь выдвинутые там требования осуществлены, от капитализма бы мало что осталось.
  Не обошёл эту тему и Барак Обама. В своей инаугурационной речи он сказал, что «нынешний кризис напомнил нам всем, что без внимательного присмотра рынок может выйти из-под контроля и что достаток страны не будет прочным, если она на первый план ставит лишь интересы состоятельных».
  Если капитализм таков, что на первый план «ставит интересы состоятельных», то как понимать наш запоздалый переход к нему в ходе рыночных реформ? Подобный вопрос не поднимается. В доме повешенного о верёвке не говорят, а потому находящиеся у власти говорливые реформаторы на этот счёт хранят молчание. Однако развитие событий внесло определённую ясность в мотивы того, почему реформы проводились у нас так, а не иначе. Не благо народа интересовало тех, кто их инициировал, а возможность наживы, для которой принятая ими модель рынка открывала фантастические возможности.
  Разве не интересен вопрос о том, почему самые лакомые куски российской экономики в одночасье оказались в руках тех, кого потом либо пришлось упрятать в тюрьму, либо по которым плачет тюрьма, либо те, кто спасся от неё бегством из страны? Как случилось, что после победных фанфар о приобщении России к столбовой дороге капиталистического процветания страна вначале угодила в дефолт 1998 года, а теперь оказалась в тисках ещё более жестокого мирового кризиса?
  Утверждение, что мы просто напоролись на то, за что боролись, т.е. на интеграцию в мировую экономику, наводит тень на плетень. В него следует внести ясность. Конечно, в глобальном мире не только большая, но и малая страна не может обойтись без включённости в мировую экономику. Вопрос в том, в какой роли она оказывается. Ведь мировая экономика не является ассоциацией равноправных участников, а имеет центро-периферийную структуру, в которой одни находятся в роли лошадей, а другие — всадников.
  Согнувшись в три погибели перед Западом, российское руководство 90-х годов прошлого века приняло от него такую модель рынка, по правилам которой нам была отведена роль колониальной периферии развитых стран. Китай ничего подобного не сделал. Он никому не пошёл на поклон, а сумел отвоевать для себя роль равноправного конкурента. Думаю, что негативные последствия кризиса он тоже перенесёт легче других.
  Мы же своими реформами загнали себя в такое неравноправное положение в мире, что из ярма лошади, везущей карету своих господ, нам теперь не вырваться. Что бы мы ни делали, при этой системе всегда будем в проигрыше. Сделавшись энергетическим и сырьевым поставщиком развитых стран, российская экономика обречена на развал, остановить который в рамках принятой модели невозможно. Зато самим реформаторам и всем, стоящим у власти, отведены в ней такие хлебные места, из которых их сдвинуть теперь не просто. Очевидно, обстоятельства пока не позволяют ясно сказать, кто за что боролся, а кто против чего.
  Есть могущественные силы, у которых рыльце настолько в пуху, что они насмерть будут стоять, чтобы не допустить даже обсуждения того, как и почему мы оказались в кризисной луже. Но не может же быть, чтобы общество состояло только из них! Остались же в нём не отравленные одной лишь жаждой наживы здоровые силы, для которых будущее страны и народа ещё имеет смысл. Кто они и где они?
 

  Об этом нет единства мнений в науке. По представлениям одних, капитализма без кризиса быть не может; по мнению других – кризис преодолим в рамках улучшенного капитализма; а третьи утверждают, что в условиях свободного рынка никакого кризиса вообще не может быть. В спорах на эту тему было пролито много «компьютерных чернил». Но здесь коснемся идей трёх основных представителей названных направлений экономической мысли — Карла Маркса, Джона Кейнса и Милтона Фридмана.
  По Марксу спады производства обусловлены природой капитализма, а потому повторяются с регулярной периодичностью через каждые 8—10 лет. В более широком плане он их рассматривал как: (а) кризисные фазы циклического воспроизводства капиталистической экономики; (б) проявления основного противоречия капитализма, состоящего в том, что производство осуществляется всем обществом, а его сочные плоды присваиваются сравнительно узкой группой частных собственников.
