Кердык

Впоследние дни августа лето решило встряхнуться и заявить о своих правах на хорошую погоду — чтобы и солнечно было, и тепло, и воздух, исчерканный серебристыми, беззвучно летящими нитями паутины, радовал глаз своей прозрачностью, а за частоколом домашних оград светились нежностью цветущие георгины.
В домах, которые спускались по взгорбкам к реке, пахло печорской влагой, рыбой, грибами и подгнившей листвой, свалившейся с деревьев и уже успевшей не только сопреть, но и заплесневеть.
Песчаные отвалы на берегу подсохли, рассыпались, посреди воды возникли новые острова, и народ объезжал их на моторках с особой осторожностью, крутил виражи, обходя места, где можно было сесть на мель.
Песок — штука опасная, можно увязнуть в нём и вообще с головой уйти в земную глубь. Выкарабкаться из песчаного плена без посторонней помощи невозможно. Во всяком случае, о людях, которым удавалось это сделать, самостоятельно вытащить ноги из цепкого, засасывающего прорана, никто не слышал. Нет таких людей.
Климов с напарником выбрались из старого расхлябанного «уазика», подыскали на берегу место потенистее, где можно было  спрятать машину, сложили на сидениях свои вещи — воровать в этом краю не было принято, — и направились к воде.

— Тьфу! — стукнул себя по лбу напарник Климова. — Мобильник в брюках оставил. Я сейчас.
Песчаный берег пестрел провалами, в которых плескалась вода — под  песком протекали подземные ручьи, распространялись незримо, вода в этих ручьях была вкусной, не то что в пропахшей рыбой и пролитым моторным маслом Печоре. Только брать эту подземную воду было непросто.
Отдельные умельцы сколачивали короба примерно метровой глубины, без днищ и аккуратно врезали их в песок. В низ коробов бросали гальку, несколько камней покрупнее, служивших фильтром, через который не мог просочиться песок… Зато легко просачивалась вода.
Если пройти по берегу, то некоторые короба могли вызвать удивление — они были не просто глубокие, а очень глубокие, дна не было видно, вот ведь как, — увидеть можно было только искривлённое отражение собственной физиономии.
Лодка климовская, прикованная цепью к железному колу, находилась недалеко — метрах в тридцати, если идти по берегу прямо, не пользуясь обводной тропкой.
У Климова побаливала нога — шесть лет назад он повредил себе сустав, и теперь нога у него отекала, иногда так сильно, что на неё невозможно было натянуть носок, поэтому он прикинул расстояние до лодки по прямой, прикинул по кривой и, махнув рукой, двинулся напрямую: авось, пронесёт!
Ох, это извечное русское «авось», сколько людей оно довело до беды — вряд ли кто сосчитает. Справку можно получить только в небесной канцелярии… Климов прошёл всего метров десять, как земля под его ногами мягко просела, и он ощутил, что некая  неведомая сила тянет его вниз. Так тянет, что он, скованный то ли страхом, то ли некими невидимыми путами, не может сопротивляться, совсем не может — сделался неподвижным, словно паралитик.
Душный ужас сдавил ему грудь, голову, плечи.
— Ы-ы-ы, — с трудом выдохнул он из себя, стиснул зубы, попробовал пошевелить ногами, но из попытки ничего не получилось, ноги, наоборот, стиснуло ещё сильнее, и Климов закричал что было мочи, зовя напарника:
— Богданов, на помощь!
Берег, обычно обитаемый, на этот раз был пуст, одна лишь надежда оставалась у Климова — Богданов. Что он там делает, около «уазика»? Укрывает машину ветками, что ли? От комаров?
— Богдано-ов! — прокричал он что было силы. — Ива-а-ан! — Климову показалось, что в глотке у него сейчас порвутся мышцы и изо рта выбрызнет  кровь. — Ива-а-ан!
Богданов услышал крик, более того — понял, что произошло, поспешно выдернул из машины буксирный конец — недавно купил, ещё ни разу не опробовал, — и прямо через березняк, задыхаясь и ругаясь, кинулся на вопли приятеля.
Вымахнул на берег и онемел от удивления – берег был пуст. Увидел тёмные недобрые волны Печоры, истоптанную влажную землю, куртину травы, в которую, как в пепельницу, было брошено десятка полтора окурков, длинное слоистое облако, ползущее низко над водой и больше ничего не увидел. Испуг сдавил ему горло — неужели с Климовым все? Кердык?
