Как душа прикажет...

В культурной жизни страны произошло знаменательное событие: лауреатом Государственной премии РФ за 2011 год в области культуры стал известный писатель Владимир Владимирович Личутин. Премия присуждена за исторический роман «Раскол».
— С чем мы и поздравляем вас, Владимир Владимирович.
— Спасибо.
— В одной биографической справке о вас сказано, что Владимир Личутин — «бытописатель». Но как-то не увязывается это спокойное определение с той мятежной стихией жизни, которую отобразили вы в своих романах и повестях. Откуда истоки столь «несеверного» характера?

— Как сказать… Характер поморянина очень широкий. По складу души — созерцательный, внешне ровный, покладистый, склонный к долготерпению, ибо без него на северах скоро отдашь Богу душу; по натуре — порою вспыльчивый, дерзкий, в иные моменты рисковый, решительный, труса не празднует, готов ко всяким трудностям; по духу склоняется к Богу, но и не забывает Авося с Небосем; по уму — восприимчивый, любознательный, прежде склонен был к книгам старого письма, к былинам, песням и побаскам, веселящим сердце. От этого сложного образа поморянина по самой родове, наверное, и мне что-то передалось…
В 60-е годы, самом начале своей работы журналистом, мне казалось, что все лгут, все крутятся вокруг да около, но боятся передать искреннюю правду о жизни русского простеца-человека. В моей душе однажды поселился образ крестьянки-поморянки и потеснил во мне прежнего легкомысленного самонадеянного человека... Представьте себе: Поморье, серёдка зимы, избы по самые крыши завалило снегом. Ещё вечер, а вокруг уже ни зги, о каждый угол лоб расшибёшь. Темнота обвальная. Весь мир окружающий в чёрных, серых, пепельных мрачных тонах. Кажется, отнимает у тебя последнюю волю к жизни. И эту темень пробивает одинокий свет керосинки. И вот военная вдова, всеми покинутая, никому не нужная на этом свете, вглядывается в мрак за окном… Что выглядывает в нём, каких праздничных картин, каких дожидается надежд? Это картина послевоенной России, которая непроизвольно запечатлелась во мне и осталась навсегда. Вселенская тьма, грохот оседающих льдов на берегу, тонкий подвизг студёного ветра-хиуса, небо в измороси, и — острое одинокое копьецо света, смутно рисующее в проталинке стекла иконный лик одинокой русской бабы. Вот кончится её живое время, отвезут вдовицу на погост и скоро сотрется её след на земле. Пришла-ушла, и никаких примет, кроме креста… У нас в Поморье порою кладбища прямо в тундровых мхах, могильная холмушка, будто ягодная кочка — трудно распознать в зарослях канаварника. Высятся кресты, как часовые, далеко видны, пока не подточат дожди. У этой вдовицы может муж погиб, может, и детишек не народилось иль тоже остались на войне. И откуда, скажите, ей ждать подмоги? И мир-то деревенский рухнул, и властям не до неё… Живи, христовенькая, как приведётся. Но поговори с ней, и невольно удивишься стойкости натуры: не плачется, не стонет, не жалуется на судьбу, не выпрашивает милостей, а лишь спрашивает, а что в мире делается, да как люди живут-поживают и скоро ли сам в гости наедешь, да каково в семье, всё ли ладно с детишками. Если и пожалуется, то мельком как-то, подавляя стеснительность. Всё хорошо, мол, войну пережила, слава Богу, хлеба не хотим, наелись…