  В погоне за прибылью, говорил Маркс, капиталист осуществляет два противоречащих друг другу действия. Одной рукой расширяет выпуск и предложение товаров, а другой — сдерживает зарплату и тем самым спрос на товары. Иначе говоря, капитализм создает диспропорцию между производством и доходами населения, а в итоге наступает момент, когда товары не могут быть проданы. Это и есть кризис. Поскольку таков капитализм по своей природе, говорил Маркс, то, не избавившись от капитализма, нельзя избавиться от кризисов.
  Джон Кейнс подошёл к объяснению проблемы иначе. Чтобы избавиться от кризисов, доказывал он, надо не отказываться от капитализма, а изменить способ его функционирования. В написанной задолго до Великой депрессии 1929—33 гг. работе («End of laissez faire») он доказывал, что свободный рынок доводит неравенство в распределении доходов до опасной черты, а потому предлагал перейти от стихийно функционирующего рынка к регулируемому. Но увы, пока гром не грянул, на это не обращали внимание.
  Великая депрессия отрезвила головы власть имущих. Под её влиянием другая книга Кейнса – «Общая теория занятости, процента и денег», вышедшая в 1936 году, уже была принята с редким восторгом. Она того стоила, поскольку во многом перевернула прежние представления экономистов, государственных деятелей и бизнесменов относительно способов ведения хозяйства. Справедливость требует сказать, что за несколько лет до Кейнса, а затем параллельно с ним те же идеи развивал польский экономист Михаил Калецкий, позднее признанный даже более последовательным их разработчиком. Но поскольку этот подход получил известность как кейнсианский, то мы тоже будем его так называть, имея в виду наследие обоих мыслителей.
  Развивая собственный оригинальный подход, Кейнс одновременно опровергал господствовавшую в его время теорию саморегулирования частнокапиталистической экономики, которая у нас получила известность как монетаризм. Прежде всего Кейнс критиковал идею «невидимой руки», согласно которой рынок настолько умён и хорош, что путём конкуренции автоматически обеспечивает эффективное распределение ресурсов, полную занятость людей, а каждый фактор производства (прежде всего труд и капитал) справедливо вознаграждается в точном соответствии с его вкладом в полученный результат. Приближая экономику к равновесию, рынок якобы ведёт к росту благосостояния каждого («оптимальность по Парето»). Кризис в этой концепции полностью исключён. Кейнс отвергал все эти беспочвенные утверждения. Он прямо указал на коренные пороки капитализма, которые в конечном счёте приводят его к кризисному состоянию. «Наиболее значительными пороками экономического общества, в котором мы живём, — писал он, — является его неспособность обеспечить полную занятость, а также его произвольное и несправедливое распределение богатства и доходов» (Кейнс, Избранные произведения. — М.:1993, с.510).
  На смягчение последствий кризиса была направлена и теория Кейнса и Калецкого. С этой целью они разработали достаточно широкий круг новых научных понятий, с помощью которых показали, от чего зависит экономический рост. Это совокупный спрос и совокупное предложение, которые в свою очередь зависят от уровня занятости и объёма инвестиций. Установление такой шкалы зависимостей было чрезвычайно важно для определения того, на что и как можно воздействовать для стимулирования роста, а значит, предотвращения спада.
   Исходным в этой системе выступает рост занятости и доходов населения, что ведёт к смягчению неравенства в распределении и потреблении. Но поскольку у состоятельных предельная склонность к потреблению выше, то это ведёт к росту совокупного спроса, к чему подстраивается и совокупное предложение (производство). Кейнс предлагает не полагаться только на волю рынка, а воздействовать на экономику методами государственного регулирования. Прежде всего он имел в виду увеличение занятости и стимулирование инвестиций, в которых предприниматель будет заинтересован тем больше, чем ниже банковская ставка процента за кредит. Поэтому в качестве следующего шага он выступает за низкую ставку, стимулирующую высокую предпринимательскую активность, которую он считает основным мотором экономического роста.