— Свят-свят, — пробормотал он сипло, споткнулся и чуть сам не улетел в бочаг. Такого никогда ещё не было.
Выходит, верно говорят, что природа мстит человеку за все его художества, за унижения, издевательства, притеснения.
— Ива-ан! — раздался крик буквально из-под его ног.
Климов наполовину ушёл в песок, надломился в пояснице и теперь держался, вцепившись пальцами в какую-то серую неряшливую кучу. Богданов шарахнулся назад — как бы самому не влететь в бездну.
— Держись, Климыч! — просипел он смято, не слыша самого себя. — Крепись, родной! — подтянувшись, бросил Климову конец буксировочной ленты, подумал, что неплохо было бы перехватить ему концом ленты запястье, но это отняло бы время — раз, и два — подползать к Климову близко нельзя, может обрушиться песок.
— Хы-ы-ы! — прохрипел Климов, по красному лицу его текли слёзы.
— Цепляйся за конец! Крепче цепляйся! — выбил из себя Богданов. — Как можно крепче! — оглянулся, проверяя, не упрётся ли он во что-то, пополз назад, заработал локтями, коленками, всем телом.
Буксировочный трос натянулся.
Климов напрягся, хрип его перерос в натуженный стон, он начал дергаться, извиваться всем телом, стараясь выбраться из ловушки, слёзы потекли из его глаз сильнее, ошпаривали щёки.
Из глаз Богданова также полились слёзы, он сцепил зубы. В голове возникла шальная, вмиг заставившая его содрогнуться мысль: а вдруг буксировочный трос оборвётся?
Случиться может что угодно, даже гора Арарат стать ниже ростом, а негры из страны Лимпопо изменить цвет кожи на сине-зелёный с радужным оттенком — что угодно может произойти, но только не это: автомобильный буксир не лопнет, исключено.
Испуг, возникший в Богданове, прошёл, он сцепил зубы сильнее, так, что в ушах возник сухой треск, будто у него на скулах начала лопаться кожа, в следующее мгновение он сделал хороший рывок, перевернулся всем телом, оттянулся на метр с лишним назад. Заперебирал руками по ленте, вытаскивая Климова.
Стало легче, много легче, чем две минуты назад. За эти две минуты время, кажется, омертвело, превратилось в вязкую неодолимую массу. Климов вылез из бездны, будто червяк из земляной норы, без усилий, и почти бездыханный, растянулся рядом с Богдановым на песке.
 Оба тяжело дышали.
Над ними, грузно хлопая крыльями, пролетели несколько ворон, вихляясь в воздухе, прокаркали что-то издевательское, может быть, даже оскорбительное, и потрюхали на противоположный берег Печоры.
Приподняв голову и поглядев им вслед, Богданов закрыл глаза, подумал, что поганее птицы, чем ворона, на севере, пожалуй, нет. Ради того, чтобы получить на завтрак кусок завонявшей требухи или обглоданную кость, ворона даже детей своих не пожалеет, скормит их лисице.
К слову, когда идёт по Печоре зельдь — она же ряпушка, — вороны повисают над рекой, над рыбьим стадом, указывают, куда оно направляется. Промысловый люд, охочий до свежей рыбешки, поспешно сбегается на реку. Ориентиры, где конкретно брать зельдь, у него имеются безошибочные — крутящиеся над рекой, азартно орущие вороны.
Кстати, помогают они и лося взять в лесу. След лось обычно оставляет очень запутанный, распутать его непросто, временами вообще надо распознавать, лосиный это след или нет, переходить от дерева к дереву и искать ключи к разным мелким загадкам — и тут тоже помогают вороны.
Охотники в таких случаях обязательно ищут ворон. Если пара клювастых горластых разбойниц сидит где-нибудь на дереве, стережёт что-то — значит, неподалеку находится лось. Хорошо знают, заразы, что свою порцию кишок получат непременно. Богданов зашевелился, повернулся на бок, к Климову, лежавшему с закрытыми глазами.
Тот — тощий, длинный — почувствовал взгляд приятеля, промычал что-то невнятное.
— Ну чего, Климыч, — просипел Богданов, выплевывая изо рта что-то соленое, кажется, кровь, — жив, курилка?
— Жив, — прежним невнятным мычанием подтвердил Климов.
Богданов болезненно пожевал ртом, вздохнул шумно — во рту у него находилась не только кровь, а сидела пробка, закупорила не только глотку, но и лёгкие. Спросил:
— Чего делать будем, отменим рыбалку или нет?
