Кинжал для левой руки

Записки на полях криминальных романов
Хорошо это или плохо, но я уже шестьдесят с лишним лет помню замечание, которое мне сделал пионервожатый — тогда вряд ли ему было больше двадцати лет, а мне меньше десяти.
– Не в ногу идешь! — строго сказал он.
И я устыдился. Хотя, честно говоря, до сих пор иду не в ногу.
*   *   *
Не могу слышать, видеть, читать, вообще знать — об отчуждении Крыма, о перепродаже икон, об изнасиловании девочек. Выключаю телевизор, сворачиваю газету, ухожу из компании, которая это обсуждает.
Надо писать увлеченно, но не увлекаться извивами сюжета. Сюжет вторичен. Он для читателя — как утиный манок для селезня.

Войны начинаются, когда к власти приходят больные люди. Психопатия — тоже заразная болезнь, это вам каждый психиатр скажет. А когда нет сил для внешнего врага, сойдет и внутренний. И не обязательно быть психопатом, сойдет и сифилис. И импотенция. А чем графомания хуже? Все эти болезни заразные! Поживите с импотентами или с графоманами месяц-другой под одной крышей… И вы со мной согласитесь.
Повтор в утверждении не убеждает, в нем таится отрицание.
– Ты меня любишь?
– Люблю-люблю!
Смысл этого ответа примерно таков: «Ладно уж, так и быть, люблю, только отстань, ради бога, со своими глупыми вопросами!».
*   *   *
Боже, сколько самодовольства, сколько осознания собственного величия у состарившихся актеров!
– Мы — уходящая эпоха! По нашим фильмам будут судить о величии времени! О победах и горестях народа!
Неплохая, в общем-то, и даже справедливая мысль, но, будучи произнесенной вслух, да еще многократно, да с экрана телевизора, она превращается в пошлость и откровенную глупость.
Простите меня, корифеи. Будьте скромнее, ребята, чуть попроще, вам не помешает легкое, почти неуловимое к себе пренебрежение, ирония к своему величию… Глядишь, и люди к вам потянутся.
Женщины, конечно, умнее мужчин, как может быть умнее компьютер. Ребята, а безумная страсть?! А сумасбродство?! А святая дурь?! Ведь все это тоже входит в понятие ума. И в понятие таланта тоже.
*   *   *
Ни один народ не мечтает о революции. О революциях мечтают состоятельные сословия, которые, обожравшись, вдруг осознают некую историческую недополученность. И соблазняют простодушную чернь благами, о которых грезят сами. По итогам революции они эти блага и получают.
А народ… Ему дай бог выжить. Не каждому народу удалось. В том, что выжили русские, я не уверен.
Дети получаются лучше, если зачаты не в сексе, а в любви. Они не только здоровее, нравственнее, красивее, они почему-то получаются счастливее.
Слава, как и деньги, — ее всегда мало.
Сейчас вот только осознал — в моих романах, да и в рассказах тоже, все герои спасаются. От врагов, обстоятельств, от друзей, да и от самого себя не всем удается спастись. Спасаются, кто как может. Каждый по законам своей нравственности, по пониманию самого себя и окружающего мира. По справедливости опять же — как кто ее понимает.
Да и в жизни мы только и делаем, что спасаемся.
Иногда я здесь, на этих страницах, излагаю сюжеты рассказов, а то и повестей. Одно время меня озадачивала их примитивность. Но потом я успокоился — сюжеты все примитивны, главное — исполнение. Возьмите в руки «Анну Каренину», «Лолиту», «Госпожу Бовари», кого угодно возьмите в руки… И что?
Причудливые сюжеты только у Агаты Кристи, но зато у нее исполнение… Того… Оставляет желание лучшего.
Какое-то странное заблуждение, будто мы, в нашем веке, способнее, умнее, талантливее тех, которые жили тысячу или пять тысяч лет назад. Да ничуть! Египетские рабы могли бы и сегодня работать водителями, пилотами, учителями, ни в чем не уступающими нынешним. А Александр Македонский вполне мог бы командовать взятием Берлина в 1945 году. А Пифагор — руководить институтом ядерных исследований.