  В 40—60-е гг. кейнсианские идеи получили широкое признание и применение. На их основе произошёл невиданный рост экономики западных стран и Японии, почему этот период получил название «золотого века» капитализма. В целях кейнсианского регулирования капитализм стал также заимствовать определённые черты социализма. Хотя непрерывного роста экономики не было, что свойственно социализму, а фазы спада даже участились, но они перестали быть глубокими; занятость хотя и не стала всеобщей, как при социализме, но поддерживалась на необычно высоком уровне. На основе роста доходов населения возросла доля его среднего слоя, а накачивание совокупного спроса стимулировало экономический рост.
  В результате возникло то, чего раньше не было, а теперь именовалось «кейнсианским государством всеобщего благосостояния». Стало казаться, что периодические спады были досадной случайностью прошлого, и понятие «кризис» было заменено понятием «рецессия». «Когда я учился в 1950-х годах в Лондонской школе экономики, — свидетельствует Дж. Сорос, — казалось, что принцип laissez faire похоронен навсегда. Однако он возродился в 1980-х годах» (Дж. Сорос. Новая парадигма финансовых рынков. — М.: 2008, с. 111).
 

  К 70-м в мировой экономике произошли две крупные перемены, имевшие далекоидущие последствия. Первая состояла в том, что центр тяжести экономики сдвинулся с реального сектора на финансовый, а вторая — в том, что международная арена стала  в ряде случаев важнее национальной. Этим нуждам теория свободного рынка (laissez faire) подходила намного больше, чем кейнсианство, которое было, во-первых, теорией реального сектора экономики, во-вторых, её регулирования в национальных пределах. Кейнсианскую теорию символизировал Генри Форд, который стремился к тому, чтобы рабочие его предприятия зарабатывали столько, чтобы покупали его автомобили. Глашатаем возрождённой теории рыночного фундаментализма стала чикагская школа во главе с Мильтоном Фридманом. Её практическим воплощёнием явились рейганомика и тэтчеризм. Символом этой теории можно считать её рьяного критика Джорджа Сороса, не производившего реальные вещи, но заработавшего многомиллиардный куш от спекуляций на фондовой бирже.
  Сдвиг в сути капитализма Фридман выпукло выразил своей знаменитой формулой: money is matter (всё дело в деньгах). Главным источником обогащения выступает теперь не реальный, а финансовый сектор экономики, в котором тем больше успеха, чем шире свобода. В статье профессора С. Меньшикова (см. «Слово», № 38 от 17—23.10.08) уже назывались меры, с помощью которых в 70-е годы рыночные свободы были значительно расширены: переход от фиксированных курсов валют к так называемому свободному плаванию; снижение национальных барьеров для движения товаров, капиталов и рабочей силы; создание широкой системы финансовых посредников; предоставление банкам права наряду с основной заниматься также коммерческой деятельностью и т. д. Здесь нет возможности подробно говорить о них, скажем только, что, открыв новые возможности для финансовых спекуляций, каждая из этих мер приближала нас к кризису.
  В связи с этим поставим вопрос, который часто теперь задают: а можно ли было сделать так, чтобы не разбудить спавшего зверя? Природа капитализма не позволяет полностью исключить кризисы. Сколько волка не корми, он всё в лес смотрит. Тем не менее опыт первых послевоенных десятилетий говорит, что их смягчение с помощью кейнсианских методов регулирования вполне возможно. Отказ от них и следование логике свободного рынка потащило общество к кризису.
  Покажем это на примере так называемых деривативов, которые явились детонатором кризиса в США. Этот термин, ещё недавно известный только специалистам-финансистам, стал символом нынешнего кризиса. Это финансовые инструменты, обеспечением которых выступают долговые обязательства. Скажем, вы берёте кредит на приобретение дома и даёте банку обязательство выплатить полученную сумму с процентами в течение 20—30 лет. Данное вами обязательство банк использует как обеспечение для выпуска нового долгового обязательства, которое продаётся на рынке ценных бумаг. Покупатель этой бумаги может также использовать её как залог для выпуска нового обязательства. Такая цепочка может насчитывать до пяти и более звеньев. Поскольку одни долговые обязательства производны от других, а это по-английски называется derivative, то отсюда и название.