Позднее Шукшин в «Калине красной» использовал этот иконный образ. А меня, молодого, это одиночество, заброшенность русской женщины просто ударили в самое сердце, когда я ещё угодил в самое начало петлистой и коварной журналистской тропы. До этого внезапного открытия я не размышлял о судьбе своей матери. Живёт и живёт себе мезенская вдова о край малоземельской тундры, ну, страдает, а как без этого, — все мучаются после войны. Четверо детей на руках мал-мала, не жизнь — каторга, комнатёнка в девять квадратов. Без образования, без специальности, крестьянского кореня, в двадцать четыре года уже вдова. Но, зная жизнь матери, я как-то не соотносил её с образом русской вдовы-поморянки, с её вселенской обреченностью и заброшенностью. Но со временем эти картины совпали, и чувство тоски и жалости к русскому человеку лишь усилилось. И вдруг вспыхнула навязчивая мысль: «За что такое наказание наслано? За какие грехи такое невыносимое тягло? Пятьдесят лет советской власти и никакого просвета впереди». С этим терзающим чувством я и пришёл в литературу. Оно невольно понудило и народный язык впитать, прислушаться к нему, частью и высвободить его как бы из себя, из долгого плена. Наверное, из жалости к простецу-человеку стал внимательно прислушиваться к нему, вспоминать себя, забытого, обряды, обычаи, народную говорю — всё, что и составляет корневую сущность русской жизни. С этим речевым складом-ладом я, конечно, родился, но, съехав в большие города, долгонько не понимал, что народный язык — это язык истины, язык истории, язык судьбы. Язык – это душа народа. Нет языка – нет и писателя. Мы же по самому воспитанию выходили из школы, института, университета «образованцами», космополитами, интернационалистами, всё родное яростно стаптывали под ноги, как ненужную ветошь. Насколько помню, даже своего поморского языка стыдились, крестьянского говора, диалекта, стихии вольной речи, стеснялись заскорузлости человеческого лица, невзрачности деревенской жизни. Хотя я родился в городке Мезени у Белого моря — это фактически тоже большая деревня. У бабушки моей был сенокосный надел, корова, овчишки. Но из этого «затхлого» кута, из обыденки хотелось бежать в огромный сияющий мир, навсегда распрощавшись с прошлым.
— Кого вы считаете своим учителем в литературе?
— Мне было 26 лет, когда я прочитал «Привычное дело» Василия Белова. Я тогда не помышлял о литературе, работал на областном радио, писал всякую чепуховину. Повесть меня неожиданно уколола – больно и сладостно. Оказалась такой неожиданной средь грома победных фанфар. Подумалось: «Боже ты мой, оказывается, сколько красоты в простой, приземленной жизни!». Красота в невидной простоте, только надо её разглядеть сердечными очами. Иван Африканыч такой непритязательный, некрасовитый мужичонка, говорит посконным языком. Но какая у него замечательная русская душа! У таких, как Африканыч, жизнь наполнена страстями, язык — откровениями, речь — музыкой, самобытное слово — простонародным юмором, внешне таким земным, посконным и вместе с тем задевающим самые глубины. Не знаю, почему бередит душу образ Африканыча: но вдруг становится и жалостно, и больно, и грустно одновременно. Но грусть светлая… Работы Белова, Астафьева, Абрамова и Распутина стали не просто уроками для приготовишки, но чем-то более значительным, что изгоняет из нас нарочито привитый либеральствующей прозападной интеллигенцией космополитизм, убивающий поклон к Родине, к её великой истории.
«Привычное дело» вроде бы небольшая повестушка, но с теми нравственными уроками, которые надо было иль сразу принять, чтобы остаться русскими, иль решительно отвергнуть, чтобы не отпасть от пресловутого интернационализма-космополитизма. Она вдруг раскрыла глаза на самих себя, на историю, на человеческие отношения, на земные смыслы и природные нравственные законы. О Боге вроде бы не было речи, но Он слышался и чувствовался меж строк. Повесть Белова как бы вытягивала гнетущие дурные соки, убивающие национальное чувство.
— Но эти «дурные соки» растеклись в последующие годы в обществе, ориентированном на западные ценности. Будущие учителя грядущей идеологии либерализма и потребительства и на дух не принимали «деревенщиков».