— Ты, Богданыч, совсем с велосипедной дорожки съехал... Из-за купания в каком-то песчаном колодце я рыбалку отменять не намерен. И вообще я рыбалку даже на поездку в Париж не променяю. Только погоди, я ещё немного подышать должен...
— Всё понятно, Климыч, — Богданов растянул губы в слабой улыбке, зашевелился на песке. — Здесь много сырости, лежать на песке опасно... Вставай! — он приподнялся, стряхнул с плеча грязь.
Климов, сцепив зубы, тоже приподнялся, пьяно помотал головой. На ногах у него не было сапог — остались в песчаной бездне. По испачканному лицу его пробежала судорога — понял он, что все попытки достать сапоги могут привести к несчастью. Это было неприятно. Климов задёргался всем телом, затряс головой, его неожиданно подмял страх, словно бы не он только что заявлял, что не променяет рыбалку даже на Париж, страх усилился, он словно бы рождался у него внутри, в глубине тела, поднимался вверх...
— Хы-ы-ы...
Вот тебе и «хы-ы-ы»…
Наволочь неба раздернулась, в прогале возникло неяркое белесое солнце — ну словно бы специально возникло, чтобы подбодрить людей, вселить в них веру: всё, мол, будет хорошо.
— Считай, Климыч, что твоё приключение — беда, которая… — очень медленно, внятно, словно бы с трудом приходя в себя, проговорил Богданов, — которая отвела от тебя беду ещё бóльшую.
— Хы-ы-ы, — засипел, задёргался Климов, выглянувшее солнце не успокоило его, скорее, наоборот — растревожило. Но ничего, ничего… Скоро это пройдёт.
Богданов был местным, печорским — родился тут и сюда вернулся после института, Климов — приезжим, оба были экономистами и чувствовали себя в обнищавшей Усть-Цильме неплохо — работали в конторе, представлявшей здесь одну известную нефтяную компанию, бензоколонки которой были разбросаны по всей стране, едва ли не во всех городах и весях от Калининграда до Южно-Курильска.
Компания платила им неплохую зарплату и держала сотрудников в ежовых рукавицах — на рыбалку лишний раз не выберешься.
Но это так, к слову. Хозяин компании рыбалку не любил, морщился недовольно, когда ему предлагали выехать на природу, и в других это дело не поощрял.
Хозяйство под Усть-Цильмой у него имелось большое, чтобы разобраться  только в одном перечне объектов, надо было потратить полдня — в общем, сумел человек сколотить гигантскую фирму. Великую территорию свою он называл Зоной. Простому человеку побывать в Зоне было невозможно — для этого надо было получить десяток разрешающих подписей, последнюю закорюку — от хозяина, которого здесь называли Самим...
Охраняли Зону люди с автоматами. Прибыть в Зону, где находились дешёвые магазины и дешёвые заправки бензином, можно было только на машине, пешком не придёшь, если попробуешь проникнуть туда на каком-нибудь резиновом самолёте — собьют автоматчики.
Выезжать из Зоны было разрешено с полным баком горючего, но вывоз с собой бензина в канистрах запрещался — бензин тут же отбирали. Когда поднимался ветер, — особенно зимой, — пустые канистры, брошенные на улице, улетали на десять-двенадцать километров, находили их даже в медвежьих берлогах.
Когда такая канистра несется в полярной ночи по твёрдому, как асфальт, насту, нездешнему человеку становится страшно — даже мурашки по коже бегут... Грохот от канистры раздаётся, как от пассажирского поезда, идущего из Москвы в Воркуту: пустая бензиновая посудина издаёт ведьминский звук.
Хоть и были Климов и Богданов работниками Системы, а в Зону выезжали редко. Их задачей были компьютерные проводки добытой нефти, подсчёт прибыли, фиксация расходов, а для этого вовсе необязательно было выезжать в промёрзлую воющую тундру.
В Усть-Цильме гораздо теплее, чем около качалок в открытом пространстве... А с другой стороны, в Зону манило всех, кто когда-либо слышал о ней, будто там раздавали бесплатную манную кашу с вареньем или за счёт заведения кормили  халвой…
Пройдя по Печоре километров пять, Богданов, сидевший за рулём моторки, сделал правый поворот и пристал к берегу, где на самом высоком взгорбке жил скрюченный от возраста старик-почтальон с декабристской фамилией Якушкин (о декабристе Якушине, между прочим, писал сам Пушкин Александр Сергеевич).