  Заметим, что в нашем примере реальный актив в виде дома существует только на первом этаже сделки, в других одни бумажные обязательства. Так возникает великое множество отражающих долги ценных бумаг, денежная сумма которых многократно превышает реальную стоимость дома, с которого всё началось. Отмечая эту особенность современного капитализма, С.Меньшиков в упомянутой статье пишет: «Только в США рынок производных вырос с 2002 года в пять раз – с 106 триллионов до 531 триллиона. Последняя цифра более чем в 35 раз превышает весь валовой продукт США».
  Несмотря на свой отрыв от реальной ценности, долговые бумаги продаются и перепродаются, приобретают свои котировки, ими спекулируют. Поскольку в эту систему втянуты все, а несоответствие доходов населения с расходами чревато невозвратом долга, то от неуплаты в одном звене банкротства могут разразиться по всей цепочке.
  Деривативы являются лишь одним, хотя и весьма ярким, проявлением природы современного капитализма, в котором финансовый спекулянт доминирует над реальным предпринимателем, организационно и технически модернизирующем экономику. А ведь, кроме названной формы обязательств, ещё есть много других, которые означают, что страна живёт в долг. В таком образе жизни, когда долги намного превышают доходы государства и домохозяйств, денежные власти США видели не зло, а благо. Выдвигавшиеся по этому поводу страхи они решительно отвергали. «Подобные страхи, — пишет многолетний глава ФРС (Центральный банк США) А. Гринспен, — возникают из-за того, что люди не учитывают фундаментального факта современной жизни: в условиях рыночной экономики повышение долгового бремени неразрывно связано с прогрессом» (А.Гринспен. Эпоха потрясений. — М.: 2008, с.333).
 

  Отмеченный выше сдвиг экономики капитализма от реального к финансово-спекулятивному сектору не мог остаться без последствий. Не всё ещё ясно, но очевидно, что нынешний кризис не похож на обычный циклический спад. Никакого галопа и «просперити» давно не видно, один только вялотекущий рост. Что касается России, то здесь на финансовый кризис наложился ещё и свой, национальный, когда страна и так не справляется со своими проблемами. Цикл у нас никак не просматривается. Там, где обрабатывающая промышленность пребывает на уровне двадцатилетней давности или ниже, о фазе подъёма говорить не приходится. Нельзя же рост валютных доходов считать равнозначным экономическому росту.
  При всех условиях мы сейчас имеем дело с существенным отступлением от обычной картины цикла. Ветер кризиса слишком долго, года полтора, ограничивался финансовой сферой, и одно это указывает на необычность нынешней ситуации. «Сегодня масштабы и роль фиктивного капитала в рассматриваемом круге явлений, — пишет профессор Г. Цаголов, — принципиально изменились. Это уже и сама основа, и сам мотор. Правда, финансово-кредитный кризис на наших глазах опускает мировую экономику в рецессию. Похоже, что прежний хвост теперь уже завертел всей собакой» («Слово», № 45 от 05.11. 08.).
  То же самое утверждает и профессор Л. Ходов. Он пишет, что «современный мировой кризис начался не как кризис перепроизводства, а как американский кризис гипертрофированно разросшегося фиктивного капитала… Он носит структурный, системный характер» («Слово», № 3 от 30.01.09). Хотя это сказывается на реальном секторе экономики, но биржевые показатели мало что говорят нам о нём.
  Когда СМИ сообщают нам о биржевых индексах компаний, то в лучшем случае за этим скрываются спекуляции. К экономике эти «новости» имеют весьма отдалённое отношение. Покупаемые и продаваемые акции в зависимости от нужд спекуляций либо завышены, либо занижены. Так что нам показывают хвост собаки, а не саму собаку, т.е. реальную экономику. Выдвинув финансовый сектор на первый план, мы обрекли реальный сектор на отставание. Тем самым мы не только повесили над своей головой меч постоянной угрозы кризиса, но и утратили перспективу страны.