*   *   *
Почему-то считается, что только общественно значимые суждения, наблюдения, раздумья интересны читателю, а потому имеют право на жизнь и дают право на жизнь писателю. Ничуть. Капля ночного дождя, стекающая по стеклу, или слезинка, стекающая по щеке, не менее важны и для человека, и для человечества, чем самые глубокие мысли о судьбах того же человечества.
*   *   *
Я читал Гоголя, те же «Записки сумасшедшего», «Вечера на хуторе…», дневники Толстого, рассказы Лескова, Кафку опять же… Читал в возрасте, когда я мало что в них понимал, если вообще что-нибудь понимал. В результате текст ложился не на сознание, а на подсознание. Сегодня я не помню этих произведений, если честно, то я их совершенно не знаю, но я ими живу, они в моем нравственном фундаменте. Да, я не выгляжу таким уж начитанным, но что делать, люди обычно восхищаются фасадом, а не фундаментом.
*   *   *
«Есть только одна вещь, способная пережить все жизненные испытания — спокойная совесть», — заметил Эврипид.
А от себя уточню — независимо от того, чиста ли эта совесть? Главное, чтоб спокойной была, да, Эврипид?
*   *   *
Переделкино в 1991 году. Вдруг писатели, как железные опилки в магнитном поле, разбились по национальным группкам и шепчутся, глазками по сторонам постреливают, ладошки друг о дружку потирают. При приближении чужака, опасливо замолкают, как челядь у двери заболевшего хозяина. Татары, евреи, азербайджанцы… И только русские говорят громко и вызывающе, ухмыляясь широко, отчаянно и хмельно. Они-то знают наверняка — кирдык хозяину.
*   *   *
К счастью тоже надо быть готовым — очень легко пропустить его, не заметить. Спохватишься, а оно уж далеко в прошлом. И к горю надо быть готовым, а то ведь и горе можно пережить, не заметив. Вспомнишь, и содрогнешься — Боже, как же было тяжело!
*   *   *
Настоящая литература — это когда в романе счастливый конец. А когда в конце торжествует зло, это не литература, это мерзость и безобразие. У «Евгения Онегина» «Анны Карениной», «Тихого Дона» — счастливый конец, потому что вслед за последней страницей начинается новая жизнь.
*   *   *
Молиться тоже можно нескромно, напоказ. Крестится, а сам косит по сторонам напряженным глазом — все ли видят его исступленность.
*   *   *
Наверно, это было лет десять назад, отмечался юбилей Победы. На перроне Белорусского вокзала выстроился весь громадный хор Александрова. Телеведущий спросил у случайного прохожего — что бы он хотел услышать в исполнении этого хора.
– Вставай, страна огромная! — не задумываясь, выпалил мужичок.
И во всю свою мощь хор из сотен глоток в сопровождении оркестра, в котором тоже было не меньше сотни музыкантов, грянул эту песню. Собрался народ, мужчины, женщины, старики. И лица их были не суетные, не куражливые. Такие лица сейчас можно увидеть только на кадрах кинохроники тех лет.
Спели. Дирижер взмахнул тощеватой своей палочкой, и наступила тишина. И снова ведущий спрашивает у того же мужичка — а чего, дескать, еще хочешь. А тот, помаявшись, отвечает:
– Это… Вставай страна огромная, вставай на смертный бой…
И, подчиняясь дирижерской палочке, хор снова грянул этот гимн Великой Отечественной. Мужичок откровенно плакал, вытирая слезы рукавом, и не заплакать вместе с ним было просто невозможно.
*   *   *
Мораль Европы сложилась за триста лет инквизиции, простите, святой инквизиции. Но среди уютных, вылизанных сквериков и сегодня можно иногда уловить слабый запах горелой человечины. (300 тысяч человек живьем сожгли. Гуманисты, блин, моралисты! Прилично жить учат!)
