Испытание Гоголем, или Смех сквозь слёзы

  С самого начала предлагаю принять правила игры. Дело в том, что у Гоголя повесть, лёгшая в основу спектакля Сергея Арцибашева, называлась «Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Но постановщик (и это убедительно!) сделал обоих упрямцев равными в рождённом по пустякам, в сущности, «кровавом» споре, а потому актёрский простор в известной мере расширился. Ещё опять-таки с самого начала хочу заметить, что вообще в богатом гоголевском репертуаре Театра имени В.Маяковского актёр Игорь Кашинцев занимает особое место.

   Он играет во всех спектаклях по Гоголю: в «Женитьбе» — Яичницу, в «Ревизоре» — Землянику, в «Мёртвых душах» – Собакевича и сейчас, наконец, Ивана Никифоровича. Не могу не сказать и о том, что этот актёр — и не только я в этом убеждена! — просто создан для Гоголя и Достоевского, а ещё очень привольно чувствует себя в юмористической и сатирической интонации (этого нельзя не заметить в его ярких моноспектаклях по Зощенко и Аверченко). Почему я так подробно останавливаюсь на имени Кашинцева? Именно в связи с историей, что случилась в Миргороде из-за... Ну да ладно, после о том, из-за чего поссорились два закадычных приятеля и соседа. Просто дело в том, что в спектакле, поставленном замечательно чувствующим Гоголя Сергеем Арцибашевым, две пары исполнителей: в одном случае это Игорь Костолевский (Иван Иванович) и Михаил Филиппов (Иван Никифорович), в другом, соответственно, Александр Лазарев и Игорь Кашинцев.
  Обе актёрские пары играют, что называется, взахлёб от радости встречи с удивительным литературным и психологически бездонным материалом. Но играют (что само собой разумеется) по-разному, с разной мерой убедительности. На мой взгляд, пара Лазарев — Кашинцев острее и точнее подходит к литературному первоисточнику. Что же касается спектакля в целом, то он — безусловная удача театра, тем более что родилась эта удача в Год Гоголя, хотя вряд ли кто станет спорить, что Год Гоголя никогда не уходит из нашей жизни: слишком уж современен этот великий автор!..
  Когда порой старшеклассников или людей совсем взрослых хотят проверить, простите, «на вшивость», им задают два вопроса: из-за чего произошла эта трагическая (иначе не назовёшь!) ссора, то есть кто кого и как обозвал и что именно пытался заполучить от соседа Иван Иванович. Далеко не все отвечают, что бранное слово было «гусак», а предметом распри стало ружьё, без всякого дело валявшееся в сарае Ивана Никифоровича. Но пойдём дальше. Войдём на сцену, где слева около высокого плетня расположилось хозяйство Ивана Ивановича, а справа — у такого же плетня — Ивана Никифоровича. И справа, и слева мы видим пышные дары огородной жатвы. По разноцветной, вернее ярко-многоцветной, сцене бегают многочисленные детишки — то ли озорной красавицы Гапки (Любовь Руденко — первоклассная работа), то ли, по утверждению Ивана Никифоровича, не просто Гапки, а Гапки и барина. Но в половине Ивана Никифоровича тоже, наверное, не случайно, весело прыгают и детишки, и сама служанка Марфа (тоже симпатичная работа Александры Ровенских). И вот, вальяжно потягиваясь в длинной самотканной рубахе, появляется, даже как бы вносит своё тело торжественно и значимо герой Лазарева. И, лениво потягиваясь, не без задней мысли насчёт ружья, зовёт к себе в гости соседа «на дыню». А из правой двери появляется тоже в длинной белой рубахе приземистый медлительный «крепыш» с некоей «достоевщинкой» в глазах и широкой, я бы сказала, гостеприимной улыбкой герой Кашинцева. Ну а затем, как и положено по сюжету повести, тут и песни дружно спiвают парубки и дивчины, и вся сцена объята веселием, и танцует всё вокруг, и день стоит хороший, погожий, солнечный, жаркий... Всё бы хорошо, если бы раздражённый настырностью приятеля Никифорович не уронил, не обдумавши, то самое «ужасное» слово «гусак», оскорбившее Ивановича — по сути зачинщика ссоры. Никифорович и не хотел его обижать, он и сам где-то испуган своей минутной, нет, секундной слабостью, но... слово — не воробей... И тогда в герое Кашинцева, может, даже и неожиданно для него самого, возникает то самое озорное (поначалу!) упрямство: он опять произносит слово «гусак»... А дальше пошло-поехало. Зал смеется, а героям спектакля вовсе не до смеха. Упрямы до невероятности оба. Но краски, которыми оперирует Кашинцев, разнообразнее и колючее, отчего персонаж вызывает всё больший и больший интерес зала, и, кажется, во многом Никифорович становится лидером в действии... Его ленивая пластика, его лукавая, поначалу даже вроде как полусонная улыбка, неожиданно превращают «крепыша» в длинной рубахе в очень своеобразного борца, который, как нам тотчас становится понятно, вряд ли уступит своему импозантному и чванливому соседу. Лазарев ведёт своего героя тоже убедительно и смело, но вот та самая «достоевщинка» Кашинцева неподражаема, и его герой так или иначе опережает своего «напарника», как, кстати, было и в «Ревизоре», где Лазарев, игравший Городничего, был очень интересен, но Земляника Кашинцева всё-таки опережал его в разнообразии красок. Ладно, хватит сравнений! Обратимся к тому, как разворачивалась эта громкая для Миргорода, да и Полтавы, ссора, как превратилась она в многолетнюю, отчаяную тяжбу, где бывшие друзья злобно гнобили друг друга, и даже миролюбивый, хитрый и недалекий, в прошлом лихой вояка Городничий (Рамзес Джабраилов) делал всё возможное и невозможное, чтобы примирить врагов. И если на балу у Городничего оба бывших друга вызывающе игнорировали друг друга (и делали это весьма успешно), то годы спустя, когда обоим издевательски нагло морочили голову судейские, например, в чем-то даже «иезуитский» городской судья (Юрий Никулин), мы просто трагически не узнаем обоих — так изменились, так поблекли! Если Лазаревский герой хоть и забит своей многолетней тяжбой, ещё где-то держится «гоголем», пыжится, старается показать свой хвалёный аристократизм, то герой Кашинцева едва ли не вызывает искренние слёзы. Сникший, убитый муками совести и жаждой мести, с таким неизбывным горем в потухших глазах, с несчастной, измученной походке — это покоряет раз и навсегда. И хочешь того или нет, но начинаешь от всей души сочувствовать этому убеждённому в своей правоте упрямцу. И тогда ой как понятно звучит та самая великая фраза Гоголя насчет того, что «скучно на этом свете, господа!».
  В спектакле много интересных в верности гоголевской интонации находок. В том числе и та, что во второй половине действия, когда идут сцены в суде и на балу, актёры, знакомые нам по первой встрече, играют другие роли (так было и в арцибашевских «Мёртвых душах»). Всё это (я имею в виду, к примеру, ту же Руденко — жену судьи), а также выразительная музыкальная палитра (оформление Виолетты Негруцы) и танцы (Наталья Гаранина), и очень важную роль играющий свет (Геннадий Бирюков), и, конечно же, тот эмоциональный климат, в котором всё происходит (сценография и костюмы Владимира Арефьева), — всё это, вместе взятое, помноженное на горькое преображение к финалу обоих главных героев, даёт нам право и возможность с полной мерой убежденности сказать: — Маяковцы и на этот раз, звуча очень современно, доказали, что выдержали очередное испытание Гоголем с честью.