  Беззаботность современного российского правящего класса относительно будущего страны и её национальной безопасности едва ли имеет прецедент в истории. Одержимый одной лишь жаждой собственного обогащения, он пресекает любые попытки даже обсуждения альтернативных способов решения наших проблем. Так, все призывы к тому, чтобы подготовить страну к кризису, высокомерно отвергались объявлением страны особым «островом стабильности», которую беда обойдёт стороной благодаря высокой мудрости руководства.
  Сама же «мудрость» усматривалась в том, что зло было объявлено благодеянием. Всё более очевидным было разрушение реального сектора экономики, в особенности машиностроительного комплекса, страна низводилась до роли поставщика энергетических ресурсов другим странам. На эти несчастья власти закрывали глаза, объявив о превращении России в «великую энергетическую державу». Между тем подобное предназначение России было заложено уже в принятой нами такой модели экономики, когда под удар поставлен потенциал нашего научно-технического прогресса, а сама она ориентируется на топливно-сырьевой вариант. Это гарантирует нашим конкурентам то, что им нужно, — наше технико-экономическое отставание.
 

  В свете этой стратегии конкурентов следует оценивать и то, что полученная от экспорта энергоресурсов валюта не возвращалась домой, а пополняла счета западных банков или превращалась в ценные бумаги тамошних корпораций. Более губительного для нас размещения средств нельзя было придумать. Мы лишили нашу экономику источника развития, а что теперь стало с валютой, оставленной за рубежом, мы не знаем.
  Чтобы пресечь требования вернуть в страну валютные доходы, выдвигался смехотворный довод, что от этого, дескать, возникнет «голландская болезнь», состоящая в росте инфляции. Для оправдания неучастия денег в экономике министр финансов А.Кудрин ввёл в оборот особый термин — «стерилизация». Он утверждал, что «без стерилизации денежного предложения правительству придётся допустить серьёзное укрепление рубля и ускорение инфляции» (А. Кудрин «Вопросы экономики», 2006).
  Подобное лекарство лишь усугубляло болезнь. Наше понимание вернули к временам меркантилистов XVII века, когда не знали иной формы накопления, кроме накопления денег. Ради малого – подавления инфляции (чего тоже не достигли, в прошлом году она составила 13%) — пожертвовали будущим экономики страны. Ведь дважды два современной экономической мысли состоит в том, что наиболее эффективной формой использования денег является их превращение в высококачественные реальные активы. Ведь деньги сами по себе, вне товара и капитала, ценности не имеют. Ещё Евгений Онегин говорил о государстве, что «не нужно золото ему, когда простой продукт имеет».
  В данном случае этого понимания не было. Власти расселись на плотно завязанных денежных мешках и близко к ним никого не подпускали, создав в стране дефицит денежного предложения. Ввиду этого процентная ставка держалась на заоблачной высоте 20—30%. Даже сейчас, когда в Японии её опускают порой до 0,1%, у нас она держится на уровне 20—25%. Но если такой процент надо отдать банку, то инвестору реальной экономики ничего не остаётся, а себе в убыток никто не работает.
  Денежная политика властей имела три негативных следствия. Во-первых, она создала ситуацию дорогих денег. Высокая коммерческая ставка бременем ложилась на издержки производства. Она вела к инфляции издержек, т.е. к усилению того, что власти пытались предотвратить; во-вторых, создала непреодолимо высокий барьер на пути инвестиций в отрасли реального сектора экономики; в-третьих, она вынудила отечественные компании обратиться к иностранным займам, в результате чего их внешний долг превысил 400 млрд  долл. – то есть почти сравнялся с суммой всех резервных фондов страны, что ставит теперь под вопрос их реальность.
  Ради курьёза посмотрим на «жмотную» политику властей глазами Кейнса, который считал, что деньги должны работать, а не пребывать в бездействии. Желая довести свою мысль до предельной ясности, он в иронической манере писал: «Если бы казначейство наполнило старые бутылки банкнотами, закапывало их на соответствующей глубине в бездействующих угольных шахтах, заполнило эти шахты городским мусором, а затем, наконец, предоставляло частной инициативе на основе хорошо испытанных принципов laissez faire выкапывать эти банкноты из земли, …то безработица могла бы полностью исчезнуть, а косвенным образом это привело бы, вероятно, к значительному увеличению как реального дохода общества, так и его капитального богатства» (там же, с.326).