— Опоздали вы, ребята, — сказал почтальон нашим героям. — Видите, над рекой ни одной вороны нет, — он провел рукой по сиротливо серевшему небу, — утром прошёл косяк зельди, и всё... Я малость взял. Могу немного продать, если желаете.
— Желаем, — решительно произнес Богданов, — но вначале попробуем изловить чего-нибудь сами.
За четыре часа беспорядочного размахивания спиннингами они взяли шесть язей, не самых крупных в язином мире, граммов по пятьсот каждый, одну вялую щучонку школьного возраста и рахитичных размеров окунька.
Климов попробовал закинуть поплавковую удочку, но и тут выдающихся успехов не достиг — вытащил три сороги и двух шустрых глазастых окуней. Окуни годятся в уху, сорог можно вялить к пиву — у Климова это получалось не хуже, чем у астраханских мастеров, умеющих готовить лучшую в мире воблу.
Пришлось снова идти к бывшему почтальону.
— Сороги я вам отсыплю, — сказал Якушкин, вспушил серые, круто присоленные усы, — денег не возьму. Вы мне на эти деньги привезите в следующий раз сухого молока и пару бутылок пива.
— Сделаем, — пообещал Богданов.
— Только без обмана, ребята, — попросил старик, — пожалуйста, — в голос его натекли жалобные нотки, — а то пива я уже два месяца не пробовал.
— Обязательно сделаем, — твёрдо произнёс Богданов.
— Буду признателен, — Якушкин достал старый алюминиевый таз, в котором была засолена ряпушка, — ныне такую утварь уже не выпускают — и наполнил пакет едва ли не до верха, — это вам к чаю, — сказал, — подарок мой… А теперь сороги, что в переводе на русский означает — плотвы, — достал другой таз и почти половину его выложил в два пакета, украшенных яркой замысловатой надписью — названием фирмы, в которой работали наши герои, произнёс доверчиво, будто ребёнок: — Во-от.
Что старость, что молодость — одно и то же…
Когда-то на этом месте стояла большая трудолюбивая деревня, люди пахали, сеяли, ловили рыбу, радовались, строили планы на жизнь, но в Москве к власти пришёл человек, из пламенных речей которого Якушкин не запомнил ни одного слова, только вот жизнь деревенская начала рассыпаться, как карточный домик, попавший под порыв сурового ветра…
Рассыпалась деревня быстро, большинство её жителей переместились на погост, остальные кто куда... Якушкин не заметил, как остался один.
Кто будет рыть могилу и сколачивать гроб, когда его не станет, Якушкин не знал. Этот вопрос беспокоил его, выход надо было искать…
Через десять минут Климов и Богданов отчалили от берега, показавшегося им чужим и безрадостным.
Богданов смотрел на своего напарника и сравнивал его с испуганным смятым человеком, которого он вытащил из песчаного провала. Климов уже окончательно пришёл в себя, порозовел, глаза его блестели живо...
«Молодец, Климыч, — отметил про себя Богданов, — восстановился на все сто. Так держать! А в песчаные топи лучше не соваться... Никогда!» Это единственное, что сейчас Богданов мог пожелать своему приятелю.
Правда, надо ещё ночь переспать и посмотреть наутро, не возникнут ли какие осложнения — вдруг, например, сердце начнёт давать сбои? Нет, не начнёт, в этом Богданов был уверен твёрдо: и сердце не дрогнет, и печенка не закапризничает, и мозги будут в порядке.
Климова вызвали на работу телефонным звонком, основательно встревожившим его: из Сыктывкара ранним самолётом прилетел шеф — заместитель Самого (повторяю — самого главного человека в их фирме) и потребовал к себе Климова.
Был сыктывкарский начальник полным, короткоруким — руки он не мог даже засунуть глубоко в карманы; чтобы залезть на дно кармана, ему надо было изогнуться в позе «Я», — черноглазым, с лысым черепом и кустиками волос, вылезавших из ушей. Эти густые неряшливые пучки он называл рассадой, которая потом перекочует на голую равнину — большое блестящее темя.
— Ну что, Климов, — громко протрубил сыктывкарский шеф, — на рыбалку ездишь?
Климова пробила дрожь: сейчас шеф вставит клизму за вчерашний поход за зельдью — кто-то на него донёс. Это всё! А друг Богданов, как всегда, выкрутится и окажется не при чём. Климов остро позавидовал Богданову.
Он всхлипнул и энергично помотал головой:
— Нет, не езжу.