— Всё потому, что лишены были национальных корней…
— Владимир, написанные вами повести и романы – это духовная история малой Родины — Поморья, Севера России. Трилогия «Раскол» — это уже нечто большее, чем просто история раскольничества… Кстати, как вы начинали писать роман?
— Однажды критик Александр Михайлов, который следил за моим творчеством, сказал мне: «Володя, тебе надо взяться за Аввакума. Твоя тема. Кроме тебя, никто не напишет». Говорю: «Ну что вы, Александр Алексеевич, мне не осилить. Да и Дмитрий Жуков написал такую замечательную повесть про Аввакума. Но разговор невольно запал в душу… Четыре года собирал и изучал, конспектировал труды по религиозному расколу. Крестился… Работал над книгой с успокаивающей наивной мыслью, что впереди у меня жизнь бесконечная, никто меня не подгоняет. Взялся за исторический роман в 43 года. А у меня такой характер, что пока одно дело не закончу, другого не начинаю. На дворе была советская власть — казалось, бесконечная, незыблемая. Закончил писать трилогию в 98-м уже в новой России. И стукнуло мне – 58 лет…
— И какое было чувство?
— Сложно сказать. С одной стороны, удивления, что осилил. Ну и лёгкость неимоверная на душе. Ура-а, наконец-то свобода! Наконец-то ярмо с плеч. С другой стороны — грусть. Пятнадцать лет трудов. А что дальше? В стране разруха. Псу ли под хвост мои труды и страсти? Кому нужны мои писания и станет ли кто читать, напрасно тратить время, чтобы узнать давно минувшее?.. А вдруг что-то дельное явилось из-под пера? И кому-то сгодится в научение и устроение? Появилось на слуху ироничное: де, два великих романа написаны в конце столетия — «Пирамида» Леонова и «Раскол» Личутина, которые никто никогда читать не будет. Я отшучивался, дескать, мой роман надо читать на ночь вместо снотворного: на лекарствах экономия. Распутин же, когда прочитал этот роман, говорит: «Надо же, Володя, ты работал 15 лет, а такое впечатление, что писал на одном выдохе. Бритву не просунуть». Я приступал к роману с мыслью, может, и самонадеянной. У меня было желание показать истину русского раскола, трагедию шекспировских страстей, которая до сих пор не раскрыта, и нам не изжить этой драмы до скончания века, ибо Россия была сбита с национального пути, эти изуверские опыты, эти клеветы и грязные наущения, эти садистские приёмы устроения новых революций с Петра Первого продолжаются и поныне. Вот и революция 91-го года творилась по лекалам XVII века. Геноцид, уничтожение национального ядра, измывание над православием, над историческими корнями, над русским миром, отвращение к низам, как к презренному быдлу. Горстка самовлюблённых дерзких, немых душою людей, прикрываясь красивой фразою, пытаются уж в который раз перелицевать национальную жизнь по своим вкусам и понятиям. Реформация, явленная царём Алексеем Михайловичем, подвела под православную крепость мину огромной разрушительной силы. Я думаю, что он даже и не задумывался о последствиях задуманного предприятия и умер со скорбью, что всё так нелепо получилось. В русский мир, в историческое корневое общежительство посеяли распри, разбой и вражду. Разрушили, подвергли скверне старые устои, быт, обряды, церковный мир во всей его сущности, заповеди и заветы… Раскол коснулся всей русской жизни. Только глубинное смирение помогло хоть внешне преодолеть разбродицу, сохранить народ вкупе. А наши недруги принимают смирение как покорность.
— …Понятия разные?