  Переходя на серьёзный тон, Кейнс даёт понять, что, конечно, лучше заниматься полезным делом, например, строить жильё, чем закапывать и откапывать бутылки с банкнотами. Однако при всех условиях, утверждал он, деньги надо пускать в ход, и таким образом вводить в действие так называемый мультипликатор, при котором расход одного есть доход другого, благодаря чему первоначальный расход вызывает многократный рост доходов и расходов. Политика же «стерилизации» денежного предложения сводит всё это на нет.
   Сдерживание доходов было чревато вступлением экономики в объятия кризиса. Снижение занятости и зарплаты тянет вниз совокупный спрос и совокупное предложение, в силу чего и начинается спад экономики. Можно сказать, что эта политика сдерживания спроса сыграла у нас ту роль, какую сыграли деривативы в американской экономике, – она запустила кризис. Если бы пенсии, пособия, а также зарплату власти повышали не сейчас, когда от этого уже мало толку (ибо они съедаются ростом инфляции), а раньше, как того требует кейнсианство, то кризиса либо не было, либо бы он был намного слабее.
  Спору нет, Россия не могла остаться в стороне от внешних воздействий. Падение цен на нефть и снижение спроса на товары нашего экспорта отрицательно сказались на всём. Но если бы, например, наша металлургия работала не на внешний рынок, а на отечественное машиностроение, которое лежит на боку, то внешнее воздействие было бы куда меньшим. В предупреждениях по этому поводу недостатка не было. У многих горло пересохло от предостережений, что экономика «не может сидеть на одних трубах». Но власти отговаривались тем, что таковы священные действия рынка — они окончательны и регулированию не подлежат.
 

  В итоге мы оказались в тисках кризиса, а принимаемые против него меры малоэффективны. К этой ситуации не менее чем при пожаре применимо правило: его легче предупредить, чем потом потушить. Теперь правительства всех стран, не моргнув глазом, сразу же отказались от исходной заповеди теории саморегуляции, принципа невмешательства государства в экономику. Наоборот, потоком денежных субсидий пытаются погасить языки пламени кризиса.
  Как только грянул гром, российское правительство тут же забыло про «голландскую болезнь» и политику «стерилизации» денежного предложения. Сидевшие на денежных мешках стали спешно их развязывать и высыпать содержимое в сферу обращения. Официально это делается так, что трём крупнейшим государственным банкам из общегосударственных ресурсов выделяются многомиллиардные средства для кредитования обанкротившихся компаний и коммерческих банков. Но кредит отнюдь не предназначен для обанкротившихся. Прошлое тех, кто промотал свои состояния, не оставляет надежды на его возврат, да ещё с процентами. Поэтому будем называть вещи своими именами. Речь идет о субсидировании государством тонущих банков и корпораций.
  При этом не будем касаться того, кто и как в условиях демократии вправе распоряжаться общегосударственными ресурсами. Поговорим о последствиях. Делается нечто противоположное тому, что называли «стерилизацией». Если при помощи последней правительство, хотя и безрезультатно, но всё-таки делало вид, что борется с инфляцией, то субсидированием банкротов оно прямо открывает инфляции зелёный свет.
  Субсидированием банкротов правительство продолжает игру на прежней, финансовой, арене. Полученные деньги используются не для освоения передовых технологий и расширения производства, а для покрытия убытков или новых валютно-финансовых спекуляций. Поскольку нынешний приток денег не имеет товарного покрытия, то от этого следует ожидать дальнейшего роста цен и всплеска инфляции. От неё выигрывает продавец, но проигрывает покупатель, реальный доход которого снижается ровно на процент роста инфляции. Так, основная часть населения облагается инфляционным налогом. Решение принимают наверху, а тяжесть бремени падает на плечи низов. Мало того, что грабители отобрали нашу собственность, теперь мы должны ещё и оплачивать безумие их трат, чтобы они продолжали жить на широкую ногу.