— Правильно делаешь, — протрубил гость довольным тоном. — Распоряжения начальства для того и существуют, чтобы их выполнять. Нда-а, — тут шеф прищурился, глаза, его сделались хитрыми, всепроникающими. — А Богданов, твой коллега, он как?
— Он? Он ездит, — недрогнувшим голосом проговорил Климов.
Густые брови на лице сыктывкарского начальника зашевелились, будто две мохнатые гусеницы.
— Нда-а-а, — протянул он недовольно, — вот те кусок сёмги на закуску…
— Поскольку мы приятели и я, естественно, всё знаю, то...
— Что то? — быстро спросил сыктывкарский гость.
— Вчера он ездил на Печору за зельдью.
Брови на лице начальника зашевелились энергичнее, сверлящим взглядом он проколол Климова насквозь.
— Ну что ж, — проговорил он задумчиво и умолк. Перед ним стояла задача — из двух неплохих специалистов, работавших в Усть-Цильме, Климова и Богданова, выбрать одного и назначить его начальником нового отдела. В общем, решить все вопросы, проверить нового начальника на пригодность, а заодно и, извините, на вшивость, шлепнуть на решение печать и дневным рейсом улететь обратно. — Ну что ж, — повторил он и вновь умолк.
Климов ему понравился — на вопросы отвечал чётко, кратко — такие люди умеют беречь время начальства — и одновременно с чувством и расстановкой, глаза в сторону не отводил, соображал довольно быстро, пауз в ответах не допускал — не было их, — характеристику на него служба безопасности дала положительную … Ну чем, спрашивается, не начальник нового отдела?
Отдел, кстати, важный — перспективного планирования... С должности этой можно взлететь высоко. Сам гость когда-то занимал такое же кресло в городе Ухте, вкалывал по двадцать восемь часов в двадцатичетырехчасовые сутки и ещё просил дополнительное время. В конце концов, выбился в люди, пошёл на повышение в Сыктывкар, потом поднялся ещё на одну ступень, затем ещё на одну и в итоге стал тем, кем был ныне, заместителем Самого …
Кто знает, может быть, и этот… — гость заглянул в бумажку с двумя фамилиями, лежавшую перед ним, — и этот Климов с горячим цыганским взглядом, похожий на отставного гусара, пройдёт такой же путь и тоже станет великим человеком, — кто знает... Да никто этого не знает!
Гость поковырялся в одном ухе, словно бы проверял, не подросла ли там рассада, потом в другом ухе и начал задавать Климову вопросы. Вопросы были неожиданными, острыми, иногда откровенно бестактными, вбрасывались со встречных курсов и противоречили друг другу. Но что интересно — ни одного из них Климов не запомнил, сколько потом ни пытался возродить в мозгу, нарисовать в памяти, воспроизвести вслух, но ничего из этого не получилось.
Видимо, это был какой-то особый способ тестирования, шквальный, раздевающий человека до костей, — и Климов прошёл этот экзамен.
Он понял, что ему повезло, выпала возможность выдернуть из крыла синей птицы рисунчатое перо, и он возможность эту использовал на полную катушку, реализовал шанс, который ему преподнесла судьба.
Когда Богданов появился на работе, Климов, которого он по-приятельски называл Климычем, уже сидел в начальническом кресле.
— Климычем меня больше не зови, — предупредил он Богданова.
У того от удивления брови чуть на затылок не перебрались. Навсегда. Пришлось их чуть не пальцем соскребать оттуда.
— Почему? — безголосо, не в состоянии пока справляться с собою, спросил Богданов.
— А ты сам сообразить не можешь? — Климов иронически сощурился, усмехнулся.
— Не могу, — прежним тихим, совсем угасшим от нехорошего изумления голосом проговорил Богданов.
— Ну тогда попробуй угадать. Хотя бы с трёх раз… Вдруг повезёт?
Богданов молча покачал головой, на лбу у него возникла вертикальная озабоченная морщина. Он не узнавал Климова, это был совершенно иной человек, неведомый Богданову, может быть, даже рождённый другой матерью, не той, что родила Климова.
Вскинув гордо подбородок, — кстати, такие качества, как гордость, надменность, ранее за Климовым не наблюдались, — Климов посмотрел сквозь своего товарища, ставшего в эти минуты, похоже, бывшим, именно сквозь него, это был взгляд в пространство, — и довольно улыбнулся.