— Ну конечно же…В корне разные. Смирение овеяно Богом: смирись, гордый человек! Смирение подвигает к подвигам, ко всяким тяжким немыслимым невзгодам. За смирением стоит сам Господь Бог, а это истинная свобода и воля, когда человек управляет собою, испрашивая урока у Христа. В глубине смирения всегда стоит праздник, как основа веры и признак жизненного благополучия. Русский народ нельзя умалить наветами и поклёпами. Это бесполезно. Это великий народ. Не только великий – он единственный в мире. Наши либералы, оглядываясь на Запад, заманивают: «Потерпите и станем жить, как в Америке!». Да никогда не будем жить, как в США, ибо климат на границе с Канадой, как в Киеве, вокруг незамерзающие моря: это огромный материк, защищённый от злых соседей океанами. Только фарисеи, злоумышленники и полные идиоты могут сравнивать Россию с Америкой!
— Но оглядка на Запад — разве не есть покорность?
— Да, покорность, но свойственная городским обывателям-мещанам и либералам с протестантским духом, а не русскому народу. Столичные мещане неоднородны по своим национальным признакам, чаще всего это люди, что лишены корней, давно оторвались от своей Родины, в которых победил дух стяжательства. Для них там родина, где сыто.
Сейчас идёт последняя битва – война стяжателей с нестяжателями. Кто победит, трудно сказать. Но русский человек по своей природе живёт не ради денег. Божьи наставления и поучения говорят: «Бог даёт богатым деньги нищих ради». Но стяжатели, лишённые православного духа, признают другое: «Бог даёт деньги, потому что мы умные». Чувствуете разницу? Молитва Ефрема Сирина говорит: «Грех уныния и сребролюбия отжени от мене». А это основа православия, глубинная суть его. Эти наставления с младенческих лет были самыми главными духовными наставлениями.
— Вами же, Владимир, однажды сказано, что необходимо прийти к «просвещённому национализму».
— Да, к православному, просвещённому национализму. И вообще-то не бывает плохого национализма. Национализм — основа нации. Это используют его в скверных целях порою люди никудышные и вовсе скверные ради власти и лёгкого нажитка. И, кстати сказать, прах философа Ивана Ильина, теоретика русского просвещённого национализма, премьер Путин помогал перевезти в Россию. Наверное, в этом замысле кроется какой-то неразгаданный смысл, который нам боятся расшифровать…
— Есть ли, на ваш взгляд, различие между национализмом большого народа и малого?
— Есть, и существенное… Малые нации хотят сохраниться в истории, как народ. Они, конечно, ершатся, перья выставляют, лают на всех, локти кусают. Весь их национализм — один большой вопль, чтобы расслышали, не затоптали, пожалели, смилостивились. Они боятся, что их сомнут, съедят. Хотя банковский капитал лишён жалости по свое природе, он сожрёт любой народ и выплюнет косточки.
У великого русского народа цель православного национализма – объединение, сохранение, многочувствование, сострадание. Сохранение всех племен, что прижались к русским волею судьбы. И они эту задачу исполняют с честью, даже с прискорбием для себя. Это охранительный национализм, лишённый эгоизма, но при котором должен соблюдаться регламент природного соподчинения, как в большой семье. У малого народа национализм – это защита себя, это разъединение, распочковывание, разрубание на составные части всего того, что окружает, он органически не может терпеть большое тело вокруг себя, оно его стесняет, напоминает постоянно Змея Горыныча, жар которого и энергия не дают покоя уму и сердцу. Поэтому невольно возникают противоречия. Надо не вопить о русском национализме со всех углов, как о проклятии и насыле сатаны (хотя никто при русском национализме не живал ни одной минуты, да и как сетовать на то, чего никто в мире не знает. О, коварные Маркс и Ленин знали, как ущучить под ребро русское племя!), а искать обоюдно и терпеливо болевые узлы братства, единения и разрешать их. Тогда нам всем станет легче жить. Хотя этот вопрос сложный, многосоставный, и в трёх словах его не объяснить, ибо он касается всех сторон государственного устройства.

Беседовал Сергей Луконин.
Фото Елены Деевой.

Редакция «Слова» сердечно поздравляет замечательного русского писателя Владимира Личутина с высокой наградой, желает ему здоровья, душевной крепости, творческого долголетия и новых книг во благо русской словесности и культуры.