  Падение ценности рубля, происходящее и предстоящее вследствие субсидий, хоронит также идею превращения России в финансовый центр для стран СНГ, что крайне необходимо для всех. Будет мало желающих хранить средства и осуществлять расчёты в ненадёжной валюте, когда рядом есть более надёжные. Для решения столь амбициозной задачи нужна не экономика газа и нефти, а развитая в научно-техническом отношении экономика, товары которой пользуются высоким спросом на мировом рынке.

  Практика использования государства для решения экономических проблем при отрицании его роли ныне господствующей теорией ставит нас перед дилеммой. Либо вмешательство государства в экономику необходимо, и тогда надо признать банкротство отрицающей его теории и модели рыночного саморегулирования, необходимость замены её кейнсианской теорией и моделью «государства всеобщего благосостояния». Либо теория рыночного саморегулирования верна, её следует признавать единственно научной, но тогда следует исключить всякое вмешательство правительства в экономику. Владельцы 295 предприятий, которым выделены государственные субсидии, от бедности не страдают. Пусть эти банки и корпорации собственными силами выходят из кризиса или терпят банкротство, освобождая, как того требует эта теория, места для более достойных.
  По принятой нами модели рынка и приватизации спасение утопающих — дело самих утопающих. Государство не обязано их выручать. Пусть терпящие бедствие продают свою недвижимость, самолёты, яхты, виллы, снимут деньги со своих банковских счетов, переселятся в скромные городские квартиры и сами рассчитываются за свои долги. Если и этого не хватит, то пусть сядут в долговую тюрьму. Это не моя постановка вопроса — она вытекает из самой логики монетаристской ортодоксии.
  Но, как видим, такая теория нужна для обмана. На практике же делается другое. Как только грянул кризис, те, кто его вызвал, бросились к ногам правительств и стали молить о помощи. Тут бы им дать от ворот поворот, напомнив о канонах исповедуемой ими теории. Но, как известно, ворон ворону глаз не выклюет — правительство предложило щедрые субсидии тем, кто промотал миллиардные состояния. На Западе этому можно найти хотя бы некое психологическое оправдание: частные капиталы там создавались трудом и стараниями многих поколений. В России же субсидии транжирам вызывают только шок. Нефтяные, газовые, металлургические и прочие короли палец о палец не ударили для создания активов, брошенных к их ногам ельцинской приватизацией. Большинство из них до того понятия не имели о бизнесе, внезапно ставшем их собственностью. Теперь же в награду за мотовство им говорят: нате вам ещё и многомиллиардные премии!
  Возьмём, к примеру, небезызвестного Дерипаску. Благодаря своей принадлежности к ельцинской «семье», он стал самым богатым человеком России. Принять бы это как аванс и постараться оправдать незаслуженную награду созданием и развитием перспективных производств. Но нет. С чувством полного презрения к своей стране, он стал закладывать попавшие в его руки активы для получения иностранных кредитов и покупки предприятий за рубежом и развития таким образом экономики не своей, а чужой страны. Вместо того чтобы привлечь его к ответственности за то, что пустил по ветру национальное достояние страны, правительство одаривает его 4,5 млрд. руб. Многие другие точно так же растранжирили попавшее в их руки народное достояние и точно так же вознаграждаются. Как после этого не задаться вопросом: а может быть, для того и отданы народные богатства в частные руки, чтобы они «законно» (частник на всё имеет право!) утекали за рубеж?

  Сейчас, когда бушующий кризис ломает судьбы людей, чаще всего задают вопрос: когда и как мы теперь из него выйдем? Спекуляций на этот счёт предостаточно. Те, кто до сих пор курил рынку фимиам, выдвигают свои кустарные рецепты того, что надо делать, и даже называют даты окончания кризиса. Такого рода астрологические предсказания раздавались также с трибуны недавнего Давосского форума.