— На этом всё, — чеканным тоном произнес он, — ты всё понимаешь, только придуряешься.
Ответа ему не было, Богданов молчал, он будто бы онемел, только вот лицо его продолжало жить, не хотело делаться немым и мёртвым — Богданов не верил в происходящее. Это был дурной сон, не иначе, или что-то ещё, чему, может быть, даже названия нет.
— Иди работать, — сказал Климов. Голос у нового начальника был по-прежнему чеканным, с металлическим отзвоном, совершенно чужим, таким чужим, что у Богданова невольно перехватило дыхание. Такого голоса у Климова никогда не было, а если был, то Богданов его не слышал...
Всё в жизни течет, всё изменяется, дважды, как говорили древние, войти в одну и ту же реку нельзя — каждый раз входишь в другую реку, и сам становишься другим.
Впрочем, это Климов стал другим, а Богданов... Богданов — нет.
Что произошло?
Богданов молча развернулся, пошёл на своё место, спрятанное за тонированным стеклом... Сейчас ведь мода какая установилась — отдельных комнат в конторах нет, всё общее, как при коммунизме, который так и не наступил.
Единственное, чего он сумел добиться — поставить тонированное, как в автомобиле стекло, малость прикрыться им, не то ведь приходилось ощущать себя почти голым...
Угол Климова находился рядом, Климов ещё три дня назад тоже прикрывался тонированным стеклом, в закутке прилипал носом к бумагам, решал задачки с шестизначными числами... Теперь место Климова — у окна, начальническое, он должен видеть всех, и кто знает, может потребовать, чтобы Богданов убрал с рабочего места тонированное стекло. А вместе со стеклом — стопку экономических справочников, чтобы не портили интерьер и большую чайную кружку с изображением Кремля, которая почти всегда наводила сотрудников, заглядывавших в закуток, на некие раздумья.
Он не засёк момент, когда Климов позвонил в техническую службу офиса, через час в их отдел явился слесарь, одетый в фирменную спецовку и полковничьим выражением на лице, он огляделся и направился в угол Климова...
Прошло всего несколько минут — и тёмного стекла не стало. Бывший климовский угол оголился, и это вызвало у Богданова ощущение, похожее на оскомину... Очень нехорошее ощущение, если повнимательнее присмотреться к нему да попробовать на зуб.
Расправившись с рабочим местом Климова и обезличив его, — вместо оборудованного, подогнанного под кропотливое пыхтение над цифрами и прогнозами угла возникла обнажённая пустота, что ещё более усилило оскомину в Богданове (места их с Климовым находились рядом и раздетость соседнего угла вызвала в Богданове болезненное ощущение, будто бы он голышом очутился  на улице), — слесарь, угрюмо тяжелея лицом, навис над нашим героем. Выразительно поскреб воздух одним пальцем — вылезай, мол, из нагретой щели…
Климов даже спрашивать не стал у Богданова, можно ли снять с его закутка тонированную защиту, он просто отдал приказ: снять, и всё, — и Богданов молча, не произнеся ни слова, подчинился, встал со стула, также молча прошёл мимо длинного стола нового начальника и очутился в коридоре, наполненном вкусным запахом свежего кофе.
Хоть и находился Богданов в состоянии некой заторможенности, словно бы не знал, как жить дальше, а на запах кофе среагировал — у него даже слюнки потекли. Он заглянул в небольшую комнату, используемую под кухню, в которой сидели три девушки из отдела маркетинга — все синеглазые, до немого восхищения юные — Богданов с сожалением подумал, что он для них уже безнадёжно стар, хотя лет ему было не так уж и много, не удержался и неожиданно горестно покачал головой, словно бы на этом заканчивалась его жизнь.
— Вам плохо? — заметив, как изменилось лицо Богданова, всполошились девушки. Одна из них, тоненькая, одетая в длинное платье, даже привстала на стуле, в синих глазах её мелькнула синяя сочувственная тень.
Богданов покачал головой:
— Нет, всё в порядке.
— Чашечку кофе с нами выпьете? — И столько участия, заботы было в ее голосе, что Богданов невольно вздохнул, произнёс тихо, словно бы только для самого себя и этой девушки, чтобы другие ничего не услышали, но тихий голос его был слышен хорошо:
— Не откажусь.
В голосе Богданова звучала и озабоченность, и неверие в происходящее, в то, что человек в один ненормальный миг способен превратиться в нечеловека, и горечь, которая усилилась, и одновременно – усталость.

 

Валерий Поволяев