*   *   *
Вся пропаганда, идеология Запада направлена на создание отчужденности к русским, к России. К войне готовятся. Это ж надо — фашизм разгромили, 30 миллионов жизней положили, а все равно мы для них поганые…
У них перед русскими комплекс превосходства, постепенно переходящий в комплекс неполноценности. Ну что ж, ребята… Попробуйте. Многие пробовали, почему бы и вам еще раз не отметиться на наших просторах? Валяйте, места всем хватит. Да, конечно, после ваших нашествий нас все меньше, но земля наша все плодороднее.
*   *   *
Образование — это наука упрощать и сводить все к уже известному тебе, да и всем остальным тоже.
*   *   *
Есть ли на свете нечто более удивительное, нежели вспыхнувшая спичка? Есть. Это роза, расцветшая на навозной куче.
Если постоянно не думать, где, кому и сколько прогадал, выгадал, где недополучил, а где переплатил… Какой простор для мыслей открывается! Для чувств! Для любви! Для жизни в конце концов!
*   *   *
Спрашиваю как-то у Боярского в электричке:
– А правда, что твою черную шляпу прежде Берия носил?
– А как ты догадался? — побледнел артист.
– На некоторых снимках вы с ним в этой шляпе просто неразличимы. Только он на трибуне Мавзолея, а ты вот в этой электричке.
*   *   *
Когда Дом сгорел, вернее, когда Дом покончил собой самосожжением, я увидел робкого замухрышку в драной, прожженной фуфайке с глазами врубелевского Пана, сидящего на обгорелом бревне. И понял — это Домовой.
*   *   *
У русских серьезное отношение к жизни, к смерти, хотя они всегда готовы говорить о чем угодно, посмеиваясь. Не заблуждайтесь — они просто опасаются показаться слишком уж серьезными, слишком уж значительными. А им в телевизионных постановках постоянно подсовывают роли придурков, хохмы, шуточки, пересмешки, дескать, вся их жизнь — хохма…
Русские внушаемы и доверчивы, поскольку простодушны. И природа простодушна и доверчива. И Бог простодушен и доверчив. А люди — вороватые лакеи в Его доме. Кланяетесь, молитесь, лукавите, приворовываете… Он все видит, но прощает. Не заблуждайтесь — так будет не всегда.
*   *   *
Месть опустошает. Не потому, что на нее уходят последние силы, время, деньги, а потому что в душе гаснет священный огонь неотмщенности.
*   *   *
Ну и болей себе на здоровье!
*   *   *
Каждый, кто так уж уверен в собственной порядочности, пусть помнит, что на сцене жизни еще не все софиты включены.
*   *   *
У всех глупых наушники в ушах — по этому признаку их и узнают. И вас они не слушают не потому, что не хотят — не слышат. Шум ветра, грохот прибоя, шелест листьев, ночное соловьиное безумие их, глупых, раздражает, поскольку все эти голоса им чужды и непонятны.
*   *   *
Мечта о женщине, с которой можно не только жить, но и стареть.
* * *
Прочитал десять строк М.А. Кузмина и «предо мной вдруг открылось пространство нового романа». Моего романа. И я подумал…Начну-ка я эти записки с сегодняшнего дня и буду постепенно углубляться в ушедшие времена. Бог даст, через некоторое количество страниц смогу робко и осторожно войти в собственное детство.
С накоплением страниц я чувствую, что детство мое действительно все ближе, я уже различаю запахи тех времен (запах подсолнечного масла, в которое окунаю корку хлеба, запах вареной свеклы, кукурузной каши), я уже различаю те цвета, стал на расстоянии видеть, где хорошие люди, а где плохие… Вот уже дохнуло запахом духов «Алы паруса» — значит, Лиля где-то совсем рядом … Это уже юность… Значит, детство за ближайшим поворотом… А если точнее — в следующем блокноте.