  На самом деле всё это не более чем досужие домыслы. Кризис имеет скрытые от внешнего взгляда причины и механику развития, заключённые в самой природе рыночных отношений. Те, кто безоглядно принимает их как универсальную панацею, не могут в них разбираться. Каковы бы ни были недостатки плановой экономики (они теперь густо размазываются), кризисных спадов в ней не было. Значит, в них разбирались. Мы упоминали «золотой век», когда благодаря кейнсианским рецептам капитализм обходился без серьёзных потрясений. Выходит, и в этом случае в них разбирались.
  Ничего подобного нельзя сказать о тех, кто придерживается рыночной ортодоксии. Она утверждает, что в самой природе рыночно-капиталистического хозяйства заложена тенденция к равновесию, которое и есть антипод кризиса. Если это так, то почему он возникает, а банки и корпорации приходится спасать финансовыми вливаниями со стороны государства? Они имеют значение, но их роль обычно преувеличивается. На самом деле всерьёз о выходе из кризиса можно говорить лишь после того, как инвестиции достигают реального сектора и создаются новые рабочие места.
  Самый надёжный способ лечения от кризиса — время. Со временем всё проходит, ослабевают кризисные трудности, рассасываются товарные запасы. Людям нужно время, чтобы переболеть, перестрадать, примириться со своим новым положением. Лишь после этого жизнь начинает брать своё, и мало-помалу производство возобновляется, набирая новый темп. Сколько пройдёт времени от момента спада до фазы оживления, обычно никто точно не знает. Знаем только, что это зависит от глубины и тяжести кризиса. Чем тяжелее болезнь, тем дольше поправляется больной. Зато когда пройдёт кризис, власти припишут себе заслугу его преодоления, и кто-то вознесёт им хвалу по принципу: прошла зима, настало лето, спасибо вам и вам за это.
  В действительности о способах выхода из кризиса — и то не в полной мере, но больше других — могут знать те, кто связывает его с природой того общественного строя, который его порождает. Если оставить в стороне марксистскую позицию, то ближе всех к объяснению кризиса и способов его предотвращения, как было показано выше, подошло кейнсианство. В отличие от господствующей теории оно не претендует на исчерпывающее знание происходящего. Наоборот, оно исходит из фундаментальной неопределённости будущего, т.е. невозможности полного знания того, что есть и будет. Благодаря такому трезвому подходу кейнсианству удалось разработать приближённые к действительности рецепты того, как избегать катастроф, подобных нынешней, что внушает доверие к нему. Мало того, с тех пор усилиями немалого числа блестящих западных учёных кейнсианство поднялось на более высокий уровень и оформилось в новое направление экономической мысли – посткейнсианство. Антикризисные меры в нём занимают важнейшее место.
  Однако чтобы взять посткейнсианство на своё вооружение, необходимо отказаться от господствующей у нас рыночной ортодоксии, не способной объяснить наши проблемы. Легко сказать, да трудно сделать. То, что российские экономисты не знакомы с этим новейшим направлением экономической мысли, ещё полбеды. Главное в другом: мы не в состоянии принять сейчас предлагаемые кейнсианством меры государственного регулирования экономики, тем более что они и не могут быть такими, как на Западе. Российский собственник лишён созидательных качеств, он не обладает западной предпринимательской культурой. Он принимает рынок как узаконенное царство произвола, где для личной наживы никаких запретов нет. Отсюда невиданный ранее рост преступности и коррупции. Когда Ходорковского осудили за нарушения законов, то представители его класса недоумевали: за что его судят? У нас же рынок, где каждый может поступать, как ему угодно. Подконтрольный обществу рынок для таких смерти подобен.
  Демократически осуществляемый контроль над госчиновниками и предпринимателями способен сильно ограничить возможности для спекулятивных махинаций, преступности и коррупции, прикрытые формулой рыночной свободы. А этим правом российский капитал жертвовать не хочет. Поэтому в борьбе за сохранение статус-кво он будет изображать себя большим католиком, чем Папа Римский, большим поборником рыночной свободы, чем Хайек или Фридман.

 Профессор Солтан ДЗАРАСОВ